Вечер остановился на полпути. В эту осеннюю пору случаются такие дни, которые после дождливого серого полдня незаметно поворачиваются к свету и становятся прозрачно-тихими и умиротворёнными. Окна сами собой открываются для последнего тепла, даже солнышко пробивается сквозь тончайшую серую шаль вечера, и он не старается в неё закутаться, а, наоборот, всё шире и шире распахивает.

Вот в такой день, сидя у окна, хорошо перегнуться через подоконник, будто перешагнуть его и слиться с заоконьем, стать его частицей, лёгкой и неуловимой, незаметной, никого не тревожащей частицей вечного прекрасного мира.

Бумаги разбирали чужие руки. Это потом растащат мебель, посуду, чашки, ложки… костюмы сбросят на помойку, ботинки со стоптанными разно каблуками поставят ровно возле баков, и бомжи подберут их  —  непременно: наутро ничего не окажется, ни носка, ни драной салфетки…

А бумаги так вот останутся на руках любопытного соседа. Даже книги найдут себе пристанище, а бумаги останутся…

Порой удивительна судьба исписанного листка, даже брошенного в контейнер на углу двора: то ветер его спасёт, то любопытный взгляд поднимет с сырого асфальта… Ан это судьба… И затоскует, заплачет чужая душа чужой болью, да так, что вовек не отлепится и об одном сожалеть лишь станет — что поздно и несоединимо перекрестились их судьбы и никакая сила не одарит их не то что встречей или общим терзаньем-тревогой, а хоть одним вот таким прозрачным угасающим вечером…

«Не знаю, как обратиться к тебе и как назвать себя!

Столько лет неотрывного существования с тобой лишают меня возможности произнести что-либо вслух, потому что (дальше в той же строке шло другими чернилами и, очевидно, написано в другой день)  ни любовная связь, ни супружество никогда не дадут такого слияния, совмещения, сосуществования, и эта маленькая ниточка между ‟со” и ‟су” означает, что, если порвать её, прекратится не только наша совместная жизнь, но и каждому из разорванного пополам целого не выжить, не одолеть этого разрыва… И столько лет этой правды дают мне возможность, а не право сказать сегодня это вслух… и только тебе, как себе… нам…»

Буквы поднимались и скатывались с волнами помятого высохшего листка. Местами они слегка расплылись, и коричневые разводы напоминали, что повалялся он на мокром асфальте и поднят был неизвестно почему любопытной и небрезгливой рукой.

Вера остановилась, перевернула страничку с разноцветными кружавчатыми строчками, перевернула совершенно машинально  —  ясно же, что там не окажется подписи…

Счастливая она, та, или несчастная, если ей так пишет мужчина? Страшно, наверное, получить такое письмо… Что не давало им быть вместе? Или он боялся потерять её, приблизившись слишком  —  в одной комнате, за одним столом, в одной постели день за днём под сипатую шарманку жизни? И почему здесь этот листок? Он что, так и не успел отправить? Или хотел сделать это утром, когда нашли его в кресле перед окном, застывшим навсегда в старомодном стёганом халате?..

У Игоря тоже была семья. Она даже мечтала одно время оторвать его и заполучить навсегда. Потом смирилась и отдавалась праздникам каждой встречи… А потом… потом оказалось, что всё проходит… Однажды утром это осознаётся неожиданно, выдвигается из тумана… и навсегда становится на пути, по которому шла долго и привычно. Сначала дерзко возмущаешься, потом, подумав, соглашаешься, и нет никакого желания искать обхода…

«… Мне всегда казалось, что ты не очень представляешь себе, каков я есть на самом деле, потому что дело даже не в возрасте, а в том, что мы из разных поколений —  нас по-разному учили и заставляли воспринимать окружающее. Надуманная, казалось бы, “проблема отцов и детей” на самом деле в этом и состоит… Россия никогда не успокоится и с каждым новым поколением будет пытаться изобрести новые идеалы взамен рушащихся, иногда задолго до того, как это окажется очевидным всем. Но этот конфликт разорвёт её всё же, потому что некому будет привести беды к общему знаменателю, чтобы дробно разделить на всех… Я  —  учёный. Прости, это несколько возвышенно, но так на самом деле, и то, что говорю, не моя выдумка, а наблюдение, вложенное в некую общую формулу  —  алгоритм…

Моя мама за это лишилась жизни. Не враз, не в один день, постепенно, её свели на тот свет… Сначала ушёл отец, который не мог её понять и убедить в своей правоте, что главное: знать, где враг! А знать, значит, выиграть ход, темп, опередить, победить! Когда те, с кем он непрерывно искал врагов и уничтожал их, указали на него, он возмутился и не поверил. Ошибка! Но сила была на их стороне. Он был не глупый человек и наверняка понял, ну, хочется верить, что понял, хотя что это меняет…

И я должен был ненавидеть его! Сначала так меня учили. Ибо он был враг! Но я не оказался Павликом Морозовым! Я стал его ненавидеть потом, когда понял, что он был такой же, как те, которые его убили и заставляли меня ненавидеть его. Это была уже другая ненависть. Другое время и другая жизнь. Я ещё верил долго, что могло бы всё быть хорошо, если бы пожил один их вождь подольше, а другой не был бы таким тираном…

А мама… У них оказался удобный повод: жена врага народа! Хотя зачем им поводы!?

