Наира Маркарян была певица. Очень неплохая певица, истинный талант. В Ереванском оперном театре она исполняла заглавные партии. Познакомились мы с ней случайно на море: мои друзья довольно близко знали ее, и в тот год мы все каким-то образом одновременно оказались на отдыхе в одном из поселков Сочинского побережья большой и шумной компанией. Моя фанатичная любовь к опере не могла не отразиться на отношении к носителю этого искусства – я млел, когда она вечерним часом на пустынном берегу моря вдруг брала высокую ноту. Она (женщина!) прекрасно чувствовала силу воздействия своего пения на «этого нестандартного парня» (как я потом узнал, она так выразилась обо мне в кругу друзей в первый же день нашего знакомства), и, конечно, в ее тонкой творческой душе должно было возникнуть, по крайней мере, ответное чувство благодарности за мое нескрываемое восхищение ее искусством.  Искренняя благодарность всегда ищет пути для ответного действия, воздаяния за полученное добро. Чем она могла меня, ничего, в сущности, для нее не сделавшего, отблагодарить? Опять же – своим искусством. И своей ответной любовью. Эта чистая любовь, которая была сродни моей к ней любви, к ее искусству, не могла очень скоро не изменить свой платонический характер – такова уж природа человека: восхищение представителем иного пола не может не привести очень скоро к желанию обладать им.

Я сопротивлялся. Я знал, что эта история не может иметь характер мимолетного курортного романа, после которого все довольными возвращаются под сень домашнего очага – нет! Я чувствовал энергетику закипающей магмы под вполне себе спокойным вулканом, над которым пока лишь вьется легкий дымок. Когда я понял, что не на шутку увлечен уже не ее искусством, а ею самою, и что она, точно так же, как и я, все время стремится оказаться рядом, нечаянно прикоснуться ко мне и смотрит особым, только влюбленным присущим «собачьим» взглядом в мою сторону, я малодушно решил попросту бежать, не видя иного выхода из ситуации. Под каким-то благовидным предлогом – кажется, сказал, что меня срочно вызывают на работу – я купил билет на самолет и в какой-то лихорадке – словно именно здесь, в войне с собственным барахлом хотел избыть все свои спутанные бурлящие чувства – стал упаковывать вещи. Я хотел улететь на следующий же день, как принял решение о побеге, но в сезон с билетами в Сочи всегда была большая напряженка, так что с невероятным трудом, немало переплатив, мне удалось достать билет лишь на послезавтра. А на завтра у нас была запланирована экскурсия на Красную поляну – там и произошла неизбежность. Отказаться от экскурсии я не мог, не было для этого никакой веской причины – ах, что я такое говорю, кого обманываю!? – конечно, можно было, и, определенно, нужно было отказаться, пусть даже вся компания смертельно бы обиделась, ведь не это, на самом деле, волновало меня, совсем не это. Я элементарно не нашел в себе силы отказаться от последней возможности просто постоять рядом с ней, взглянуть еще раз в ее прекрасные синие глаза. Я ведь знал, что в Ереване у меня будет возможность видеть ее только из последних рядов партера в Оперном театре – ближе я бы не осмелился расположиться, дабы она вдруг со сцены не заметила меня, пусть бы и чувствовала мое присутствие своей тонкой женской душой.

