Посвящается Лидии Довыденко

Музыка, убаюкивающая мою исстрадавшуюся душу.

Музыка, вернувшая мне её сильной, спокойной и радостной,

моя любовь и моё сокровище, —

я целую твои чистые уста,

я зарываюсь лицом в твои медовые волосы,

я прижимаю горящие веки к мягким ладоням твоих рук.

Мы молчим, глаза наши закрыты,

но я вижу невыразимый цвет твоих глаз,

я пью улыбку твоих безмолвных уст,

и, прильнув к твоему сердцу,

слушаю биение вечной жизни…

Ромен Роллан. «Жан-Кристоф».

Книга десятая: Грядущий день

Гармония. Музыка. Что она такое? «Останься пеной, Афродита, / И, слово, в музыку вернись, / И, сердце, сердца устыдись, / С первоосновой жизни слито!» Осип Мандельштам попытался перевести эту величайшую мiровую тайну на русский язык; удалось это ему или нет — не нам решать. Мы можем просто впитывать, впивать. Видеть: и с закрытыми глазами. Это значит — слушать.

Слышать.

Так хлеб вбирает алое вино Причастия.

Античные пифагорейцы, занимаясь гармонией, открыли, казалось бы, очевидное: длина струн, натянутых на кифару, разная, и длина флейты то такая, то сякая, и так возникают интервалы, звуковая разница; и, наслаивая интервалы, накладывая звуки друг на друга, соединяя их в любви и сталкивая лбами в неизбежной вражде, можно на выходе получить то услаждающий слух консонанс, то резкий, страшный диссонанс, дисгармонию. А как устроен Мiръ? Он сам, весь, в целом, — отнюдь не апофеоз гармонии, не царство благозвучия. Соотношение чисел при делении струны, сопоставление длин воздушного столба внутри тростинки-авлоса — первичные клетки, инфузории-туфельки для позднейшего расцвета такого звучащего Эдема, что заблудишься в нем, в роскошестве музыки, запросто заплутаешь, да так и уснешь под раскидистым древом подземной ли, грозно-хтонической оперы, Божественной ли, небесной симфонии…

Мiръ Звучащий. Мiръ — симфония.

Allegro. Scherzo. Adagio. И финал — праздничное многоголосье, великий вихревой танец, сверкающий яхонтово, самоцветно хоровод, и мелодии тоже хороводятся поющими кометами в небесах времён, сплетаются и расплетаются, впуская в сердцевину живого цветка музыки ветер, свободу, упования, молитву: величайшая поэзия, по давней и чудесной мысли Марины Цветаевой, это песня и молитва.

Звучи, Мiръ!.. Это завет разноголосо, полифонично звучащих БЕРЕГОВ. Полифония симфонии — лучшая полифония.

Как полифония была открыта? Первым ее пронаблюдал Пифагор. Однажды он (ничего нет случайного!) проходил мимо кузницы и услышал, как кузнецы бьют своими тяжеленными молотами по раскаленному железу. Он остановился… прислушался. Молот ударяет: раз!.. ударяет: два… а тут и третий молот подключается: три!.. Удары сливаются. Звуки свадебно сочетаются. Пифагор подходит ближе и думает: чем обусловлено различие звуков? Он подумал: а вдруг силами ударяющих! Он входит в кузницу. Кузнецы, отирая пот, отворачиваются от наковальни и окидывают взглядом одетого в простую холстину человека. Судя по всему, бедняк, прохожий. Мимохожий, дальше иди! Работать не мешай! А Пифагор просит их: поменяйтесь молотками! Признаётся им: я философ! Я размышляю о том, что такое музыка! Кузнецы выполнили просьбу. Пифагор не отстал от них. Он заставил их взвешивать молотки, шептал невнятицу, чертил в воздухе пальцем, и снова кузнецы били, били по красному, пылающему железу…

Мы, художники, все бьём по железу. Мы, начиная творить, оказываемся перед новой нашей песней, как те античные кузнецы перед наковальней. Астрономия, арифметика, геометрия имеют дело с точностью: с цифрами. А музыка, хоть она записывается точными нотами, вырывается из нотописи и улетает прочь, будучи сыгранной, спетой, — исполненной.

Пятый номер журнала БЕРЕГА 2022 года — настоящая симфония, и музыке этой длящейся, волнующе прерывающейся, задыхающейся то от священного гнева, то от победной, широко размахнувшей крылья в синем просторе небес любви и от священной клятвы героев, нет конца и краю. А правда, что же для русского человека, для русского художника имеет край, обрыв, заключение, коду, финал? Нет финала! Есть — бесконечность.

Таковы тексты Пятого номера БЕРЕГОВ, и, погружаясь в них, ты погружаешься в необъятную музыку, в ее Марианскую впадину.

Музыка изначально неохватна, безбрежна. Музыка — это Океан, столь же недосягаемо-звёздный, сколь и реально тёплый либо ледяной, солёный, водорослевый, набегающий прибоем сердца на вожделенный берег… Музыка — такой терпко-солёный прибой. Она солона от великих земных слёз. А рядом с плачущей женщиной, рядом с зегзицей-Ярославной на крепостной стене Путивля — и въявь, и мысленно — мужчина, муж, столп, опора, воин.

Вот он, наш нынешний воин. Герой нашего сегодня.

Тува (по-нынешнему — Тыва), Монголия рядом, бурливый серебряный Каа-Хем и каменистая, вся в скелетах динозавров Гоби… в архаической памяти сразу же встают не подвластные охвату зоркого зрачка орды Чингисхана… войска Батыя… конница Мамая… Война — мужское дело. Что в безднах истории, что в пропастях дня нового, бездонно-трагичного; но мы, люди русские, такими веками бесконечных сражений научены преодолевать боль разрушенья, трагизм набегов и лихолетий, что нас, и это правда, ничем не испугать!

И не запугать. И не сломить.

Разве можно сломить дух воина? Он же и есть Дух Святой для русского бойца, Параклет Утешитель.

Рассказы нашего Министра обороны — первые такты журнальной симфонии… Эх, пожмут плечами иные, ну ведь не писатель же Сергей Шойгу, куда и зачем правит словесный чёлн!.. А вы нырните в эту музыку. Прислушайтесь.

И первое, что вас в ней поразит до глубины голубиной вашей души, — это любовь.

