Москва, 1979 год. Лефортовская общага МВТУ им. Баумана

4 курс МВТУ, это уже тот курс, на котором, как говорят, можно «валять дурака» и тебя уже никуда из ВУЗа теоретически не выгонят, а практически – выгонят «взашей» и даже не посмотрят, что на тебя государство за это время потратило столько денежных средств, что можно было бы слетать на Луну и обратно или запустить черепашек на Марс, но обратно их не возвращать.

Я, склонившись в три погибели перед кульманом, как раб перед фараоном, чертил боевую крылатую ракету класса «Воздух-воздух», выполняя курсовую работу. По чертежу бегал наш любимец таракан Фролка, который живёт с нами уже три года, и кричал: «Жень, ты чё оборонный щит страны разрабатываешь? Ну, ты – красава, брат и ракета у тебя классная!!!». «Да, Фролыч, ракета класса «Воздух-воздух», — гордо ответил я. Я уже учился на 4 курсе МВТУ имени Баумана и ещё немного, и я стану дипломированным инженером, и быть может, попаду служить даже на Байконур. С портрета, что висел на стене, это мы с Мишкой его туда повесили, на меня смотрел, хитро улыбаясь, Юрий Гагарин, как бы говоря: «Не дрейфь, Женька, придёт и твоё время, и полетишь ты, может даже на Луну или Марс». 4 курс, это время, когда уже можно читать не только «заумную» техническую литературу, но и почитать на досуге дня или ночи, например, Велимира Хлебникова – председателя «Земного шара», чтобы мозги не расслаблялись и всегда были в тонусе. Мишка лежал неподвижно, как мумия фараона Тутанхамона, на кровати с какой-то потрёпанной книгой, и молча её читал. То ли мне не хотел мешать, чтобы я линию на чертеже случайно не туда провёл, то ли уж книга была больно интересная, наверное, учебник по сопромату, и читал он там, как согнуть балку в три погибели, жестко защемлённую одним концом… Я не спеша, обводил чешским карандашом «Кохинор» боевую часть ракеты. И вдруг я услышал, как в воздухе с Мишкиной койки полетели, словно ракеты, его фразы:

Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
«Пинь, пинь, пинь!» — тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво!
О, озари!

— Миша, чё сам написал, да? Наверное, после выпитой «чекушки» водки.

— Не, Жень, мне такое гениальное стихотворение и после поллитровки не написать. Это Велимир Хлебников написал. Второй поэт — гений после Александра Пушкина. Правда, Велимир был немного сумасшедший.

— Миша, если судить по этому стихотворению, можно смело, сказать, что много.

— Жень, ты неправ. Просто Велимир был футуристом, отсюда и стихи у него такие футуристически — необычные. Вернее для них — обычные, а для нас с тобой – непонятные.

Фролка, перестав бегать по моему чертежу, сел на головку самонаведения ракеты, и испуганно, спросил: «Жень, что с Мишаней, не заболел ли случаем, может врача-психиатра вызвать?». «Да, нет. Фролыч, пока он не заболел, но если и дальше будет читать такие стихи – заболеет».

— Миша, кем был Хлебников, я не понял, футуристом говоришь?

— Жень, ты не поймёшь, пока не вникнешь в их футуристическую поэзию Серебряного века, где блистали и чудили в то дореволюционное время: Маяковский, Бурлюк, Каменский, Северянин, Хлебников. Их было много…

— Миша, из них я знаю только Владимира Маяковского, которого читал в школе. Вот, хотя бы это:

Слезают слёзы с крыши в трубы,

к руке реки, чертя полоски,

а в неба свисшиеся губы

воткнули каменные соски.

И небу — стихши — ясно стало:

туда, где моря блещет блюдо,

сырой погонщик гнал устало

Невы двугорбого верблюда.
Ну, красиво ведь, хотя тоже не всё гладко, как по стиральной доске едешь — ухабо. Поэтому, объясни мне такому бестолковому в футуристической поэзии человеку, что хотел сказать Хлебников в этом стихотворении про кузнечика — огуречика, где многие слова, я слышу просто впервые.

— Жень, по жанру это пейзажная лирика, по размеру – свободный, акцентный стих со смежной рифмой, прячущейся за лесенкой строк. Хлебников здесь в образе, должно быть, любознательного энтомолога, который изучает, а потом описывает разных насекомых. Вот он появляется на полянке, где его внимание привлекает неугомонный зелёный кузнечик, сидящий в траве недалеко от водоёма. У него нет скрипки, но зато тёплое майское солнышко греет его и он от радости поёт.

— Миша, ты можешь, вот…без всякий этих лирических подробностей.

— Жень, без них ты вообще ничего не поймёшь, так как ты, до «мозга костей» технарь, но попытаюсь тебе объяснить как бы «на пальцах». «Золотописьмом жил» это значит, что на солнце просвечивает сеточка жилок его крыльях. «Крылышкуя» значит, он кормится в траве, и его крылышки трепещут. «Кузов пуза» это явное сравнение с объевшимся человеком. Сам кузов – корзинка, короб из бересты. «Прибрежных» значит, дело происходит у водоёма. «И вер»: видимо, здесь подразумеваются различные виды растений. «Пинь, пинь, пинь!» это появление на поляне нового героя – Зинзивера. Это просторечное слово, обозначающее обыкновенную синицу. И дальше Зинзивер тарарахнул, то есть сожрал кузнечика. Картина стала завершённой. «О, лебедиво!»: поэт созерцает гармонию флоры и фауны. Вот это – настоящий неологизм, сочетающий в себе изящество лебедя и красоту момента, которое вызывает в его душе — чудо. «О, озари!»: волшебные изменения касаются природы и наблюдающего её Хлебникова. Таким образом, Женя, на примере маленького стихотворения я тебе показал, что поэт Велимир Хлебников обладал не просто наблюдательностью истинного поэта, но и весьма обширными познаниями в научном и просветительском отношении. Его отец, кстати, был профессиональным орнитологом.

