Предисловие

«Читатели обычно не читают предисловий,                        
   мне так кажется…»

  Владимир Басов                                                                             

Поэтому предисловия не будет. Будет просто краткое введение.
Смерть всегда внезапна. Есть люди, которые не могут поверить в неё. Умом понимают, что она рано или поздно придет, а сердцем не верят. К ним принадлежал и мой отец.
Последние три года жизни он был разбит параличом. Несмотря на это, закончил начатую картину, написал два сценария и осилил следующий фильм, последний… Он не верил в смерть.
Большую часть времени проводил в постели — курил, смотрел телевизор, читал. Следил за марш-бросками Горбачева, крутил головой: «Неужели, дело пойдет? Неужели, дожили?»
Впадал в депрессию. «Не выздоровею. Яда бы мне. Я сам себе противен. Я и движение — близнецы-братья.  Жить — значит работать».
«Ты работаешь».
Он махал рукой: «Суррогат».
«Пиши мемуары. Ты же потрясающе рассказываешь, у тебя изумительная память. Запиши все это».
«Когда-нибудь напишу».
А «когда-нибудь» не случилось. Но разве втолкуешь человеку, не верящему в смерть, что надо торопиться?
Впрочем, в его жизни всё было логично. Жил без оглядки, красиво: делал добро, не требуя отдачи, а просто — походя; умер всё-таки неожиданно. Для всех неожиданно, хотя и знали — болен — давно, серьёзно… Не только он сам не верил в свою смерть. Никто в неё не верил.
Спустя какое-то время я перерыл архив и схватился за голову! Он почти ничего не записал. Крохи! Неужели это всё, что останется от Басова?!
Слава Богу, были интервью, статьи, письма, черновики, мои записи его баек. Два с лишним года мы рыскали по библиотекам, копались в попорченных партийно-государственным духом, а порой и безграмотностью литработников статьях, интервью, цитатах. Результат — эта книжка.
Конечно, ей не равняться с ненаписанными, увы, мемуарами, но всё-таки здесь слышен живой голос отца, здесь его мысли, чувства, его судьба.
Мало. Но могло бы быть еще меньше, если бы не газетно-журнальные публикации.
Вот, пожалуй, и всё. Дальше работа шла по чисто кинематографическому принципу — монтаж аттракционов. Надеюсь, что эффект Кулешова имеет место быть.
Заканчивать подобные вступления «от составителя» положено перечнем лиц, которым выражается благодарность.
Следую традиции: спасибо огромное —
моей бабке Александре Басовой, которая упорядочила и сохранила фотографии, письма, ранние работы отца. К сожалению, она скончалась вскоре после моего рождения, и её блистательно организованный архив охватил лишь время с 1923 по 1965 год.
Ирине Семеновне Уваровой, которая бескорыстно разделила со мной все тяготы по розыску недостававших материалов и их обработке.
Анне Кагарлицкой, Розе Буданцевой и Борису Велицыну, в аутентичной записи которых, наиболее полно и верно сохранились рассказы и рассуждения отца.
И самое большое спасибо моему отцу Басову Владимиру Павловичу за то, что он был, жил, смеялся, смешил и не придавал большого значения архивам, мемориальным доскам, мемуарам и прочей чепухе.

 Александр Басов

Владимир Басов. «Сколько себя помню»

I.
Вы знаете, в детстве, когда нас обуревают самые невероятные фантазии, я мечтал о литературном будущем и даже придумал себе псевдоним — Владимир Оскольский.

Были такие люди у нас в стране в 20-х годах — книгоноши. Они путешествовали по деревням, где учили ребятишек, а с ними и взрослых. Время было комсомольское — шел знаменитый Всеобуч: вот и моя мама ездила от села к селу, читая на вечерних посиделках людям, не знающим грамоты, Пушкина, Толстого, Чехова…

И меня мама родила, можно сказать, проездом — в городе Уразове на тогдашней Орловщине. Потом вот так — с мальчонкой под мышкой путешествовала по всей стране.
Побывали мы и на Турксибе, и на Волге, жили в Липецке, Воронеже, Курске — позже, читая Бунина» я узнавал все эти места в его рассказах.

Отец мой, красный комиссар, философ по образованию, боролся с басмачами в Средней Азии и, в конце концов, мы с мамой приехали в Мары, что недалеко от Кушки, самой южной точки Советского Союза. Отец служил на границе, мать заведовала коммуной для детей военнослужащих.