Как говорил Платон в диалоге «Пир», «раздваивающееся и несогласное нельзя привести в гармонию»; и этот Платонов постулат проверяется и ритмом («В начале был ритм», — пишет в своей «Музыкальной Библии» Ганс фон Бюлов), и аритмичностью — замедлением и ускорением, и хаотичным столкновением звуков, в котором можно утонуть — и оттуда уже не выплыть. А согласие во все стычки и драки, во весь чёрный ужас и невыносимую боль вносит музыка — искусство врачующее, несущее на крыльях любовь и единение. «Музыкальное искусство есть знание любовных начал», — так прямо и говорит собеседникам Платон, и давайте прислушаемся к нему, прежде чем начнём читать-слушать музыку Шойгу! Проза — ритм. Поэзия — гармония. Сама любовь — мелопея. Если автор держит в сердце драгоценность любви, он звучит широкой песней, ему ничто не страшно. И он поёт как может, как Бог ему дал. Как судьба положила.

В самых простых, лапидарных музыкальных мотивах — непроглядная и сияющая одновременно, за плечами встающая, перламутрово горящая, невыносимая и лёгкость, Ангельски крылатая, и Сизифова тяжесть бытия. Бытие симфонично звучит. Оно поёт, воздух благолепно вибрирует, и его напевы часто непритязательны, издали узнаваемы; они даже не сочинителю принадлежат — ВСЕМ принадлежат! Эта музыка народна. Она почти мифологична, невзирая на прозрачнейший синтаксис. Она почти детская, несмотря на то, что её писал взрослый человек. Стоп! Слушать давайте симфонию, внимательно, чутко слушать!..

«Перебираешь в памяти то время. Как мы жили. Как становились другими, и страна становилась другой. И ощущение счастья – этот кусок памяти. Чаще всего, когда вспоминаю о детстве, вспоминается один вечер. Когда сбывались мечты.

Перед Новым годом отец зовёт меня к печи на кухне, достаёт свёрток, рвёт вощёную бумагу, там коньки-«снегурки». Он открыл дверцу печи и кинул коньки в огонь. Я даже крикнуть не успел. Вся жизнь оборвалась. Через какое-то время, утерев мне сопли, достал кочергой коньки, уже без густой солидольной смазки. Быстро вышел на улицу и окунул их в снег, лезвия зашипели. Коньки эти были без ботинок – просто металлические лезвия, которые к любой обуви можно было верёвками прикрепить. И отец таким образом – в печи – просто заводскую смазку с них убрал, чтобы не пачкались. После этого было у меня много разных лыж, коньков, но помню я именно эти.»

Пронзительная нота. Всплывающий из подводной, подземной глубины памяти аккорд. И внезапно всё высвечивается ударом резкого, точного звука. Это звук огня! Бубен шамана! Гонг начала боя! И от него, от огненного сполоха, поднимается вверх, ввысь, в иные годы, в клубящееся неведомыми тучами будущее целый ворох, соцветие обертонов. Аккорд детства, лучезарное и торжествующее тоническое трезвучие, соединяет в себе контрастные интервалы. За неоспоримой победой консонанса (а душа человеческая ведь всегда настроена на гармонию, на сияющий размах Космоса!..) мы слышим — да, это не сон — остро, больно ранящие диссонансы…

Жизнь вся — из диссонансов. Её величайшее назначение — вобрать всю дисгармонию, понять, принять, преодолеть, пройти насквозь все ужасы, все искушения, все разрушения. «Научились ли вы радоваться препятствиям?» — спрашивали тибетские монахи; они вопрошали так друг друга, а ещё чаще — тех, кто приходил, притекал в монастырь, в горах затерянный, чтобы обрести вожделенную мудрость.

Мы часто обретаем мудрость через трагедию. Мы должны вкусить несчастье, чтобы понять наконец, что же такое счастье. Говорим, кричим, шепчем себе: ах, лучше бы трагедии — не было!.. А она приходит. Ибо она — космична. Она — суждена. Она — антична: мифологична, потому что именно в пространстве осуществляемого мифа проверяется дух на прочность, обретаются новая душа и новое сердце человека, выкованные в огненном горниле величайшего испытания.

«Тот май на севере Сахалина был необычно жаркий. В городе цвели вишни. Уже посадили картошку. Тайга вокруг города дышала теплом. В школе праздновали последний звонок двадцать шесть выпускников. Вместе с учителями. Днём было солнечно. Праздновали допоздна.

Нефтегорск рухнул в час ночи. Именно рухнул. Землетрясение, почти восемь баллов. Уцелело всего несколько зданий: отделение милиции, часть школы, часть администрации. Школа и все пятиэтажки, построенные из шлакобетонных панелей, легли, оставив внутри себя спящих, любящих, ждущих. Девушек с белыми бантами, в белых фартучках и гольфах. Ребят с пушком под носом. Ещё и не брившихся. Все они были в школьном зале. Их доставали из-под завала ещё четыре дня. Из двадцати шести выпускников выжили девять. Под обломками погибли две тысячи сорок человек, бо́льшая часть жителей города. (…)».

Какая точная, скупо выверенная мелодия. Тема напряжённой, многоголосной, криком и безумием, неотвратимостью смерти полнящейся экспозиции. Без пафоса. Без виньеток. Без живописного приукрашивания — тема смерти проходит так сурово, как страж мимо крепостной стены осаждённого Града Обречённого.

Стихия — музыка ужаса и вопля, уходящего в небеса. Гарь пожарищ, кострищ поднимается в Богородичную синеву. Музыка скорбного молчания на могилах — и единичных, с известными именами, и братских, безымянных. Так же, как есть в музыке времён могила Неизвестного Солдата, есть и Саур-могила.

Страшная музыка. Невозможная музыка. Но надо слушать. Надо — внимать.

«Совсем обессилевшую мать, уже без остатков слёз и эмоций, подвёл к дочери, точнее, к месту на руинах, где можно было с ней общаться. Оставил их втроём. Третьим был спасатель-парамедик, державший капельницу, поставленную в вену под ключицей девочки, в единственное место, очищенное от завала. Жёстко, даже грубо парамедик сказал матери: «Садись, поговори, наговорись с дочкой. Мы её не спасём, и никто не спасёт. Полтела передавлено, если б только нога. Ноги, руки можно ампутировать, а полтела – нельзя».

Все ушли, они остались попробовать наговориться. Мама и двенадцатилетняя дочь…

И так по всему бывшему городу – десятки, сотни таких мам, отцов, бабушек, судеб. (…)».

Будем помнить о том, что сочинение — далеко не всегда воля человеческая. Человек может только прислушаться к себе, определить направление своего желания. Если он услышит внутри себя музыку, он будет стремиться ее записать. Нотами, буквами — а какая разница. Музыка звучит внутри, значит, зазвучит и снаружи. Мiръ видимый не будет отъединяться от Мiра невидимого. Слишком большую цену человек платит за то, чтобы оба Мiра в нём одном соединились. А Бог? Слышит ли Он музыку человека? Наблюдает ли процесс её рождения?