В те времена Красная поляна была больше известна, как место, где кавказские горцы дали последний бой царским войскам и, проиграв, эмигрировали вместе со своими семьями в Турцию; туристов же туда привлекали невероятно красивыми горными пейзажами, а зимой – возможностью покататься по крутым горным склонам на лыжах (организованного зимнего туризма в Сочи в те времена, правда, почти не было). Я знал, что в горах даже жарким летом может быть очень холодно и предупредил об этом компанию (да и сами они – люди гор, должны были прекрасно знать об их коварстве), но – молодые и легкомысленные – ребята не позаботились о необходимой экипировке, а когда мы собрались у экскурсионного автобуса, было уже поздно что-то изменить. Да они и не озаботились нисколько, вопреки нахмуренным по этому поводу бровям экскурсовода, также предупредившего нас заранее о необходимости запастись теплой одеждой. Наоборот, всю дорогу, пока мы добирались до Поляны, мои спутники подшучивали над теплым плащом, который я захватил с собой. И действительно, вначале казалось, что моя предосторожность была совершенно излишней – в горах так же светило солнышко, и нам, наоборот, приходилось всячески укрываться от него, но никак не думать о тепле. В какой-то момент, кажется, даже я пожалел, что зря занял свои руки оказавшимся бесполезным плащом и едва не укорял себя за старческую перестраховку. Но когда, откуда ни возьмись, налетела туча и закрыла собою припекающее нас солнышко, вдруг все резко изменилось, и обнаружилось, что прав был все-таки я. Меньше всего мне хотелось злорадствовать по поводу дрожащих от холода моих спутников, но укрыть всю компанию одним моим плащом я, естественно, не мог. Стало совсем пасмурно, почти темно, и порывы холодного ветра пронизывали насквозь моих легко одетых друзей. Почти все остальные туристы, надев припасенную загодя теплую одежду, продолжили свой маршрут, а мои незадачливые друзья вместе с той частью группы, которая была столь же «смелой», бросились бежать обратно к небольшому кафе, в котором нас недавно покормили, надеясь переждать там непогоду. От этого кафе мы отошли уже довольно далеко, так что только быстрый бег мог помочь и согреться, и поскорее добраться до вожделенного тепла. Наира, конечно, была рядом со мной, и я при первом же порыве холодного ветра накинул свой плащ на ее плечи, но она воспротивилась: «Не ты должен расплачиваться за нашу беспечность!» «Но я не могу спокойно идти в теплом плаще рядом с дрожащей от холода девушкой!» — парировал я.  «Ну, тогда давай хотя бы поделимся им». Это был роковой (о, нет, конечно, счастливый!) момент. Произошло то, что должно было произойти – наши прижатые под плащом друг к другу тела не захотели более разжиматься, и наша воля отныне была бессильна против этого желания – тела действовали автономно. Мы остались практически в одиночестве на безлюдной дороге – одни ушли вперед, другие побежали назад, а мы, скованные одним плащом и магнитом зарождающейся непреодолимой страсти, едва плелись вслед за нашими далеко убежавшими друзьями. Почти не осознавая, что с нами происходит, мы прижимались друг к другу все тесней и тесней, пока наконец наши губы не слились в долгом, бесконечно долгом страстном поцелуе. Мы не сказали друг другу ни слова, лексика тел не нуждалась ни в каких вербальных корректировках; любые слова прозвучали бы искусственно, даже нелепо, они не могли передать никакого нового смысла, но только испортить, принизить высокий полет наших одухотворенных тел. Практически мы не говорили друг с другом (словами не говорили)  почти сутки – все то время, пока наши тела в неистовстве пытались то ли избыть, то ли вознести до небес переполнявшую наши души нежность.

В сексе есть необыкновенная красота, когда он – венец любви. Все то, что происходит между любящими людьми, не может иметь ни малейшего признака пошлости, там не может быть никакой позы, и никакого страха показаться неловким, или смешным – в нем все прекрасно.  Вот если нет любви, взамен нежности в силу вступают иные, действительно низменные страсти – желание доминировать, вытворить что-то чудное, противоестественное, нередко гадкое, и это всего лишь вызов своим затаенным, жгущим душу комплексам, неосознанное стремление избыть их, спровадив с рвущейся наружу блудной энергией.

Когда тебя, совсем еще маленького мальчонку, купают в большом тазу, а потом, укутав в мохнатое полотенце, относят в мягкую постельку, тебе, пусть и несмышленышу, все это очень приятно, хотя ты, конечно, не можешь оценить и полностью насладиться этими неповторимыми через короткое время моментами. А когда уже в зрелом возрасте у тебя из глубокой памяти вдруг всплывают те счастливые времена и появляется острое желание, чтобы кто-то опять укутал тебя махровым полотенцем и отнес в постель, безнадежное чувство неисполнимости этих грез охватывает тебя. И, тем не менее, ты имеешь шанс испытать сходное по качеству чувство счастья, если обзавелся собственными детьми, которых любишь так же безмерно, как когда-то любили тебя твои родители: теперь уже ты, купая детишек, будешь испытывать истинное наслаждение – может быть, даже большее, чем тот несмышленыш, каким ты был, когда купали тебя.