В семь лет я пошел в школу, но мне там показалось неинтересно — всё, чему учили первоклассников, я давно уже знал из маминых сельских уроков. В тридцать первом году, после трагической смерти отца мы переехали к дяде в город Железнодорожный по Нижегородской дороге, и я стал ходить сразу в третий класс, миновав первый и второй.
Вскоре маму назначили секретарем редакции районной газеты в Калининской области, и свой четвертый класс я закончил в Кашине.
Летом загостился у тётки под Сухуми — так понравилось, что решил остаться там на весь пятый учебный год, а потом еще и шестой прихватил.
В селе Александрове Горьковской области закончен был седьмой класс — мама снова стала книгоношей.
Ну, а потом Москва — десятилетка, а вечерами Художественное училище 1905 года. А еще поэзия, театр, кино.

Я подчас завидую некоторым своим друзьям-кинематографистам, которые точно могут назвать конкретную причину своего прихода, в кино, в искусство, будь то атмосфера актерской семьи, или война, впечатления от которой вызывали жгучую потребность рассказать обо всём увиденном — великом и горьком. У меня такой ясной причины, определившей судьбу, не было.
Просто с самого раннего детства жило во мне неизвестно откуда взявшееся, совершенно не поддающееся определению, желание подражать, имитировать, лицедействовать. 

Сколько себя помню, я помню эту жажду играть.  Это было и в детском саду, и в школе, где я изображал испанских грандов и всех мушкетеров подряд, и в театральной студии при МГУ, и даже на фронте…

Меня, двухлетнего, двоюродная сестра, студентка-рабфаковка, однажды притащила в клуб имени Кухмистерова, где выступала в спектаклях «Синей блузы». Там понадобился ребенок, годный в новой боевой агитке изобразить что-то вроде младенца, олицетворяющего мир. Ребёнка выносили на руках в финале представления, и он должен был смотреть в зал лучистым взглядом. Наверное, это у меня лихо тогда получилось, потому что до сих пор помню аплодисменты в мой адрес на премьере. Возможно, я даже стал бы любимцем публики и появлялся на сцене каждый вечер, но тут случилась очередная мамина командировка и моя театральная карьера временно прекратилась.

Впрочем, я с малолетства любил декламировать и представлять разные сцены, а где-то в пятом классе участвовал в школьной самодеятельной постановке пушкинской «Полтавы».
Роль Кочубея я репетировал с упоением — в основном, почему-то, в лесу. Помню, особенно здорово выходил монолог, который обманутый гордый старик произносит в темнице перед казнью, «С собой возьмите дочь мою!» — я делал замысловатый жест рукой и изображал на лице презрительную саркастическую усмешку, обращаясь к соснам. Был уверен, что именно эта фраза должна решить мой успех на школьном вечере. Но меня осмеяли…

Последний мой школьный год прошел весь за кулисами. МХАТа. Занимался в театральной студии при университете, к нам приходили Ливанов, Андровская, Попов. У них мы учились любить театр, его силу и простоту, его тайну и нежность.

Я задыхался от нежности, когда смотрел «Синюю птицу» с осветительского балкончика. Дрожал от любви и от боли сочувствия, когда давали «Дни Турбиных». Страстно хотелось самому оказаться в этой семье, самому пережить то крутое время, хотелось выпрыгнуть из зала на сцену и стать гимназистом Николкой Турбиным…

У меня нет интригующей истории прихода в кино, какая есть у других, или как иные её придумывают. Конечно, я мог бы говорить моим зрителям всё, что угодно. Например, такое…
Представьте себе пламя войны, окоп, обросшего солдата, лежащего в луже воды, продрогшего, голодного, отчаявшегося, И вдруг солдат замечает в синем небе большую синюю птицу. Она кружит и кружит над ним, и, боже мой, какие у неё глаза!
Можно бы продолжить эту историю, рассказать, что в синем небе, в синеве глаз птицы мне вновь увиделась красота мира, и что я дал себе слово после войны посвятить этой прелести жизни всего себя и потому пришел в кино.

Родился и вырос я в семье, где работников искусств не было. Разве что дядя — он еще до войны закончил ВПК, был фронтовым кинооператором, снимал боевые. Он погиб в Триесте в апреле 1945 года, его кадры и поныне встречаются в кинохронике военных лет.
Но я начал мечтать о кино еще раньше, чем он,

Когда-то я был уверен, что кино делается за маленьким окошком в задней стене кинотеатра — там, журча и излучая свет, готовится волшебное киноварево, которое чародей-киномеханик переносит из своей будки на полотно киноэкрана. Очень хотелось стать киномехаником и самому делать кино.

… режиссер кино — лишь много позже я узнал, что есть такая профессия, профессия таинственная, мало кому понятная, неуловимая.
Десятилетку мы окончили 20 июня 194I года. Надели свои лучшие костюмы на выпускной вечер. Правда они были не такие нарядные, как у теперешних выпускников, — страна жила тогда нелегко. Но мы считали, что хорошо одеты, девочки подкрахмалили свои юбчонки, и все были веселы и счастливы.