Музыка, о которой говорит Платон в своих знаменитых «Диалогах», — это музыка Богодухновенная, отражающая гигантским звенящим, трепещущим зеркалом основы Мiроздания. Значит, музыка — уже философия. Уже — поэзия. Алкиной, ученик Платона, повествует об астрономии, что, изучая звёзды, обращает взор человека от зримого к незримому, и рядом — о музыке: когда мы слушаем прекрасную музыку, мы можем внутренним нашим взором увидеть невидимое. Наша душа зрячая! А мы надеваем на нее шоры: экзистенциального страха, выдуманных запретов, ханжеских отрицаний. Алкиной утверждает: музыка излечивает душевный хаос. Музыка лечит безумие и горе. Музыка возвращает одинокой душе потерянное ею гармоничное круговращение.

Так же, как крутятся над нами чудовищные звёздные острова Вселенной, Галактики и Метагалактика, так же вращается гигантская мiровая музыка в нас. Она наш нерождённый ребёнок. Она наша, нами и не нами прощённая смерть.

А какова музыка другой страны, чужой страны?

«Гудбай, Америка, о…»

Джаз? Соул? Рок? Печальные, зазывные, страстные, поднебесные спиричуэлс?

Чужие ритмы… Чужие акценты… Чужие синкопы…

Иностранная музыка — шаг в неведомое, в непреодолимые соблазны и в неузнанные судьбы.

Чужие жизни Ангелами летают, парят над схваткой, над ссорами и пирушками, над путешествиями, влюбленностями и перестрелками людей. Но ведь жизнь наша — не в небесах, а на земле, и земную музыку пишут земные люди — их живые руки, живые сердца.

Юрий Угроватый пишет свою русско-американскую партитуру крупными, издалека видными нотами. Вот река Дунай, вот наши, вот американцы. Разница психологий! Пропасть мировоззрений, и её враз не перешагнуть! А если всё-таки попытаться? Кто сделал нас такими разными, несхожими, часто — антагонистами? Где пролегает драматический водораздел воспитаний, обычаев, обрядов? Полно, да поют ли в Америке малым детям народные песни, да рассказывают ли ребятам их бабушки, их Арины Родионовны, мулатки-квартеронки, завлекательные, расчудесные сказки? Сказки дядюшки Римуса, быть может?.. А песни, какие же у них народные песни? Те, что пели негры на хлопковых плантациях в бессмертной книге Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома»?..

«Я смутился:
– Эта песня немного не о том.
– Как не о том? Я всё понял: чувак улетает из Америки, ему грустно. Надо возвращаться в долбаную Россию…
– Нет, Грэг, песня о разочаровании Америкой.
– Ерунда! С чего вдруг разочаровываться? Штаты – великая страна! Наша армия – великая армия!
– Понимаешь, этот парень поёт о том, что никогда не был в Америке, а нам рассказывали много прекрасной «лабуды» о вашей стране и армии. Оказалось, что всё не так.
– Не был, так пусть слетает! – раздражённо бросил американец. Я вообще не понял, что вам не нравится? Вы, русские, на первый взгляд, нормальные парни, но страдаете всякой ерундой. (…)».

Да, точнёхонько мелодия Бутусова у Юрия Угроватого прозвучала! «Что для русского здоровье, то для немца карачун», — вспомним-ка давнюю присловицу. Как же всякий житель отдельно взятой страны верит в то, что его страна — самая великая, самая великолепная, самая царственная, и она — непогрешима! А грешны, виноваты все другие! Но только не родная земля!

…а ведь ещё Пушкин, незабвенный наш Александр Сергеевич, говорил о том, что русскому человеку, широкой, безохватной его душе внятны-понятны все народы, все люди, «все, кто верит и любит», как пелось в нашей старой советской песне… Пушкин, что в «Каменном госте» обронил: «Какая ночь… (…) Лимоном и лавром пахнет!.. А далеко на севере, в Париже, холодный дождь идёт и ветер дует…» Так из занесённого снегами Михайловского почувствовать жаркую Испанию, что Париж — неприютным севером показался из недр лимонного, ароматами опьяняющего испанского сада!..

Я прав, а ты неправ. Я носитель истины, а ты кто такой?

…В жизни нет риторических вопросов. Любой вопрос — открытая рана, и хлещет кровь.

Мы с вами живём в прекрасное и тяжёлое, страшное и великое время. По сути, «простых» времён нет. Трагедия рядом, и важен момент воспитания, обучения; юный человек должен уметь слушать музыку, сочинять музыку, слышать движение материков и пение птиц в лесу, слышать зарождение новой жизни в утробе любимой женщины и молчание смерти — уже по ту сторону земных воплей и плачей. Тогда юноше внятен будет порыв героизма, выбрана им будет стезя подвига. Аристотель в трактате «Политика» пытается нам сказать, что музыка — вовсе никакая не философия, а просто ремесло, которое надо освоить для умелого проведения досуга. Музыка — отдохновение! Зачем она существует? А ради наслаждения! Музыка — это прежде всего удовольствие! Ничего в ней такого нет, чтобы ей, как божеству, нужно было поклоняться! Обучись играть на лире, обучись бряцать на кифаре, и будет тебе счастье!

А трагедия? Вы всерьёз думаете, что музыкой можно изобразить трагедию? Это же просто набор услаждающих звуков! Внимайте, отдыхайте! Птички на ветке поют, и музыка звучит! И вы под неё, под музыку, давайте-ка… засыпайте…

Ошибся Аристотель. Искусство осталось болью и счастьем человека. Исповедью его. Верой его. А не утилитарной пользой и сладкой послеобеденной дрёмой.

Осталось — великой и высокой трагедией.

На подвиг — зовущей.

ФРАГМЕНТ. Трагедия.

А можно и так: трагедия: ФРАГМЕНТ.

А может эта музыка прозвучать так: ФРАГМЕНТ? Трагедия?

…то, что это настоящая трагедия, подлинная, мы понимаем с первых тактов этой части огромной журнальной симфонии. У Неизвестных в руках власть над Мiромъ. Беда в том, что мы, мы с вами, дорогие читатели, хорошо знаем, кто такие эти владыки.

«При всём том, что, казалось бы, давно пора забыть слово мир, большинство землян убеждены, что на планете тишь да гладь да Божья благодать. Покажешь им нужную картинку – и они думают, что царит мир и спокойствие. Кое-где зачищают террористов, постреливают, «наши» мочат «врагов», но в общем и целом – мир на планете Земля. Которым надо дорожить. На самом деле очередная мировая война – Гибридная IV поколения Красного уровня тревоги – идёт вовсю. В очередной раз назначаем врагом Страну No 17, несчастную Эрэфию, – и все вы (в том числе воспитанное нами «свободолюбивое» большинство и в самой благодатной Анатолийской Стране) ждёте не дождётесь, когда враг будет уничтожен. Аж слюни пускаете. Гордые, свободолюбивые и слюнообильные, а как же.