Она валила лес, пилила дрова с бывшими деревенскими бабами и читала им Пушкина и Апухтина… Она любила Апухтина: ‟С своей походною клюкой, // С своими мрачными очами // Судьба, как грозный часовой, // Повсюду следует за нами…” Или пела своё любимое ‟Ночи безумные, ночи бессонные…”,  а когда она вернулась, я был уже большой. Она забрала меня из детского дома. Её диссертация пропала. Она больше не хотела заниматься великим русским языком… и мне велела не сметь даже думать сочинять стихи… В отрочестве все этим занимаются, своим телом и стихами… и всё по ночам, чтобы никто не видел.

И я послушался. Я её очень любил и жалел. Мы уехали далеко от столичного вранья, обманной свободы и соблазна веры что-то изменить…

Потом я приехал сюда учиться… И я думаю, что судьба вернула меня, чтобы встретился с тобой. Мама здесь прожила недолго. Она ходила смотреть на окна старой квартиры и плакала по ночам…А я поклялся никогда не жениться и не заводить детей… Глупо, я это понял сразу, как увидел тебя, а потом…

Даже если бы Бог не дал тебе такого возмутительно прекрасного тела, я не знал других желаний с первой встречи: только быть с тобой… и это помимо моей воли.

С тех самых пор я всегда с тобой. Есть вещи, о которых не пишут, которые можно сказать только на ушко, я даже тебе иногда сказать их не в силах, но это происходит во мне: я с тобой каждый день, каждую ночь, ты не отпускаешь меня ни на минуту, не даёшь увидеть мир помимо этого желания…»

Она не поняла, что произошло, где находится, что случилось… просто оборвалась строка. Кончился листок. Даже не заметила, как его перевернула и дочитала до конца, а потом сорвалась в пропасть и снова оказалась на дне, на своём дне, где жила и не знала, что есть такое небо над головой.

В горле стоял комок. Она опустилась на мокрую скамейку и сидела, застыв, с листком на коленях, и чувствовала, что сейчас заплачет, заревёт, задохнётся, потому что это письмо должно было прийти к ней. Она ждала его все свои тридцать восемь лет! С первой минуты, как стала осознавать себя, с первой минуты, как стала мечтать о любви! Ну почему, почему, оно не пришло к ней раньше! Нет, совсем не пришло  —  попало! Выброшено чьей-то рукой и попало к ней! А может, та, что его получила, выбросила его?! Разве не может быть такой дуры? Что, что случилось, что могло бросить этот листок под ноги людям? Почему самое прекрасное всегда должно быть растоптано, прежде чем его вознесут и сделают мечтой, идеалом, звездой в небе?! За что, за что так люди сами себя унижают, поганят весь род людской одним таким броском! О, если бы получить такое письмо!!! Если бы один день, одну ночь с тем, кто может написать такое, так чувствовать и так терзаться! Бедный!

Она уже любила его… это было помимо её воли. Она любила его давно, оказывается, просто ждала этих слов, этой ласки, искренности, теплоты, этой силы и страсти… Она же знала, что он придёт, что он есть, что он её. Не может же пройти жизнь без этого, не может! Дети уйдут… они уже уходят. Тот, кто дал им жизнь, уже ушёл… А она ждала — и вот оно пришло! Что с того, что он старше?! Хоть вдвое! Разве счастье можно растянуть? Оно рвётся, как только начинаешь его беречь и растягивать! Его надо тратить, жутко тратить! Хоть в одну ночь извести всё! И всё!!!

Неужели там ничего нет больше? Может, пропустила какие-нибудь строчки? Она опустила глаза на листок, раздвинула ладони, лежащие на нём, и действительно увидела строчки, бегущие по левой стороне снизу вверх поперёк линовки…

«Ох!» Какой-то хрип вырвался из горла… Она рывком подняла листок выше и … «Не сделать тебе больно  было моей ошибкой! Я понял только теперь! Эта мысль тормозила меня все годы… Настаивать на непонимаемом, показать свою немощность, упасть тебе на руки, невольно отрывать от детей… Ты простишь меня  —  я знаю. Я себя не прощу никогда». Это последнее слово загибалось, буковки мельчали и превращались, как ей показалось, в острие иглы, которое вонзилось в неё такой глубокой болью, что она закричала, закрыла ладонью рот и стала запихивать звук обратно, будто не хотела, чтобы эта пронизывающая боль исторглась вместе с ним…

Да, да, это письмо было адресовано ей! Не могло быть иначе! Кто-то тайно любил её! Она же знала! Она же знала! Какой там Игорь! Она должна найти его! Непременно! Во что бы то ни стало! Найти, найти, найти! Она повернула обратно, домой, во двор, где подобрала листок, и стала озираться по сторонам… Здесь, здесь… Она подняла глаза на окна десятиэтажного улья… вот, вот из этого, со второго этажа, напротив… но ветер мог перенести его далеко — из другого окна, из другого подъезда… какой ужас  —  сколько окон! В одном из них жил он. Видел её, шёл за ней. Любил её! Написал ей письмо! Он уехал и бросил письмо. Умер. Третьего дня хоронили кого-то… Вон в том углу двора стояли машины, музыка…

Она вернулась домой и долго смотрела в зеркало в полутёмной прихожей, опершись двумя ладонями на тумбочку, то приближая к нему лицо, то отодвигаясь назад…

О чём она думала? Этого нельзя сформулировать, чтобы сказать вслух. Такие вещи в запале можно шептать на ушко только в минуту высшего счастья, когда слова возникают сами, помимо воли, раздумий, расчёта — всего того, что представляет для нас жизнь. А на самом-то деле жизнь — лишь дорога в поисках именно этого, единственного, мига счастья, в котором весь смысл существования, которое и есть жизнь. Счастлив тот, кто постиг это.

среда, 12 июня 2002 г.

Михаил Садовский

Иллюстрация к рассказу из открытых источников