Праздничные и немного грустные бродили мы по классу, и в последний раз смотрели на свои парты и классную доску. Ту самую доску, где для неуверенных были химическим карандашом написаны длинные формулы по химии (в десятом классе они очень сложные, и эта хитрость, незаметная учительскому глазу, меня не раз выручала).

Школа показалась нам непривычно тихой, пустынной. Мы бродили по классам и коридорам уже чужими. Это была наша и не наша школа. 

В открытые окна неслись шумы улицы. Ребята странно поглядывали на девчат» тревожно, загадочно. Хотелось немедленно что-то предпринять, а что именно — никто не знал. Закуривали папиросы, дымили и мучительно кашляли.

Первый раз в тот вечер я рискнул пригласить к танцу строгую учительницу английского языка, первый раз, как с равными, со взрослыми говорил с нами директор. 

Мы были уверены, что нам открыты все дороги, уже видели себя мастерами спорта, скульпторами, покорителями полюса, артистами.

Каждый мечтал о своём. Я был захвачен мечтой о кино. Как я завидовал тем, кто причастен к этому удивительному, волшебному миру! Сколько себя помню — всегда завидовал. 
Недавно я случайно в своих бумагах нашел старую газету, где в крохотной заметке написано — Вова Басов хочет стать режиссером.

Усталые, веселые вернулись мы утром с Красной площади домой…

Мы готовились мысленно переступить новый, неведомый порог жизни. Но переступили его в солдатских шинелях.

II.
Вместо институтов мои одноклассники оказались в окопах, вместо занятий науками — строевая, марш-броски с полной выкладкой. Сначала пот, мозольные волдыри из-за неумения правильно навернуть портянки, потом — борьба с самим собой, кровь.

Я всегда боялся отстать от бывалых солдат.
И как ни странно, армейская жизнь отчётливее показывает дорогу в искусство. В то время мы считали, что «гражданка», и искусство в том числе, — дело второе. Надо поскорее разбить врага. Кто первые недели войны не думал — вот соберемся с силами, ударим по фашистам и войне конец. Вышло не так.
Краткосрочность и быстротечность определяли нашу судьбу.

В начале войны я получил приглашение в Театр Красной Армии, но в моей юношеской голове не укладывалось, как это можно играть, когда нужно палить.

Беспощадная статистика времени: мои ровесники, десятиклассники выпуска 1941 года на фронте погибали чаще всех. Наши семнадцатилетние жизни война поглощала особенно охотно, так и не позволив узнать и почувствовать всё счастье возраста. Мне надо было выжить, и войну я вспоминаю, несмотря на весь её ад, самым прекрасным временем в своей судьбе. Именно тогда я познал цену вечным истинам и основные понятия — нравственные, философские, просто житейские — открылись мне во всей своей определенности. Человек на войне однозначен, нам не надо было прибегать к изысканно тонким нюансировкам и мучительным копаниям в тайниках души, чтобы понять, хорош человек или плох, друг он или шкура, добр или так себе.
И вдруг оказалось — как много у нас прекрасных людей!

Сейчас мы живем сытно, есть у нас всё, о чем в годы войны даже мечтать не могли. Но мы разобщены в этих наших комфортабельных квартирах, способ общения — телефон, обходимся и без оного. А тогда слитность была. Страна. Ты. Окоп. Враг.

ИЗ ПИСЕМ С ФРОНТА МАТЕРИ
Я живу хорошо, обо мне не беспокойся и старайся вообще меньше волноваться…
… Ты пишешь, что тебе понравился город Вязники. Это верно, он городишка ничего, зеленый и с рекой…
… Последнее твое письмо немного меня разволновало. Обязательно лечись и вылечивайся. Не утруждай себя очень работой…
… Ты пишешь о ящике с красками и альбоме, но они мне совсем не нужны, этим делом некогда заниматься…
… К четкому режиму Красной Армии привык очень быстро и сейчас, после двух с половиной месяцев, ощущаю благотворное его влияние: стал крепче и выносливей…
… Не забываю Кочалкина-Мочалкина и часто выступаю перед аудиторией с чтением стихов, разыгрыванием скетчей…
… Когда я был последний раз в Москве, заходил на Воздвиженку. Двери у наших и у Ш.И.Ф. открыты настежь.
Холод, гуляет ветер и всё разворовано.
Рояль стоит нетронут.