Но если купание собственных детей для тебя всего лишь постылая повинность – несчастный ты человек и зря прожил свою жизнь. Эгоистическое твое «счастье» – неосознаваемое, неосознанное – так и осталось в далеком детстве, где радость, счастье состоит только в том, чтобы «получать», «брать»; у зрелого человека счастье может состояться только через «отдавать», еще точнее, через «брать» посредством «отдавать». И более всего, отчетливее всего это проявляется в сексе.

Мы были счастливы с Наирой, «брать» и «отдавать» воистину слились для нас в один глагол, одно действо. В чужой каморке, на узкой кровати соединением наших тел завершилось окончательное соединение наших сущностей. Нет у человека иной рациональной цели, иного предназначения, чем найти свою половинку и стать наконец полноценным существом, но как редко эта цель достигается, как невероятно, как фантастически нам с Наирой повезло!

В жизни, однако, за все приходится платить, и мы, конечно, должны были сполна расплатиться за наше счастье – о, мы хорошо знали об этом! И, может быть, именно потому сознательно отключили себя от текущей жизни, унеслись в какие-то дали, какую-то фантастическую страну любви и неги, пусть и оставались при этом физически в жалких условиях советского «культурного отдыха». Мы просто не видели, не замечали вокруг ничего – только друг друга. Скрываться нам и не приходило в голову; слишком у нас были сильные и, в сущности, чистые чувства, чтобы мы могли унизить их недостойными попытками сокрытия наших отношений. Нас обоих нисколько не волновало, как к этому отнесутся наши друзья – были среди них и те, которые, наверняка, нас осуждали, другие завидовали – кто по-доброму, но больше – ядовито, по злому, ибо не могли они не чувствовать высокий накал наших чувств, истинного человеческого счастья – все то, о чем они может быть никогда и не мечтали, не догадывались, что такое вообще может быть, и вот теперь, узрев своими глазами, вдруг почувствовали, сколь беден их собственный эмоциональный мир, сколь многое, оказывается, им было недоступно, сколь многое прошло в жизни мимо них и уже, скорее всего, не случится никогда. Ибо сила чувств определяется не мощью либидо, а внутренней готовностью к отдаче, самопожертвованию, острым желанием подарить самого себя любимому человеку, и понять это может только тот, кто истинно любит. Я и сам постиг эту истину только с Ней.

Да, наш дивный сон наяву был божественен, но – сон! – он должен был когда-нибудь кончиться. И очень скоро. Впрочем, только бесконечность могла не показаться нам мгновеньем. Банальная фраза об относительности времени ни в каких, самых сложных, самых заумных физических теориях не имеет такой актуальности, как в любви: часы с любимым существом пролетают одним мгновением, короткая разлука представляется вечностью. А нам предстояла не короткая и даже не долгая разлука, нам предстояла разлука невозможная, немыслимая – нам предстояла разлука пожизненная – какой-то высший безжалостный суд вынес нам этот жестокий приговор. Ибо в Ереване наш роман не мог иметь продолжения. Хотя бы уже потому, что мы никогда не унизили бы наши отношения тайными встречами. А другими они быть не могли – у меня была семья, у нее, вроде, официальный жених. Какие пустяки для большой любви, не правда ли? Что все это могло значить, когда мы уже не представляли жизни друг без друга! С женихом так оно и было – просто, хотя и там были свои нюансы, немалые сложности. Но дети, мои дети – о, нет, я не мог их сделать несчастными! Я не мог быть счастлив за их счет, я бы не простил себе этого никогда, а через некоторое время – и ей. Она это понимала, и за беспримерное ее благородство я любил мою богиню еще сильнее. О, Боже, хоть бы она как-нибудь запятнала себя! Невинным капризом, или самым малым эгоизмом, столь присущим женщине, тем более, – женщине влюбленной. Пусть на пике нашего романа я бы не обратил внимания ни на какие ее промахи – случись они на самом деле, я бы мог в последующем вспоминать о них и утешать свою страждущую душу подленькой, но успокаивающей мыслью, что и она, в конце концов, не была таким уж ангелом. Но нет, нет, она не дала мне даже этого малого шанса.