Но сплотиться мы вам не дадим. Не дождётесь. Идею войны (в идеале – гражданской войны, конечно), словно занозу, мы вгоняем в самое сердце нации. Под хруст морковок. И бой барабанов. Мы научились картинками заслонять даже мировые войны (которые давно уже бесшумны, а также без вкуса и без запаха). Но войны перестали давать нужные результаты. Даже войны!

Поэтому…

Видите ли, у нас нет выбора. Решать проблему надо. И если есть только одно средство, значит, это и есть наш выбор. Так было всегда. Этому научил нас реальный исторический опыт. Многочисленные и хлопотные войны привели к идее одной, зато геоапокалиптической и молниеносной войны. И мы подготовили Глобальный Блицкриг, как нам нравится называть эту аферу тысячелетия. Которая будет венчать наш Библейский проект. (…)».

Если возможно здесь и сейчас дерзко вставить, вклинить в этот симфонический страшный фрагмент лейтмотив Великого Крика, тогда я истошно кричу: ЭТО ЧИТАТЬ ВСЕМ! Прозу Анатолия Андреева из Питера — читать всем! Эту невероятную, словно бы последнюю в Мiре, музыку слушать — всем!

И, пока слушаем эти слепленные в кровавые снежки ранящие звуки, летящие насквозь, навылет, по символической траектории, потусторонней гиперболе, за пределы отдельного существования (никому не нужного! никем не помнится оно!) и за окоём гигантской звёздной Ойкумены, а ещё точнее — за горизонт умирающего и воскресающего Духа, — мы внезапно понимаем: да, вполне возможно, как ни дико это осознавать, как ни прискорбно думать, что мы друг с другом, родные, скоро будем прощаться, — и правда наступают Последние Времена.

«- Вы подталкиваете меня к ужасной мысли…
– Какой? Что может быть ужаснее Матрицы, этого концлагеря планетарного масштаба? Ничего.
И обрати внимание: ни один сумасшедший не написал стихов во славу Освенцима; а во славу Матрицы – сплошные славословия в массмедиа. Смелее, сын мой. В чём ужас твоей мысли?
– Если я не убью их, следовательно, они непременно убьют меня.
– Убийство кучки злодеев ты предлагаешь сделать целью? Вот так унизить мудрецов?
– А вы предлагаете бездарно сгинуть, пойти на корм этой стае? (…)».

Убить. Убийство. Война. Война архетипична. Война, мы это хорошо знаем, может быть священной, а может быть подлой, фашиствующей, волчьей. Да ведь жизнь и война, мир и война, Мiръ и Война — испытательный полигон, великий лакмус, колоссальная проверка ЧИСТОТЫ ВАШЕЙ ДУШИ. Вот вы против фашизма, вы изо всех сил боретесь вашим искусством с мiровой жестокостью, вы изображаете ее в мрачной, Босховской музыке-потрясении, как это сделал Кшиштоф Пендерецкий в «Хиросиме», Людвиг Бетховен в Первой части Девятой симфонии, а вам нагло шьют роскошное, подлое и весьма впечатляющее обвинение: ты всё врёшь, ты фашист! Сотрём тебя в порошок! Уничтожим! Или наоборот. Вы ярко выраженный, наглый, жестокий, со звериною мордой, отъявленный фашист. А вам поют в уши со всех сторон: вы великий человек, вы защитник родины, вы герой, вы слава и победа, вы Бандера, вы Шухевич! Мiръ давно уже стал чудовищным перевёртышем. И поиск истины стал прерогативой одинокого художника. Лишь он один, создатель великой трагической Симфонии Мiра, ещё вдыхает разреженный высокогорный воздух Истины, дышит Истиной, молится на Истину.

Сражается — за Истину.

Сейчас наступило время Последнего Сражения.

Наша битва — не просто битва.

Это сражение за Будущий Мiръ.

В котором — внутри — великая, бессмертная музыка Русскаго Мiра.

Проза Анатолия Андреева не только проза, не просто проза. Это — да! — музыка, и это — точно! — саунд-драма. Её видно и слышно, она звучит и передвигается, дышит и дрожит, диалоги скрещиваются, фигуры борются и обнимаются, кадры меняются, вспыхивают и умирают и остаются в памяти. Вот ведь память… именно на её тёплый, температуры крови, температуры жаркого сердца, океан-бездну ложится это остросюжетное трагическое ДЕЙСТВИЕ Андреева, ложатся эти полифонические, бесконечно-протяжённо поющие пласты бытия, то громокипящие, то тишайшие. Андреев работает с точной нотой точно звучащего слова. Точность интонации — правдивый музыкальный портрет открытого Космоса, в котором все мы с вами живем. И не дай Бог его не станет.

За это, ВОТ ЗА ЭТО, за то, чтобы мы — были, стали, пребыли, — святая битва и идёт.

Северин Боэций жил на изломе пятого и шестого веков новой эры после Рождества Христова. Удивительный был человек. Он желал классифицировать цельный пласт Мiра Звучащего, раскроить единую музыку, загнать ее в стойла если не жанров (о них тогда рано было говорить), сколько в графы и реестры определенных видов. Боэций учил так: есть три вида музыки. Есть мiровая музыка — mundana. Что это за чудеса? А это вот звёздное небо крутится ночами над твоею головой, и ты, закинув голову, наблюдаешь этот коловрат, и кружится голова твоя вместе со всей Вселенной, и, слышишь, тихо, тихо звучит она, хрустально звенит… вот это и есть mundana. Или вот год. Годовой круг. Он вращается вокруг тебя одного. Меняются времена года: весна, лето, осень, зима, опять наступает весна. Неужели ты не слышишь, как огромное колесо года галактически звучит, тихо накреняясь, переваливаясь в расшитых чужедальними жемчугами ночных небесах с боку на бок?

Есть музыка человеческая — humana. Её понимает, слышит всякий, кто углубляется внутрь самого себя. Внутрь своей души. Своих потаённых мыслей. Разум бестелесен, но он крепко соединяется с телом. Разум и тело составляют единую темперацию, звучат в ансамбле. Вот низкий голос, вот высокий голос; они сплетаются. Ты мыслишь рационально, а твое сильное чувство иррационально. Его природа неведома тебе. Ты не можешь справиться со страстью. Со страданием. С любовью. С ненавистью. Это всё твоя музыка. Человеческая симфония.