…Наш военный эшелон пробирался сквозь станционные неразберихи к фронту. Вагонный быт и ожидание.
Под Наро-Фоминском налетели немецкие самолеты. Эшелон притормозил. Необстрелянные солдаты выскакивали из вагонов на ходу, врассыпную, кто куда. Их темные фигуры четко виднелись на снегу.
А комиссар крикнул: «Назад!». Он сидел возле печурки-времянки. Как ни в чём не бывало, грел руки. Михаил Григорьевич был молод, нам же казался пожилым, всеведущим человеком (после войны он учительствовал в Саратове).
Я взглянул на комиссара. Он — с хрящевидным носом, черноволосый — напоминал Багрицкого или Мелехова. Может быть, в эту минуту я стал чуточку храбрее. Наш комиссар был спокоен и индивидуален. Его невозмутимость исходила от натуры сильного человека.

1942 год. Калуга. Снегу под Калугой намело метра на три-четыре. Прорыли узкие траншеи. Справа сугробы, слева сугробы, а в ту и другую сторону — снежная целина.
Идем по этому снеговому коридору. На марше давно собственных ног не чуешь. Оказывается, можно и поспать. На ходу… Метров 50-60 идет боец и спит, очнется — откуда силы взялись?
« Мессер! Ложись!» Немецкий самолет летит низко, видна голова лётчика в шлемофоне. А они-то, наши бойцы» и подавно видны, они у летчика как на ладони, — темная цепочка людей между белыми сугробами. Отличная мишень!
Солдаты мигом — под кромку слева. Залегли. Летчик дает очередь из пулемета, пули — по кромке справа. «Мессер» разворачивается, летит с другой стороны, а солдаты — под кромку справа» Пули веером по кромке слева. Что, достал, сучий сын?
Израсходовал боезапас «мессер» и улетел. Вслед ему наши весёлые матюки.

ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ
… Я и на фронте слегка занимаюсь театральной работой. Организовал на передовых позициях серию концертов. Артисты — бойцы и командиры, вчера стрелявшие из орудий, отражавшие атаки танков, нещадно уничтожавшие варваров, сегодня смеющиеся и веселящие других…
… Вы пишете мне о МХАТе и Малом, о счастливой встрече в Москве. Я сам мечтаю об этом, и мне кажется, что час разгрома и последующей хорошей жизни недалёк…
… Каждый день получаю по два письма. Это стало законом. Почтальон утром говорит мне, улыбаясь: «Тебе два письма!», хотя почта приходит вечером…
… Посылаю вам свои изображения. На одном ничего нельзя разобрать, на другом сидит, прищурив глаз, какой-то человечек…
… Мне присвоили звание лейтенанта. В свободное время, которого, правда, мало, занимаюсь художественной самодеятельностью. Организованный мной красноармейский ансамбль дает концерты в самой примитивной обстановке: в землянке, на лужайке, в окопе… Программа весёлая, бойцы всегда бывают рады ей…
Живем сейчас в лесу, в блиндажах. Замечательный сосновый бор. Места русские-русские, родные…
… Имею связь со Свердловском. Там МХАТ…
… У меня дом под землей из двух «комнат». Каждая — как наша новогиреевская. Вечером затапливаем печи (днем нельзя, немцы видят и открывают артиллерийский огонь), зажигаем лампы (десятилинейные), в ход идут гитары и баян.
Собираются командиры (много москвичей), приходит комдив — незаметно проходит ночь. Я обтянул трофейным немецким плащом нары и стену — получился кожаный диван, и на нем я наклеил белую чайку (эмблему Художественного Театра).

… Блиндаж в шесть накатов. Великое домосидение, затишье. Из района Сухиничей за Калугой, мы вышли под Жиздру и Брянск. Немецкие блиндажи почти не переделывали. Только вход прорывали с другой стороны. Они любили отделывать блиндажи березой, создавали уют. Теперь это всё досталось нам.
С 42-го по июнь 43-его — фронтовые будни. Горластый рыжеголовый петух будил комдива. Вьется дымок из трубы. Точная линия обороны. В этом затишье случались и следующие, связанные с моей будущей профессией, эпизоды.
Несколько раз в расположение нашего подразделения приезжала машина-фургон. Её тут же ставили в укрытие поближе к передовой. Разведчики или пехотинцы в сумерках разворачивали экран почти на нейтральной полосе. Из фургона запускали фильмы. Сначала, «для затравки», какой-нибудь видовой: березы, Волга, поля… Потом еще подобный ролик. Смотрели и с нашей и с той стороны. В вечернем воздухе звуки музыки, речь разносились далеко и отчетливо. Когда аппарат перезаряжали — наступала тишина…
Вдруг на экране возникал Гитлер в сатирическом исполнении Сергея Мартинсона. Наши солдаты громко смеялись, а с той стороны прямо по экрану строчили трассирующими.
Я помогал девушкам-киномеханикам из специальной службы на общественных началах, как комсорг дивизиона. И чувствовал себя причастным к кино.