Почти весь последний день перед разлукой мы просидели без слов, тихо глядя друг другу в глаза, из которых капля по капле вытекали, наверное, самые горькие в мире слезы. Отчаяние отняло у нас последние силы, парализовало наши тела, нашу волю, мы были не в состоянии на прощание даже слиться в последнем безутешном экстазе. Нам такая мысль просто не приходила в голову – думать о наслаждении в нашем безмерном горе было бы просто пошлостью. Кто-то когда-то придумал перед казнью давать сигарету осужденному, но никто никогда не опишет, какой у последней сигареты вкус – вряд ли он действительно доставляет радость даже заядлому курильщику. Мы солидарно отринули от себя суррогатную «сигарету», единство наших душ проявилось и в этом, непостижимом для многих других (особенно, мужчин), анти (как они, несомненно, полагают) поступке.

Она уезжала первой, и я не пошел ее провожать – нам обоим это было невыносимо. Мы специально возвращались в Ереван в разные дни, чтобы избежать самого тяжелого испытания – расставания на людях в ереванском аэропорту и сразу же после этой муки –  лицемерной радости от встречи с «любимыми».

Могу себе представить, как к моему отсутствию в числе провожающих отнеслись наши друзья. Неспособные отличить великое чувство от банального адюльтера – а таковых было большинство (то есть почти все) – они наверняка решили, что либо мы поссорились, либо тихо-мирно загодя завершили наше приятное «приключение» и, что называется, вернулись под сень родных очагов. Но была среди подруг Наиры одна достаточно тонкая и продвинутая особа (собственно, она одна и была ей настоящей подругой), которая все прекрасно видела и понимала, и в ее глазах, когда мы встречались с ней взглядами, я читал не только сочувствие, но и глубокую боль, природа которой мне так и осталась неизвестной – наверное, у нее в жизни была своя история, хотя с мужем, который также был в нашей компании, они производили впечатление вполне счастливой пары. Мне потом рассказывали, что прощаясь в аэропорту с Наирой, она вдруг заревела в голос, чем вызвала немалое удивление окружающих, и я представил, каких усилий стоило моей любимой девушке не впасть с ней в опасный резонанс.

Возвращение в Ереван было для меня мучительством. Я не сомневался, что «доброжелатели» уже донесли до ушей моей жены «радостную» для нее весть о моих «похождениях». Тогда звонить из Сочи в Ереван было отнюдь не просто: надо было сходить на почту и заказать разговор, долго ожидая соединения с вызываемым абонентом, но на какие жертвы не пойдет «сердобольная душа», чтобы первой ошарашить «хорошего друга» убийственной новостью! С одной стороны информированность жены была мне наруку; ведь, в принципе, после долгой разлуки супругам предстоит жаркая постель, чего я представить себе на тот момент никак не мог. Нет, ангелом я не был, мелкие интрижки порой случались и со мной, и после этих «шалостей» я спокойно, без каких-либо психологических проблем возвращался в объятья собственной супруги, но после Наиры мне нужно было, по крайней мере, время, чтобы восстановить потенцию самца, чтобы неуправляемое волей либидо вновь направило голодный взгляд на округлые формы другой женщины – куда же ты денешься от своей природы!

Жена, однако, проявила поразительную, совершенно несвойственную женщине в подобной ситуации мудрость: она сделала вид, что ничего не знает, что не произошло ничего, достойного внимания. Это было тем более поразительно, что по природе своей она была необычайно ревнива, увязывалась за мной почти во все мои рабочие командировки, не говоря уже об отпуске, который мы всегда проводили всей семьей, а этот единственный в своем роде случай, когда я по ряду совпавших причин был вынужден уехать в Сочи один, был просто исключением – и вот результат! Фрау встречала меня в аэропорту, куда прибыла вместе с девочками – отрадой моей души; она лучше всех знала мою ахиллесову пяту и умела аккуратно нажать на нее в нужный момент. Но когда невинные поцелуйчики в аэропорту не получили своего логического развития в страстных лобызаниях ночью – я сослался на ужасную усталость и очень рано ушел спать, а в ответ на ее осторожную попытку попозже прикоснуться к моему плечу что-то пробормотал, якобы во сне, и вновь притворился уснувшим – она, должно быть, сообразила, что произошло действительно что-то переломное, и отношения наши прежними быть уже не могут. Что меня чрезвычайно удивило и, не скрою, немало покоробило, — она меня довольно легко простила. Даже не то, чтобы простила – мы ведь не выясняли отношений, мы вообще ни разу даже не заговорили на эту тему – просто она и дальше делала вид – и это меня определенно устраивало – что ничего не происходит, хотя на самом деле я довольно долго не прикасался к ней, и она имела все основания считать, что мои контакты с другой женщиной продолжаются, пусть причина и была совсем в ином. Это необычайно сдержанное поведение никак не соответствовало ее в общем-то базарному характеру и осталось для меня загадкой на всю жизнь. Не думаю, что найдется на свете вторая такая женщина, которая промолчит в подобной ситуации.