И есть музыка инструментальная — instrumentalis. Ты выдыхаешь воздух в трость авлоса. Ты натягиваешь жилы на кифару и наблу. Ты ударяешь медным молотком в медный гонг. Ты нажимаешь на клавиши клепсидры — водяного органа. Ты сам их изобрел. Инструменты — посредники между музыкой твоей души и внешним Мiромъ, который музыки не ждёт от тебя, а ждёт только хлеба, работы и продолжения рода.

Ты ищешь лирики, а тебе приказывают воевать. Ты ищешь покоя, а живёшь в средоточии гнева и безумия. Чем тебе заняться? Тем, что ты хочешь делать, или тем, что тебе делать — приказывают? Редко когда совпадают всецело твое желание и внешняя воля.

Но… если они совпадают в героической музыке — сильнее тебя человека нет.

А музыка Михаила Попова — о… нежнейшая лирика… потому что речь идёт об искусстве.

Искусство, момент отдохновения после долгой жизни… Искусство, услада старика… Искусство, живопись и рисунок, умиротворение некогда мятущейся души… А где она гнездится, душа-птица?.. И можно ли её нарисовать? Быть может, все наши попытки, потуги ухватить ускользающую Жар-Птицу за сверкающий огненный хвост и оставить навек на листе, на холсте бессмысленны, издревле печальны?

И когда, когда наступает в нашей симфонии несказуемый момент, на каком её такте, внутри какого, широко-крылато растянутого интервала — тонового, колоритного, сюжетного, временного, — где мы слышим, как утонченные, элегические, свирельные, свиридовские флейтовые мелодии уступают место трубам Валькирий, схлёсту стран и судеб, скорби не только житейской, где в тени домов и памятников прячутся болезни, ссоры, неизлечимая боль рваной разлуки, но и скорби высокой, как храмовый крест, достигающий облаков, пронзающий тучи… где эта аритмическая синкопа?.. эта прерывисто дышащая, живая пауза?..

Та, внутри которой на чужбине и молча — звучит — Россия…

ЗВУЧАЩАЯ ПАУЗА нашего, русского композитора, великого философа в музыке, Александра Николаевича Скрябина…

«Она выключила телевизор и завела радиолу. «Когда б имел златые горы…» – вознёсся голос Руслановой. И этот голос, победительно чарующий, слегка надтреснутый, и звук гармоники почти мгновенно перенесли сестёр в прошлое. И вроде в передней зашуршали плисовые юбки, запозванивали медали, зацокало рюмочное стекло, как бывало это не однажды в осеннее половодье деревенского престольного праздника. Чуть зелена вина да много душевного разговора, ладных дружных песен да тихого, умиротворённого – от окончания летней страды – веселья. (…)».

Михаил Попов великий мелодист и полифонист. Он заявляет темы, прослеживает ритмический ход жизни, заплетает и расплетает вервие событий, долго держит, как органист последний, внезапно-мажорный аккорд минорной фуги, отзвучие огромного периода, где является очередная «точка невозврата» этой симфонии-прозы, этого удивительного северного Adagio, где смешиваются колориты Норвегии и староверской северной Руси, где плачешь над судьбами растущих не на Родине, а в чужой стране, детей (сироты они при живых родителях!..), и где мужчина-писатель, мастер, тонко и величественно, как иконописец, набрасывает на золотом фоне, на солнечном левкасе закатной, холодной страны фьордов сугубо русские печали, чисто русские скорби и радости…

А что такое чисто русские? Чем наша музыка отличается от любой другой в Мiре? Что в ней такого притягательного… или отталкивающего? Кого и когда и как оттолкнули Чайковский, Рахманинов, Прокофьев, Свиридов? Их сейчас запретили исполнять… запретили слушать… запретили изучать…

Вкус чужбины ощутили на губах Прокофьев и Рахманинов. А Чайковский и Свиридов так никуда и не уехали. Не успели? НЕ ХОТЕЛИ. Слишком русскими, видать, они были. И музыка их русскою была и навеки русскою осталась.

И кто из нас ведает-знает, как горько плакал по возлюбленной России Сергей Васильевич Рахманинов на своей вилле в Швейцарии… в своей квартире с царственным, самолучшим роялем «Стейнвей» в Америке…

«– Господи! – воскликнула попутчица. – Куда вас всех гонит! Одни в Эмиратах рожают, мамелюков этих… Другие в Англии да в Германии… Дуры дурами! Меня-то ребёнком угнали, в восемь лет, – она отогнула рукав и показала наколку лагерного номера. – Всю кровь выпили, суки! Всего женского лишили… Теперь вот платят – деньгами грехи фатеров замаливают… А вы-то! По своей воле! На чужбине! Тьфу!
Старуха достала фляжку и сделала большой глоток. Лицо её исказилось ещё сильнее. Потом отвернулась к окну и более не проронила ни слова. (…)».

Вернёмся к Боэцию. Он размышляет о том, как же музыку воспринимает человек. Что такое музыка для человека? А может, человек и музыка — брат и сестра?

«Состояние на-

шей души и тела, по-видимому, подчиняется в известном смысле тем же самым

пропорциям, которые объединяют и сочетают друг с другом гармонические

модуляции», — утверждает Боэций. Есть о чем призадуматься. Вот человек слушает музыку. И внезапно начинает плакать. Какие струны затронула симфония в исстрадавшейся живой душе? Рыдает человек, и рыдания его музыкальны. Он плачет песней. Голос его то взмывает вверх, то падает вниз, в бездны, хрипит и захлёбывается и исчезает, сходит на нет.  «И у древних было в обычае, чтобы пение флейты звучало перед плакальщицами…» Ах, Боэций, Боэций! Ты же наш, ты же почти гипербореец, если так свободно мыслишь. Мыслью летаешь, как ветер на просторе. Мы, русские, тоже поём как плачем, а плачем как поём. Это в нашей природе.

И в нашей природе звучать широко. Мы не можем долго шептать себе под нос. Мы должны собрать войско, собрать людей под одним куполом, сплотить их, воссоединить, и вместе, все, хором, мы запоём, и это будет время наших песен. Вот соборность! Она — песня одна! Много голосов — как одним голосом споём! А один голос, одинокий голос, один из нас, смелый, выйдет вперёд и внезапно запоёт, как целый огромный хор. Мощь звуков! Обвал страстей! Кометный огонь неудержного, всесветного Чувства! Мы так не то чтобы умеем — нам это врождено.