Помнится, любили попижонить. Артиллерия — бог войны, а коли так, должны же артиллеристы чем-то отличаться. Пистолет называли «пистолем», гимнастерки носили без портупеи, а поверх телогрейка и планшет. Даже шпоры носили — неизвестно для чего, для фасону.

Однажды кому-то пришла охота поддразнить зануду начштаба. Запел кто-то в телефон: «Не для меня придет весна, не для меня Дон разольётся…»
Окрик: «Кто пел?» Связь-то круговая. Разом тишина, все телефоны молчат. Ищи-свищи, кто пел. Начштаба вскипает, усы его топорщатся, а бойцам того и надо. Дружно жили: один за всех, все за одного.

Еще о ракетах. «Он» их пускал одну за другой. Вообще о немцах принято было говорить в третьем лице: — «Вот, гад, светит». Ракеты медленно опускались, долго горели мерцающим зеленоватым светом. Можно было читать и писать. Этот мертвенный свет в ночи также остался в памяти частью войны, её атмосферой.

Подобие мирной жизни. Такой вот срез войны — разве не интересная задача для художника? Потому что война не заключалась только в атаках.

ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ
Если сумеешь послать театральную литературу, то пришли её. Она нужна. Хорошо бы портреты актеров…
…Ещё немного и я в Берлине организую Художественный театр…
…Я — начальник клуба бригады. Должность высокая и ответственная. Я справляюсь хорошо. В моем подчинении — люди старше меня по годам и званиям. Но я их всех держу в ежовых рукавицах.
Будь здорова. Приезжай в Берлинский театр..,
… Я вчера вылепил из снега бабу на самой передовой линии. Утром озлобленная немчура открыла по ней минометный огонь и сбила…
…Меня наградили медалью «За боевые заслуги»…
…Мне присвоили звание старший лейтенант…
…Мне уже двадцать…

Трудно было? Трудно! Очень! Но сегодня мне кажется, и весело было.
На марше, например, орудия идут на конной тяге, а ты рядом, потом смотришь — никого нет. Оказывается, заснул на ходу и с пути сбился,
Вошь, конечно, ела, особенно вначале. А я вспоминаю огромные бочки на снегу, а в бочках колотые бревна. Огонь горит. Бочки красные. И плащ-палатки вокруг развешаны.

…тут же на снегу моемся. Мороз ядреный, а нам хоть бы что. Костер трещит, искры вверх столбом. У кого-нибудь телогрейка задымилась — что смешного? А братва хохочет.

И невесело было.
Вспоминается пут, скамья, попросту сказать, доска на двух чурбаках. Сидят на скамье семеро. В затяжных боях по всему фронту земля дыбилась от артиллерийских ударов с той и с другой стороны. Выглянешь из блиндажа — муравью не уцелеть в этом аду. В таких условиях связь — глаза и уши» едва ли не важней самой артиллерии. Наружный провод ничем не защищен, обрывы один за другим.
Сидящий с краю на путе идет в ад. Его задача — найти обрыв провода, восстановить связь и вернуться в блиндаж. Если вернулся, — садится на пут с краю же, но с другого конца; Снова обрыв! Идет следующий. Он возвращается или не возвращается, А бой всё яростней. Из семерых остаются шестеро, пятеро, четверо, трое…
Очередь на путе строго соблюдается — неписаный закон.

ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ
…Я жив и здоров. Нахожусь на учебе. После фронта здесь всё очень тихо и мирно. Будем учиться около трех месяцев.
Кормежка хуже, чем на фронте в несколько раз, но всё-таки сносно. Живем чисто и опрятно. Рядом озеро…
…Вчера ходили за грибами. Вспомнилась Обираловка и беззаботное детство, которого уже не вернешь, самые золотые дни.
…Фронт сделал свое дело. Мы, прибывшие сюда прямо из окопов, поглощаем всё гораздо лучше и быстрее. Помогла практика боев. Дни стоят солнечные, теплые…
…Денег не высылай. Они мне абсолютно не нужны…
…Поздравляю тебя с Новым Годом и желаю всего наилучшего в работе и жизни. Жаль, что не смогу в этот день быть с тобой; Но что поделаешь! Война…
…Ужасно надоело здесь в лесу. На фронте всё это было необходимо: и лес, и блиндаж, и окоп, а здесь только уныние наводит,
…Хочется поскорее на фронт. Там всё более разумно…

Всякое было. Я командовал батареей, стрелял и сам попадал под огневые налеты. Служил в штабе артдивизии и на передовой. Занимал должность замнача оперативного отдела. Составлял карты, мотался по проселкам и бездорожью. Некогда было размышлять. На войне тяжело. Но человеку свойственно быстро обживаться. Чудом люди успевали подшить чистый воротничок, носили пистолет немного сзади — щеголевато. Голодали, теряли друзей, держались всё-таки.