Но почему меня так покоробило столь скорое и безоговорочное прощение? Тонкий  вопрос. Прощаешь того, кого любишь, у меня, вроде, были все основания испытывать, по сути, не очень красивое, но вполне естественное чувство удовлетворения и даже некоторой гордости собой, некое чувство доминирования, но, с другой стороны, прощение любимого человека – это ведь мучительный процесс, долгий и реверсивный – эта истина открылась мне именно в горниле тех событий. Прощение есть элементарное желание сохранить человека рядом с собой, обладать им, как прежде, но эгоизм этот имеет ведь и оборотную сторону! Вот, кажется, уже все простил и забыл начисто, ан нет, какой-нибудь пустячок, маленькая деталька заставит вдруг вспомнить об измене, и моментально закипевшая кровь вновь готова пробить твою черепную коробку. О, нет, ты не забыл, ты вовсе не простил, ты только обманывал себя, может из желания почувствовать себя великодушным, благородным, или из совсем уж пошлых в таких обстоятельствах побуждений сохранить ставшую привычной постель. За твою жизнь такие приступы бешенства повторятся много-много раз, пока наконец ты – может, уже совсем старый и больной, в душе которого из всех острых чувств одна только эта обида и осталась – поймешь, что простить ты был не в состоянии, и причиной тому было вовсе не попранное самолюбие, а именно твоя большая любовь, проклятая любовь.  И совсем иное дело, когда чувства нет: тут и прощать нечего; чего прощать – как не любил, так и не любишь, так и продолжаешь свою и до того постылую жизнь! Такая вот загогулина!

Была ли для меня важна любовь жены? Другая тонкость. Не могу сказать, что я женился по большой любви – просто дело уже шло к тридцати, и  почему-то мне думалось, что перейдя этот рубеж, я уже никогда не полюблю и не женюсь, а тут попалась девушка, которая по своему культурному и интеллектуальному уровню показалась мне вполне подходящей, я стал как-то присматриваться к ней, и немалую роль в моем окончательном решении связать с ней свою судьбу сыграло то легко покоряющее тщеславное сердце мужчины обстоятельство, что она была безумно в меня влюблена, или, как сейчас становилось очевидным, очень искусно притворялась влюбленной. Тогда я не был таким уж завидным женихом, так что в искренность ее чувств мог поверить (и поверил) легко. И сейчас именно эта давнишняя игра, раскрывшийся окольным путем через столько лет простецкий обман покоробил меня. Самолюбие мое было задето. Никому не нравится, когда его проводят за лоха, хотя вряд ли найдется в нашем грешном мире много мужчин, действительно имеющих реальные основания утверждать, что это определение их никак не касается – разве что только бравые сутенеры, да и то далеко не всегда.

Моя жена, очевидно, полагала, что ее столь легкое прощение будет воспринято, как очередное свидетельство  большой любви ко мне – в своем интеллектуальном развитии она остановилась на том, «добрачном» уровне; наверное, в своем большинстве женщинам и незачем дальше повышать его, но я-то стал много искушеннее и давно уже понял, как ловко она мимикрировала в свое время, как удачно выдавала себя за совсем другого человека – культурного, развитого. Все эти иллюзии давно рассыпались в прах, но что касается ее первоначального чувства ко мне, в памяти все еще сохранялись некоторые щекочущие самолюбие воспоминания, дающие основания для веры, тем более обоснованной, что от природы страстная ее натура давала мне в постели много подтверждений тому. И вот, нынче последний бастион веры пал. Никаких последствий – психологических, и уж тем более статусных, это невеселое открытие иметь, конечно, не могло: после рождения наших дочерей только они, мои ангелы, и связывали меня с этой женщиной, ну, и постель, конечно – как же без нее! Покоробило маленько оттого, что переиграли меня по всем статьям, да видно, такая у нашего брата, страждущего самца, жалкая доля! Впрочем, к моей истории все эти второстепенные страсти имеют весьма косвенное отношение –  главное ОНА.