— О, Миша, как мастерски ты разложил по полочкам это гениальное стихотворение,— сказал я то ли с сарказмом, то ли от чистого сердца. Честно говоря, я сам этого не понял, и взялся опять чертить свою ракету, которая мне была ближе, как будущему конструктору, чем поэзия этих футуристов.

И только я обвёл крылышко, фу – ты, я ведь футурист, а реалист. Конечно, я обвёл крыло ракеты и услышал, как Мишка, заливаясь смехом, начал кричать:

О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
Смейево, смейево!
Усмей, осмей, смешики, смешики!
Смеюнчики, смеюнчики.

— Миша, ты меня прости. Ну, тут я вообще ничего не понял.

— Женя, тут героями этого стихотворения являются смехачи. Слово, созданное по аналогии с трубачами, циркачами, нюхачами, трюкачами, рвачами, грачами….бородачами…

— И скажи ещё – чертежами…Ну, всё Миша, хватит, я понял. Давай дальше, объясняй.

— Жень, смехачи это люди, которые призваны веселить публику. И Хлебников призывает смехачей проявить свой талант, «засмеяться» и «рассмеяться». Причем, на профессиональную принадлежность смехачей к артистам указывает тот факт, что они «смеянствуют смеяльно».

— А, я понял Мишка. Это как мы с тобой после успешно сданной сессии пьянятельствуем пьянятельно..

— Жень, ну, почти. И не перебивай меня, а то сопьюсь. Тьфу, ты — собьюсь. Так вот, смешить людей для них — постоянная и достаточно утомительная работа. Само понятие смеха в стихотворении возведено в абсолют. При этом он может быть весёлым и безобидным, а может стать инструментом «рассмешищ надсмеяльных», а, попросту говоря, оскорблений тех, кто пришёлся смехачам не по душе. При этом поэт очень четко проводит параллель между «усмейными смехачами» и «надсмейными смеячами». Первые веселят толпу и, одновременно, высмеивают её. Вторые же, сами того не ведая, являются объектом насмешек.

— Да, Мишка, ты меня насмешил, и я теперь понял, почему ты постоянно отираешься в «Кошкином доме» (это общежитие Московского педа, где проживают девчонки будущие педагоги — филологи. Видимо, Мишка там, вместе с ними разбирает до «винтиков» сложнейшие стихи поэтов – футуристов Серебряного века. И надо, сказать, он поднаторел в этом деле).

— Миша, а есть у Хлебникова что-нибудь для моих чувствительных ушей?

— Есть, Женя. Вот послушай:

Когда умирают кони – дышат,Когда умирают травы – сохнут,Когда умирают солнца – они гаснут,Когда умирают люди – поют песни.

— Ну, вот Миша, проще некуда и всё сразу ясно. Я черчу до чёртиков в глазах ракету, слушаю заумные твои стихи, морщась, пью кофейную бурду, вот эту, —  и я показал Мишке кофейный напиток «Лето», — Ну, как мои стихи?

— Кофейная бурда, чертить и молчать у тебя лучше получается, чем писать дрянные стихи, — помолчав, Мишка добавил в наш разговор своих знаний о Хлебникове, — Жень, а знаешь, Хлебников мог писать стихи засохшей веткой вербы и иглой дикобраза. И предпочитал писать стихи в темноте, чем купить керосинку. Жаловался на обилие мебели в его комнате, в которой стояла кровать, табуретка и стол.

Я окинул грустным взглядом нашу скромную общажную комнату, где было три железных кровати, один стол, на котором лежал мой кульман с чертежом, два стула, и всё, больше ничего. Я чуть не заплакал. А, представив, как я в темноте иглой дикобраза черчу свою ракету, подобно Хлебникову, который писал свои шедевры в темноте, я всё же заплакал. Всё-таки довёл меня до слёз этот футурист Хлебников. Чертить сразу расхотелось, глотнув из гранёного стакана холодного суррогатного кофейного напитка «Лето», я взял у Мишки его книгу и стал читать:

Усадьба ночью, чингисхань!
Шумите, синие березы.
Заря ночная, заратустрь!
А небо синее, моцарть!
И, сумрак облака, будь Гойя!
Ты ночью, облако, роопсь!
Но смерч улыбок пролетел лишь,
Когтями криков хохоча,
Тогда я видел палача,
И озирал ночную, смел, тишь.

Я хотел, чтобы Мишка опять мне расшифровал этот стих, но он уже спал, что значит – делал чингисхань

— А ты, Фролка, слезь уже с головки самонаведения моей ракеты, а то ещё наведёшь её на общагу, разорвёт её в клочья. И, где мы с тобой будем жить? В синем Моцарте синих берёз? Что глаза страшные сделал? Не понимаешь, о чём я тебе говорю? Учи тогда футуризм…

Примечание:

Фролка наш друг и любимец, который живёт с нами в общаге уже тритий год и заботится о нас. Чтобы мы вовремя ели, спали и делали домашнее задание.

Евгений Татарников

фото автора