«За Родину, за Сталина?» Бывало. Этого не понять, если сам не видел войны. Это же не кино, пули, всамделишные и смерть всамделишная, и немцы.
Видел такую сцену: пожилой боец стреляет из противотанкового ружья и жутко матерится. Причем так громко, что командир слышит.
А в тот день мы впервые увидали «тигры». Все были на взводе.
После боя взводный его спрашивает:
— Малахов, что ты там орал?
— Как что, товарищ лейтенант? За Родину, за Сталина!

ИЗ ПИСЕМ МАТЕРИ
…Я в командировке в Риге…
…Разрушений мало и город в основном цел. Процветает частная торговля…
…В Латвии совершенно нет деревень. Через каждые триста, четыреста метров хуторок из двух-трех домов… … Большинство латышей говорят по-русски…
…За меня не беспокойся. Думай о себе. Как ты одета в эту зиму? Обеспечена ли дровами?..
Пробыл в дороге пять дней. Мне выпало счастье закончить освобождение моей Родины от захватчиков. Скоро мы их сбросим в Балтийское море. Я проехал до фронта большой путь и всюду видел следы оккупации, следы, которые камнем ложатся на сердце,
…Уже месяц в боях. Снова знакомая фронтовая жизнь. Особенных холодов нет. Местные жители говорят, что и вся зима пройдет так…

В Прибалтике я был свидетелем, как маршал артиллерии Чистяков допрашивал пленного офицера. Впервые я видел так близко живого врага. А тот попал в плен вместе с денщиком. Для них война кончилась, но субординацию денщик соблюдал строго. Ухаживал за своим офицером. По инерции подчиненности.

В Прибалтике под Либавой наша часть была на марше. Вдруг поднялась стрельба. Все ведь знали, что войне скоро конец. Но победа пришла для нас неожиданно. Стреляли тогда, больше, чем в любой день войны.

«Сила силе доказала, сила силе не ровня». Война кончилась и для нас. Никто тогда не мог знать, каким будет образ войны, как обернутся эти четыре года. Опять вставало неизведанное. Как в сорок первом без армии не мыслилось жизни, так и теперь хотелось снять гимнастерку. Мы вдруг стали десятиклассниками и «старичками» в то же самое время. Перед новым рубежом.
А те, кто были старше нас года на четыре, они знали, кем им быть. Например, храбрый офицер разведки, мой однополчанин, Федор Макарович Каплин был старше меня на срок, который нужен, чтобы получить профессию, ровно на профессию. Он до войны окончил институт и знал к чему ему возвращаться.
Нам же надо было начинать с сорок первого. Вообще — тогда о войне почти не говорили, на неё работали. Спрашивали: «Кем ты был на гражданке? Что будешь делать потом?»
Непросто учиться мирной жизни. Мы умели стрелять из разных артсистем, были профессионалами войны. Научились.

От последней предвоенной субботы до первого дня «гражданки» пролегло время, которое для себя я называю академией жизни.

Война стала моими, университетами. А истинный аттестат зрелости моё поколение получило у стен рейхстага.

Большинство моих сверстников — люди трудной, но интересной судьбы. Мы те самые, которые по данным Всесоюзной переписи населения представляют очень немногочисленную группу советских граждан. Объясняется это краткой записью в графе рождения — год 1923. Мои сверстники в 1941 году окончили школы, а 21 июня нам были вручены аттестаты зрелости с различным количеством «хор.», «пос.» и «отл». Никто из нас в тот вечер не знал, что завтра ждет нас новая школа, школа борьбы и испытаний.
Война лишила наше поколение многих радостей молодости. Не посидели мы с любимыми девушками на скамеечках, не почитали им стихов, не успели, как следует, поспорить, выбирая профессию, не ощутили трудностей и волнующего счастья перехода со школьной скамьи на студенческую.
Но в одном мы оказались счастливее. Жизнь закалила нас, научила сразу и навсегда отличать врага от друга, человека мужественного от труса и предателя. Перед нами была ясная непоколебимая цель. Нас окружали люди, которые ценой собственной жизни добивались этой цели.