Неоспоримо симфонична, неопровержимо многоголосна и многострунна симфония в прозе Анастасии Черновой — «Особняк». Само название тайно-музыкально: особняк… стоящий особняком… особенный… отдельный… загадочный… таинственный… необъяснимый, не поддающийся толкованию, глазом не охватить, не пронизать лучами всепонимающих зрачков, только догадаться о том, ЧТО творится там, внутри… Особняк — метафора Мiра, так же как Большая Музыка — мегаметафора бытийного хода, ритмики времен. Особняк — это и особняком стоящие люди; кто праведник, а кто грешник, и ведь понимает, что грешит, а удержаться не может, и продолжает далее стезю преступления, предательства, подлога… Тролль! Вот КТО угрожает не только героям романа. Тролль на самом деле угрожает нам всем. Ибо он — Тролль. Гитлер, Нерон, Пол Пот, Герострат. А вовсе не господин Тирольский. А Тролль — существо опасно-поганое. Подлость в квадрате, в кубе; квинтэссенция подлости, обмана, ненависти. Что ему за дело, что Христос приходил на землю в образе Человека, Учителя, больше двух тысячелетий назад?! Пусть себе приходил… учил! Кому нужны эти старые сказки! Это сюсюканье о великой любви!

А музыка ясно и ярко звучит внутри густого романного текста; и Анастасия Чернова не только пишет свой сюжет, своих героев музыкой — она её СЛЫШИТ:

«Когда Данила очнулся, он не знал, какое сейчас время года или какой день недели. Впрочем, с тех самых пор, как он вырвался из тягостного очарования тенистого и мрачного сада, всё это было неважно. Несмотря на соразмерную красоту музыки, её зеркально гармоничные переливы и на пленительную, немного усталую нежность, мелодия в саду казалась плоской и сухой. Сцепления звуков совершались механически, но, тем не менее, затягивали томной сладостью, убаюкивали, будто сплетали дремотное и плотное кружево смерти. Теперь Данила оказался совершенно один, в беззвучном пустом мире. Как человек, потерявший все ориентиры, он различал только день и ночь. Светло было всегда. Но здесь ведь важно вникать в тонкости, отличать природный свет от искусственного. Днём на небосклон пышно всходило маслянистое солнце, источавшее такой же тяжёлый липкий свет, будто со сковороды капало топлёное масло; ночью же город, опутанный проводами, размыкал бдительные глаза фонарей и неподвижно таращил их до самого утра… Соответственно, достаточно было определить тип свечения, чтобы понять актуальный состав внешнего мира. Всё же остальное длилось без изменений. То была дурная бесконечность. Пожалуй, тот же самый сад, лишённый, правда, своей звуковой оболочки. Неуловимый Тролль прогуливался и днём и ночью, с той лишь разницей, что днём его глаза закрывали модные очки с тёмными стёклами, а ночью он мог позволить себе блестящую, будто прошитую током, ветровку. (…)».

Вслушиваемся в музыкальную вязь единственных слов… по их оттенкам, настроению, неповторимому звучанию догадываемся, видим-слышим, ЧТО должно произойти…

«Данила тем временем завершил установку взрывного устройства. Сначала он перелез через забор, ограждающий особняк. Затем, никем не замеченный, положил телефон с детонатором у опорной балки. (…) На заборе висел плакат, который Данила зачем-то прочитал. Приглашали на митинг в поддержку Тролля, коего власти незаконно обвинили в коррупции и собирались отравить. Организатором митинга числился не кто-нибудь, а сам дядя Лёня. Этот плакат переполнил меру возможного терпения, медлить было нельзя. «Будет вам митинг, уроды!» – прокричал в темноту Данила. Затем отошёл на большое расстояние, завернул в соседний квартал и, перекрестившись, нажал кнопку второго телефона. (…)».

Экстремист. Террорист. Убийца. Всё это понятно. Всё это на ладони лежит, на поверхности, весь ужас уничтожения человека человеком. А если поглядеть чуть глубже? В корень событий, под землю повседневности, в бездонную пропасть человеческой вражды, страха, боли? Автор своею трагической музыкой увлекает нас в невозможный полёт над бездной и в невыразимые Словом глубины. Хотя всё, всё это написано словами! Нашими, людскими, такими родными, русскими, привычными, они живут в памяти, на слуху, на языке! Наш Логос есть наш народ!

А музыка ВЫШЕ слов. Она — величайшая земная тайна.

И Анастасия Чернова к ней приближается, мыслью гладит ольховый, вербный воздух вокруг неё, осторожно берёт в горсть соцветие её самосветящихся звуков, то льющихся горючими слезами, то вбивающимися в живое тело острыми казнящими гвоздями приговора, то рассыпающихся восточными, парчовыми узорами нежного женского смеха…

Обратимся к философу Николаю Кузанскому, к его интереснейшей работе «О предположениях». Он первым задумался об иерархических уровнях в музыке. Он рассуждал так: есть музыка умственная, идущая от игры ума, от интеллекта, от работы мозга; есть музыка уровнем пониже, она тоже рассудочная, сочиненная, но нечто живое в ней чуть-чуть проглядывает; и есть музыка чувственная, пылающая безудержная лава, никакого ума в ней нет, одно чувство низвергается с небес победным водопадом, но долго ее не послушаешь: ты же не сможешь век питаться одним сладким мёдом, ты захочешь хлеба, и мяса, и оливок, и сыру. Он догадывался: Божественная музыка не может быть записана так, чтобы ее исполнить при помощи людских музыкальных инструментов, но если человека оставить одного в ночной тишине, и он возляжет на одинокое ложе свое и смиренно закроет глаза, и прислушается к себе, он услышит небесную музыку духовным слухом. В трактате «Об учёном незнании» Кузанский замечает: «Есть точные гармонические пропорции между различными тонами свирелей, колоколов, человеческих голосов и других инструментов… Тончайшая максимальная гармония есть пропорция, состоящая в совершеннейшем равенстве, и человек не может услышать её телесно, потому что, будучи всеобщим строем, она поглотила бы тогда в себе строй нашей души, как бесконечный свет поглощает всякий свет; так что если бы отрешённая от чувственных вещей душа смогла духовным слухом услышать гармонию высшего согласия, она исступила бы из себя в восторге. Здесь можно почерпнуть высокое наслаждение, думая о бессмертии нашей разумной и рассудочной души, хранящей в своей природе нетленный строй, по согласию или несогласию с которым она сама собой улавливает в музыке гармонию и диссонанс, и о вечной радости, в которую, отрешившись от мира, перенесутся блаженные…»

Да. Николай Кузанский прав. Музыка запросто может дать нам понимание Рая, Райского Сада, Райского блаженства. Именно потому, что она бессловесна. А как же слова? Жители ли они бессмертного Эдема? Безусловно. Ибо слова — это тоже ноты. Ибо слова звучат, как и любой лад. Ибо «Всё на свете есть музыка. / Слух лишь к ней не привык. / В колоколе Галактики — / Земли гудящий язык…» (Е. К.).