Не знаю, как долго нам с Наирой удавалось бы сохранять обет ни при каких обстоятельствах не встречаться в Ереване, но тут счастливый случай (ах, как я могу называть его счастливым!) помог нам остаться верными ему: московская комиссия включила ее, уже достаточно известную оперную солистку, в группу советских певцов, направляемых на стажировку в Италию в знаменитый театр «Ла Скала». Это была большая удача, признание ее высокого статуса, как певицы; со всей огромной страны в Италию посылали лишь единицы самых лучших, и после стажировки артисты занимали в своих театрах ведущие позиции. Я узнал об этой новости из газет, но и в среде наших друзей активно обменивались мнениями по поводу столь потрясающей новости. Именно в процессе этого обмена мне стали известны и некоторые другие подробности из жизни моей любимой. Жених ее, которого, конечно, проинформировали о нашем с ней романе, тем не менее, никак не думал порывать с ней – наоборот, он едва ли не на коленях (а может быть, буквально и так) умолял ее остаться с ним, но она не обещала ему даже подумать, или переждать некоторое время, она просто резко и окончательно поставила точку в их отношениях. Этот парень – сам оперный певец, ее коллега по театру – видимо действительно был способен на великие чувства (да и как можно было, на самом деле, отказаться от такого чуда, как Наира!); безутешный, он обещался убить меня, и некоторые из моих друзей, знавшие его взрывной темперамент, настоятельно советовали мне быть осторожнее и осмотрительнее. Отъезд Наиры в какой-то степени если не развязал, то, по крайней мере, в значительной степени ослабил гордиев узел слепившихся воедино проблем. Граница Советского Союза была куда более надежной изоляцией, чем даже тюрьма: в последней предусматриваются хотя бы редкие свидания – пресечь советскую границу без конкретной цели со специальным разрешением и в сопровождении специального сотрудника «органов» было немыслимо. Правда, письма писать было можно и только потому, что они все без исключения люстрировались, о чем народ прекрасно знал и соответственно не позволял себе писать ничего «лишнего». Благодаря этим самым письмам, которыми моя Наира обменивалась с подругой (той самой!), я узнал потрясающую новость, что довольно скоро она вышла замуж за какого-то иностранца, партнера по сцене. Мотивация столь экстравагантного ее поступка, по крайней мере, мне была совершенно ясна, и, тем не менее, я несколько дней ходил сам не свой, едва ли не скрежеща зубами, представляя ее в чужих объятиях. В городе говорили – а после отъезда в Италию она стала знаменитостью и о ней говорили особенно много – что, вот, мол, нашла легальный способ улизнуть из-под Советов, прорвалась на Запад, где ей обеспечена и большая карьера, и красивая жизнь, свободная жизнь. Многие ли из них понимали, что это такое на самом деле для человека – свобода?

Мы ведь много говорили с моей умницей о свободе, когда нежились в объятиях друг друга, давая кратковременный отдых ненасытным нашим телам. Ничто не располагает так к философии, как очищенный от безумства гормонов мозг, а надо признать, мы прочищали его основательно. В нашем любительском философствовании тема свободы была едва ли не главной, притом мы вовсе не привязывали эту тему к вопросу той удушающей, затхлой атмосферы, которая царила в нашей стране – мы смотрели на вещи много шире. Конечный вывод, который мы для себя сделали – синонимом свободы является любовь. К этому в равной степени неожиданному и вполне предсказуемому для нас самих выводу (ну, как может быть любовь синонимом свободы, если она и символизирует подчас рабскую привязанность к своему предмету!) мы пришли посредством всего двух логических итераций. Прежде всего мы выяснили для себя, что по-настоящему свободным может быть только человек творческий, ибо страсть к своему предмету делает его невосприимчивым ко всякого рода преходящим соблазнам, отвлекающим внимание склокам, передрягам, одним словом, всему тому, что и превращает человека в раба своих мелких страстей. Признать затем, что творчество есть великая любовь было уже совсем нетрудно; так и установилось, что любовь она и есть свобода. Даже любовь к маркам (но настоящая любовь!) делает тебя поистине свободным человеком – ты посвящаешь свою жизнь, каждую ее содержательную минуту тому, что действительно дорого тебе, и даже если тебя запрут в каземате, мыслями ты будешь со своими любимыми марками – мысли-то твои никак не арестовать!