Возможно, кто-то со мной не согласится, но я бы для выпускников сорок первого года попросил одну привилегию — право без очереди получать билеты на спектакли, выставки и концерты, кинофильмы и спортивные состязания. Потому, что родившихся в двадцать третьем меньше всего в живых осталось. Да и в юности они многого не добрали.

Фильмы о войне я смотрю с интересом, но из глубины зрительного зала, как бы со стороны. Словно сам я не бывал на войне, не видел солдата в бою, не переживал поведение человека под огнем врага. «Василий Теркин» А. Твардовского остался в памяти жизнестойким и чуть лубочным;
Но чтобы самому подступиться к солдату военного времени — для этого необходим, может быть, сильный импульс, Какой? Я сам еще не могу точно сказать. Озарение или просто пришествие веры в то, что к святому можно прикоснуться.

По сути, я стал профессиональным военным, меня хотели оставить в строю, поскольку фронтовое образование котировалось тогда гораздо выше, чем академическое. Но я все четыре года войны не переставал думать о другом образовании — режиссерском, и всё представлял себе, как сниму фильм о фронте.

На войне я был солдатом, потом офицером… Поэтому войну мне хочется показать как бы «изнутри», с точки зрения, например, одной батареи.

А ведь судьбой одной пушки можно раскрыть смысл всего морского боя ярче, жизненнее, глубже, чем широкой документальностью.

Правда, с тех пор так и не снял фильма, о котором грезил в окопах, землянках, под пулеметным огнем. В моих картинах, даже если в них речь идет о войне, нет ни окопов, ни землянок, ни боёв. Наверное, потому, что я все это слишком знаю. И слишком помню.

Позже, после войны я служил в артполку. Наш полк обслуживал академию. Пошел к маршалу Чистякову. Поговорили с ним о том, что человек имеет право на исполнение мечты, Маршал меня вспомнил, отпустил. Выходное демобилизационное пособие ухнул на проводы. Шинель продал и купил демисезонное пальто. Так я стал гражданским лицом.

III.
Когда в 1946 году я поступал во ВГИК, то не знал, какой факультет выбрать — актерский или режиссерский. Но жизнь сама подсказала и. позаботилась обо мне — мастерская тогда была объединенная, актерско-режиссерская.

Наша группа застала Эйзенштейна, он вёл у нас семинарские занятия. Мне посчастливилось, еще учась, работать ассистентом у Юткевича и Пырьева. Именно работать, а не быть на побегушках. Студенты-фронтовики ценились режиссерами, как говорится, на вес золота.

Вспоминая то время, я с удивлением про себя отмечаю: как много тогда значила должность ассистента режиссера! Ассистент — это была фигура…

Я закончил ВГИК в 1952 году, в период так называемого «малокартинья», когда даже многие маститые режиссеры пребывали не у дел. Сейчас уже не вспомню, какие напористые слова, и какие требовательные интонации пришлось употребить, чтобы получить самостоятельную работу.

IV.
«НАХЛЕБНИК»
Свою режиссерскую биографию я начал с экранизации пьесы И.С. Тургенева «Нахлебник», над которой работал вместе с ныне покойным Мстиславом Корчагиным. 
Казалось бы, странный материал для дебюта молодых режиссеров: что нам, комсомольцам 50-х, далекий тургеневский Кузовкин, старик, живущий на хлебах у богатого помещика? 
Между тем, для меня эта пьеса звучала современно, так как ставила проблему личного выбора — извечного выбора между правдой и ложью, совестью и бесчестьем. 
Как быть — сытно есть, тепло спать и не сказать правды? Или сказать правду и лишиться тепла и уюта. 
Старик поступил по совести, выбрав второй путь. Это было для меня самым главным: образ совестливого человека.

«ШКОЛА МУЖЕСТВА».
С Мстиславом мы начинали и следующую картину. Это была экранизация автобиографической повести. Аркадия Гайдара «Школа». Может быть, и в дальнейшем фильмы я снимал бы с Мстиславом Корчагиным. Нам легко работалось. Но время съемок фильма «Школа мужества» Мстислав трагически погиб в авиакатастрофе.
Про себя скажу, что «Школа» явилась для меня стартом.

«КРУШЕНИЕ ЭМИРАТА».
Картину мы снимали вместе с узбекским режиссером Латифом Файзиевым. По сути, это был боевик на тему гражданской войны. Недавно я её пересмотрел и с удовлетворением отметил, что упрекнуть в невыдержанности жанра нас нельзя.

«ПЕРВЫЕ РАДОСТИ»,
«НЕОБЫКНОВЕННОЕ ЛЕТО»
О творчестве Федина спорят. У меня к нему, видимо, отношение пристрастное. Ведь мой дед был священнослужителем в Саратове. И герои Федина знакомы мне не понаслышке.