Музыкален насквозь «Литературный экспресс» Валерия Румянцева! Гудят его колокола! Прежде всего остановим взор на ситуации, напоминающей сцену из гротескной оперы: в одном купе немыслимого экспресса едут Иван Сергеевич Тургенев и Алексей Максимович Горький. Фантастика, ах! А может быть, высочайшая реальность? Эта знаковая сцена начинается с эпизода, где Тургенев и Горький размышляют вслух о произведении Владимира Сорокина «Сердца четырех». Скандальная и крайне грязная, напрочь лишенная человечности, не говоря уже о присутствии Духа Божия, вещь, кою не поворачивается язык назвать книгой, находится словно бы под лупой живоносной духовности, наводимой на отвратный текст двумя столпами классической русской литературы.

И сразу, сразу, с первых тактов, с первых фраз эпизода заявлена нравственная позиция истинного художника. Не грех эти слова, звучащие небесной музыкой, заучить наизусть иным юным душам! И поверять ими, этими огненными нотами, свои пристрастия, заблуждения, крен в сторону порока и нечестия, крен в сторону лжи, оскорблений и апофеоза откровенной злобы.

«– Фу, какая гадость, – возмутился он, отбрасывая листок. – Это должно быть интересно не читателям, а, скорее, психиатрам. Да разве нормальный человек станет читать такое?
– Да, это всё так. Но что самое отвратительное! У этого Сорокина куча литературных премий и наград. Его книги переведены на двадцать семь языков, изданы в самых крупных издательствах Запада. Радует лишь то, что есть ещё читатели, которые оценивают его тексты как откровенную мерзость. Не зря в Москве как-то даже провели акцию протеста, сжигая его книги.
– Уже и нравственную грязь начинают считать лечебной,– возмутился Иван Сергеевич. – Дожили, что называется, до ручки.
– Больное общество возводит болезни в ранг достоинств, – согласился Горький. – Духовная пища перестала быть натуральной. Сплошной суррогат.
Некоторое время в купе царило тягостное молчание. Затем Тургенев произнёс:
– А вам не кажется, уважаемый Алексей Максимович, что, приводя в своей статье подобные… подобные… не хочу сказать строки, дабы не оскорблять великий и могучий… ну, скажем, продукты жизнедеятельности этого индивида, вы невольно играете ему на руку. Вы сказали, что готовите разгромную статью. И что? Вы думаете, этим деятелям есть дело до того, что вы о них напишете? Отнюдь. Им нужна известность. Пусть даже скандальная. Даже лучше, если скандальная. Нужно, чтобы о них говорили, а что именно – совершенно неважно. Вот они и изгаляются кто во что горазд. Это больные люди. И такие, к сожалению, находились в любом обществе. Вспомните хотя бы некоего Герострата.
– И как же, по-вашему, с этим бороться?
– А никак. Вы же не боретесь с грязной лужей на дороге. Просто обходите её и продолжаете свой путь.
– Ну, не знаю. Ведь эта зараза как вирус. Она разъедает души людей. И наша задача – выработать у читателей иммунитет.
– Вот здесь я с вами согласен полностью. Но как получить этот иммунитет? Я вижу лишь один путь – искусство. И неважно, что это будет: живопись, театр, кино, литература. Важно, чтоб искусство пробуждало в человеке светлые чувства, а не наполняло души грязью. (…)».

А наше время, дорогие мои, таково, что не только низкое «искусство» наполняет наивные души грязью, притворяющейся шоколадом, не только подобные книги издатель выпускает в свет, но и пишется невероятное количество скандальных, подленьких статеек, заметок, комментариев, призванных низвести, опошлить, извратить, уничтожить подлинное, настоящее, высокое творение, полное — да! — музыки и любви. Я сама утешала таких художников, проглотивших изрядную порцию людского яда — и потом больше никогда не притронувшихся к своему любимому искусству. Покинуты скрипки. Оставлены арфы. Молчит рояль. Не гудит, не кричит и не плачет орган. Музыку убили. Словом можно вылечить, а можно и убить — помните эту древнюю страшную мудрость, люди! В особенности те, кто испытывает большой соблазн расправиться с ближним своим, с художником, музыкантом, писателем посредством лживого гадкого словца. Ибо есть истеричное словцо — и великое, щедрое СЛОВО.

СЛОВО бессмертно, ибо оно — Музыка.

Словцо, особенно если оно вдосталь напитано отравой, бесславно, в свой час, умирает под забором.

На вкус и цвет товарища нет, понимаю. Но, люди, и пишущие и читающие, слушайте музыку! Музыку революции. Войны. Мiра. Воли. Тюрьмы. Победы. Битвы. Отчаяния. Боли. Праздника. Любви. Музыку жалости и милости — слушайте! Музыку красоты и борьбы — слушайте! Музыку памяти и времени — слушайте! Музыку воздаяния и музыку прощения — слушайте! Всё это ваша жизнь. А вы её — убить хотите! Всё это НАША жизнь.

Её — слушайте!

Услышьте! И сберегите! Не бейте! Не убивайте!

Два великих русских писателя, едучи в купе экспресса, обсуждают Навального, Платошкина, Ленина, Троцкого, Маркса, Энгельса. Они оглядываются назад. Из нашего времени. Они глядят вперёд. Из времени собственного, из конца в конец пройденного. Горький, в айфоне, пока Тургенев дремлет, читает тургеневское стихотворение в прозе «Порог», а в другом купе едут Рэй Брэдбери и Айзек Азимов. Они беседуют о Времени. О чем же ещё, скажите на милость, звучать музыке их разговора, как не о той материи, которой они посвятили всю свою сознательную жизнь и свои, читаемые во всем Мiре, книги?

«Азимов поправил подушку и прилёг на диван.
– Будем считать, что мы обменялись комплиментами, – сказал он. – Да, пожалуй, мы оба способны порой заглядывать в будущее. И это естественно – ведь мы фантасты. Фантазии зарождаются в Прошлом, питаются Настоящим и прорастают в Будущее. Это как цветы в саду Вселенной. И нам выпала честь или тяжёлая ноша – тут уж кому как – иметь возможность влиять на рост этих цветов. И предчувствовать, какими они станут. Вот только наши ожидания далеко не всегда оправдываются. А почему – это уже рост новых фантазий.
– Которые тоже могут либо прорасти в Будущее, либо погибнуть, – продолжил Брэдбери. (…)».

Оба классика западной фантастики говорят, говорят… и договариваются до того, что советская фантастика не уступала американской по насыщению захватывающими событиями, происходящими в далеком будущем, и… все же была не изображением скопища уродов, бегающих по иному пространству-времени туда-сюда в поисках власти и наживы, а зовущей, влекущей вверх, вперёд и вдаль музыкой Будущего. «(…) Что мне в ней (советской фантастике. — Е. К.) нравилось, так это представление будущего как сообщества свободных творческих людей. Именно светлого будущего. Пусть даже это утопия. Но это продуктивная утопия. Она даёт веру во что-то хорошее. Пусть где-то там, вдали. Но есть к чему стремиться. (…)».