Нас, конечно, более всего волновала наша с ней любовь – делала ли она нас свободными людьми? Или, наоборот, закабаляла нас, привязывая друг к другу неразрывными узами? И тут мы сделали для себя еще одно открытие: свобода имеет смысл только как ощущение счастья, а счастье для человека может быть только, как ощущение непринуждаемой принадлежности – чему-то, кому-то. Следовательно, наша любовь, наша добровольная, без остатка, принадлежность друг другу делает нас абсолютно свободными людьми, счастливыми людьми. Может быть, это было в высшей степени наивно и совсем неверно, но наши выводы и наши убеждения зиждились на наших искренних глубоких чувствах, и для меня они остались на всю жизнь, для нее, не сомневаюсь, – тоже. То есть она навсегда осталась свободным человеком в любви ко мне, так же, как и я – в любви к ней. Все остальные привходящие факторы – шелуха, пусть назойливые, пусть длительные, но в любом случае бесплодные попытки Дьявола разделить неразделимое – меня с моей Наирой. Пусть меня сочтут сумасшедшим, но для нас, для меня, по крайней мере, виртуальным был тот мир, в котором не было моей любимой, в моем реальном мире я всегда жил только с ней!

В таком, вот, полу воображаемом, полу реальном для меня существовании прошло четыре года. Потихонечку все устаканилось, боль моя, тоска по любимому существу не то чтобы утихла, но в текучке событий и забот перестала саднить непрерывно, и только ночью, во сне, неподвластном нашему сознанию, Она все приходила ко мне и обвивала своими лебедиными руками мою ватную шею, и все снова возвращалось на круги своя. Говорят же некоторые философы, что настоящая наша жизнь проходит именно во сне – так со мной и было. Во многом, во многом было именно так, хотите верьте, хотите – нет. В моих ставших необыкновенно чувствительными пальцах запечатлелись наизусть, как это бывает у музыкантов с заученными нотами, все изгибы, все большие и малые ложбинки ее бархатного тела, и сейчас, когда она приходила ко мне во сне, они вновь и вновь проигрывали свой божественный концерт – нежный, и экспрессивный, повторяющий в точности те давние, первые его исполнения, но и совершенно новый каждый раз, как это и должно быть у хороших музыкантов; полагаю, в данном деле я мог себя причислить к таковым.

Девочки, мои ангелы, заметно подросли, они требовали к себе все больше внимания и приносили уже не одни радости, но иногда и некоторые огорчения; работа, в свою очередь, требовала большого сосредоточения, отнимая немалую часть и моего досуга, так что проблем и забот хватало, они уже пожирали не только все время, но и почти все мысли –  что называется, быт засасывал.  Хотя сердце никак не хотело с этим примиряться, но мой жизненный путь неизбежно вел к тому состоянию, которое в Германии называется бюргерством, у нас – по большей части, мещанством. В реальной жизни вожделенное ощущение свободы, о котором мы так много говорили с Наирой, становилось для меня все более призрачным, недоступным: работу свою я любил и считался хорошим специалистом, но того фанатичного увлечения наукой, которое только и может называться творчеством и, следовательно, свободой, у меня не было – лишь добросовестное исполнение обязанностей для материального обеспечения семьи; девочки мои, в сущности, еще совсем маленькие, уже начали потихонечку отдаляться от меня, все больше концентрируясь на своих «женских» забавах и заботах, и моя любовь к ним, не становясь ничуть меньше, тем не менее, оставляла в моей душе зияющие пустоты, пустоты, которые могла заполнить только Она, но где Она? Какое-то тупое безразличие потихонечку, очень медленно, но верно овладевало моей холодеющей душой, я чувствовал, как некогда волнующие душу вещи – та же литература, искусство – нынче оставляют меня почти равнодушным. Порой мне казалось, что я бы нисколько не расстроился, появись у меня даже отвислое брюхо, или двойной подбородок, или еще какое-нибудь невозможное ранее для моего представления о себе уродство.