С дедом вышла такая история. Когда красные взяли город, на митинге комиссар втолковывал населению, кто такие большевики… Они, мол, за справедливость, против угнетения и т. д.
Комиссара повели на постой к «большевику», которым оказался дед. Он больше других подходил под данную характеристику.
Позже дед расстригся и сотрудничал в Наробразе. До репрессий он, к счастью, не дожил.

«СЛУЧАЙ НА ШАХТЕ ВОСЕМЬ».
Закамуфлированная бомба содержалась в картине, хотя бы уже потому, что авторы сценария Юлий Дунский и Валерий Фрид только что вернулись из мест не столь отдаленных.
И хотя впрямую ничего сказано не было, мысль, что называется, витала в воздухе…

«ЖИЗНЬ ПРОШЛА МИМО».
Досталось мне за картину от критики и от начальства, Почему главный герой — рецидивист? Если уж рецидивист — почему не исправился? Почему не показано педагогическое влияние на преступников со стороны органов? И вообще — почему жизнь прошла мимо?

«ЗОЛОТОЙ ДОМ».
Надеюсь, что эта картина не безнадежно устарела. Ведь, кроме пионерско-октябрятского пафоса, в ней есть и просто сюжет. В сущности — это сказка. Единственный, к сожалению, фильм мой про и для детей.

«БИТВА В ПУТИ».
В фильме «Битва в пути» директор Вальган делит людей на две категории. Одни сами спят и другим дают спать. Другие сами не спят, но не мешают спать остальным. Есть такие, которые сами не спят и другим не дают спать. Вот, хотелось бы жить среди последних.

«ТИШИНА».
В фильме «Тишина» мне хотелось показать не какого-то определенного героя, а собирательный образ целого поколения, которое от школьной доски шагнуло на передовую…

Думы, тревоги» радости героев фильма — это и мои тревоги и радости…

Какая разница — троцкист у Вохминцева отец или не троцкист? Отец! Вот главное.
У меня был приятель на Фронте — И. Ш. Сидим под дождем в траншее, я злой и говорю:
— Вот мы с тобой в грязи гнием, а усатый прыщи давит. Он меня разубеждать:
— Никому больше такого не говори! Мне за тебя стыдно! … 
«Отец народов!» и так далее.
Попел дифирамбы, видит, что меня не проняло.
— Ну, представь: у тебя пистолет, идет Сталин и идет твоя мать. Один должен умереть. Как ты поступишь?
Я говорю:
— Нет вопросов. Мать — это мать.
— Что ты говоришь! Если она погибнет, осиротеешь ты, а если умрет он — осиротеют миллионы…
Встретил я его через пятнадцать лет.
— Помнишь, — говорю, — пистолет, мать, Сталин…
— Я такое говорил?
— Говорил.
— Боже мой! Ради Бога, никому не рассказывай!

«МЕТЕЛЬ».
… главное в будущем фильме — чистота человеческих отношений, верность долгу, высокое понимание чести. Пышные наряды XIX века не должны помешать зрителям разглядеть в героях людей чистых и светлых идеалов.

Это не такая простенькая вещь, какой она может показаться при первом прочтении. Здесь Пушкин боролся против французского романтизма, проникшего в начале XIX века в Россию и, по его глубокому убеждению, чуждого всему русскому… Отсюда — некоторая пародийная окраска «Метели», легкая авторская усмешка над сентиментальным подходом героев к жизни.

… сама метель становится той образной силой, что помогает удачно расстаться двум пылким влюбленным, воспитанным на французских романах, и соединяет тех, кто по-настоящему необходим друг другу. Но я подумал: «А что если в наш век, когда мы почти уже утратили способность рыдать от несчастной любви и падать в обморок от счастья, возродить чувствительные нравы пушкинской поры?»
Я решил рассказать о большой любви чистых человеческих сердец, о цельности и неподкупности чувств, искренности отношений, благородстве поступков. В «Метели» меня привлекла возможность перенести на экран неторопливую, но полную глубокого внутреннего содержания жизнь современников Пушкина. Взволновала чистота и прозрачность, мягкий лиризм пушкинского слога, непридуманность событий, о которых повествуется с глубоким раздумьем и легкой грустью. Фильм снимался цветным, широкоформатным, и всё богатство средств кино мы старались подчинить главной цели — создать своеобразную киносимфонию о России…продолжение следует

Фотографии из личного архива семьи Басовых предоставлены специально для публикации в журнале «Клаузура» лично Александром Басовым, режиссером, членом Экспертного совета журнала «Клаузура»

Продолжение в Выпуске № 6 (12) июнь 2012 года.