Да, в таком вот, можно сказать, двойственном восприятии жизни прошло-пролетело четыре года, и вдруг та самая Ее подруга вновь дала о себе знать. Когда она мне позвонила и попросила встретиться, сердце у меня екнуло – конечно, она имела что-то сказать о Ней. Что-то!

Мы встретились в условленном месте, и вовсе не прошедшие годы были причиной отчуждения, которое мы оба ощутили почти физически. Она была предельно лаконична, сказала только: «Я должна тебе что-то передать», вынула из сумочки конверт, молча, вложила в мои одеревеневшие руки, и без каких-либо комментариев и пояснений быстро удалилась, не дав мне самому сказать ни слова. Потом только я понял причину ее столь странного поведения; она знала, какое на меня произведет впечатление этот маленький конверт.

Как трудно мне было открыть его, как долго я стоял в нерешительности, и, ей-богу, было бы лучше, если бы я так и не сделал этого! Но при всех подспудных интуитивных страхах разве я мог проигнорировать весточку от Нее, от моей богини! Негнущимися пальцами я вскрыл конверт и достал оттуда… собственную фотографию в трехлетнем возрасте; ничего больше в конверте не было. Я ошалело смотрел на детское личико, не в состоянии понять, как оно оказалась в этом конверте. Постепенно я стал соображать, что на фотографии вовсе не я – костюмчик на мальчонке был совсем другой и очень красивый, да и сама фотография была цветной, каких в годы моего детства не делали.  В каком-то тупом параличе прошло, наверное, несколько минут, пока меня не ударило током: «Это же мой сын!» Непостижимое открытие буквально сразило меня; благо, рядом оказалась скамейка, и я свалился на нее едва не в бессознательном состоянии. Понадобилось немало времени, чтобы ко мне вернулась способность что-то анализировать, адекватно воспринимать окружающий мир. Так значит, она была беременна моим сыном, когда уезжала отсюда! Ну, да, это же было так легко предвидеть: нам ведь и в голову не приходило предохраняться – разве мы могли опошлить наши отношения такими противоестественными для любви заботами! Но почему же она не сказала мне об этом? Может она тогда еще и не знала? Нет, она бы не сказала в любом случае! А ее неожиданное замужество? Этот мужик захотел назвать своим чужого ребенка? Она ведь совсем не из тех, кто попытался бы ловко провести влюбленного лоха. Впрочем, кто бы не взял ее даже с целой кучей детей! Мысли мои путались, перескакивая с одной на другую. Но сын, сын! Сын, о котором я мечтал всю жизнь, о чем она прекрасно знала – я ведь без хитростей признавался ей, что высшим счастьем для меня было бы жить с ней одной семьей и иметь от нее сына! Ей, наверное, стоило долгих размышлений и немалых над собой усилий, чтобы решиться раскрыть существование моего принца – вон, сколько лет ей для этого понадобилось! Но, боже, как жестоко она меня наказала! Знать, что где-то ходит этот чудный пацан, твой сын – и не твой в то же время! Нет, нет, конечно, она не думала мне мстить, да и за что было мстить! Она сама мне говорила, что никогда не простила бы себе, если из-за нее мои дети лишились бы отца. Но сейчас получалось так, что я лишился сына – такого желанного! Должна ли была она для моего спокойствия скрыть от меня его существование? Могла ли она так поступить? И что мне делать сейчас, как с этим знанием, с этими чувствами теперь мне жить?

Обычно, когда говорят «трагедия», подразумевают смерть, уход в небытие. В моей истории, слава Богу, все живы-здоровы и даже благоденствуют. К какому же жанру ее отнести, если я со своим сыном и со своей любимой женщиной так и остались в небытии друг для друга? Разве моя горечь, мои страдания (да и ее, не сомневаюсь) хоть на йоту меньше? Единственное отличие здесь в том, что, живые, мы сохраняем пусть микроскопический, но все же шанс когда-то соединиться, а история – иметь продолжение. Но будет ли?..

                                                                           ГРИГОР  АПОЯН

фото взято из открытых источников