А правда, вспомните-ка торжественную, ярко сверкающую симфонию русской советской фантастики! Мы же все на ней выросли, воспитались. Прекрасна она! Велика! Всеохватна! Полифонична! И мы, вместе с ней, хотели туда, в иные, грядущие времена. И мы там — УЖЕ жили! Сражались с бурями и стихиями Большого Космоса! Строили города, обласкивали заботой любимую Землю, превращая ее в тот самый Райский Сад, Эдем, о котором восторженно повествует Библия, Книга Бытия! Нет, наши фантасты не чурались изображения трагедии. Они не только о чудесах будущего нам сладко пели. Не щеголяли в розовых очках. Они прекрасно знали цену боли и печали. А куда боль, печаль, ужас, горе, тоска денутся из любого времени? Да никуда. Ибо они есть человек. Да ведь и Господь страдал, мучился на Кресте! И, когда у Ивана Ефремова в «Туманности Андромеды» командир звездолёта первого класса «Тантра» Эрг Ноор стоит, коленопреклонённый, у прозрачного саркофага, где покоится в коме его возлюбленная Низа Крит, он понимает: он любит, и своего страдания, во имя любви и внутри любви, он не отдаст ни за что в Мiре…

Задорнов, Астафьев, Кочетов, Тендряков, Булгаков, Шаргунов, Иванов, Лев Толстой, Джек Лондон, Герберт Уэллс… Кто только ни трясся в уникальном символическом экспрессе Валерия Румянцева… и вот закончен долгий путь по Транссибирской магистрали, и поезд подошёл к вокзалу далёкого города Владивостока. А из седьмого вагона вышел… глазам своим писатели не верят!.. Иосиф Сталин. Знаковая фигура. Историческая фигура. Значимая ли для будущего? Всю ли историю можно подверстать под насущные нужды настоящего и под завтрашний день? Умершие времена не вернёшь. Но память неуничтожима. Люди помнят успехи, удачи, победы. И превосходно, остро и больно, всею кровью помнят и свои страдания.

Это и есть апофатический парадокс человеческой памяти. Мы помним хорошее, да. Но если мы, вся страна, целыми семьями, рабочими и крестьянскими династиями помним отгремевшую войну и со слезами на глазах встречаем День Победы, торжественно салютуем героям — это не «победобесие», как о том любят нагло твердить зарубежные СМИ, а святая память, великий сакрал народа, та опора, основа, что держит нас, как невидимый великий атлант… — к чему нам, однако, непременно иноземные атланты!.. у нас и свои мифы есть!.. царские, могучие… как наш, родной богатырь Микула Селянинович!.. — на сильных, земных, земляных, родных рабочих руках.

Музыка правды, невыдуманности — магнитная музыка; у нее необоримая нравственная гравитация; она притягивает к себе стойкостью, мужеством честного, неподдельно запечатленного изображения, и эта часть нашей Симфонии, замешанная на сплошной правде, исключительно на пережитом, и в то же время блестяще поданная в аранжировке рассказа, классического литературного жанра, наиболее близка будет тем, кто ценит незаменимость, единственность Настоящего. Документальный кадр. Корреспондентскую фотографию. Подлинный репортаж. Тем, для кого высшая похвала художественному произведению звучит так: ЭТО КАК В ЖИЗНИ! Применительно к рассказу Зои Захаровой «Майка» эта восхищённая формула вызовет недоумение: а почему КАК? Ведь это и есть сама жизнь! Звучащая. Поющая. Плачущая. Рыдающая на похоронах. Задыхающаяся от радости: у покойного отца вдруг обнаружился далекий сын, рожденный в полузабытые младые годы, и это выглядит как счастливый поворот колеса жизни, как упоительный солнечный коловрат. «Оказывается, отец ещё до матери был женат. И у него там рос сын, которому было уже под шестьдесят. Вот так и выпал «скелет», простоявший в шкафу всю жизнь. Мать всплёскивала руками и говорила: «Ну, вы посмотрите на него, а ведь всю жизнь обвинял меня во всех грехах!» Смотреть было уже не на кого. И мы просто усмехались про себя: «Ну, батя, партизан!» (…)».

Житейские отражения. Жизненные наблюдения. Биографические детали-подробности? Нет, просто захлёб, захлёст самой жизни, её жадной тёплой волны, и так эти волны, у всех нас, во всякой судьбе, похожи друг на друга, и такие они у всех разные, как разные тембры и неповторимые интонации наших голосов и цвет наших глаз и волос; как разнятся спиральные узоры на наших быстрых пальцах и счастье и несчастье детей и внуков, как необъяснимо страшны похороны родителей и как велика и смиренна мысль о собственном уходе с любимой земли, когда надо, надо УСПЕТЬ — успеть сделать всё то, как говорил в знаменитом «Хейлигенштадском завещании» Людвиг ван Бетховен, «к чему чувствуешь себя призванным».

Ценитель и великий знаток музыки, и средневековой, и классической, и современной ему, Фридрих Ницше, друг композитора Рихарда Вагнера, в сочинении «Рождение трагедии из духа музыки. Предисловие к Рихарду Вагнеру» перекинул невидимый мост к мiровосприятию нашего великого философа Алексея Фёдоровича Лосева. Оба мыслителя пытались нащупать дорогу вглубь музыкальных начал. Ницше делил искусство и, в частности, музыку на пространство Аполлона и пространство Диониса. Дионис — царство безудержной эмоции, вакхическая пляска, исступление менады, апофеоз страсти. Аполлон — покровитель гармонии, благости, он не просто звучит сонмом мелодий — он улыбается и умиротворяет. Противоборствуют два бога, да! Но ведь весь Мiръ стоит на контрастах. И, как наш Фёдор Михайлович Достоевский точно подметил (с кровью! с болью!..), устами Дмитрия Карамазова: «Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борются, а поле битвы — сердца людей» («Братья Карамазовы», кн. 3, гл. 3). Да Аполлон с Дионисом даже в одной судьбе, в одной личности запросто могут схватиться; покой и разрушение, лёд и пламень, мрак и свет — они внутри тебя, они твоя музыка. И Лосев твердит об этом же: «Чистое музыкальное бытие есть абсолютное взаимопроникновение бытия и небытия, т. е. абсолютное тождество логического и алогического. Музыка – вся есть форма. Она – ритм, метр, тональность и прочее, то есть то, что указывает на ту или иную сложность и оформленность её содержания. Но она, вместе с тем, совершенно вне какого бы то ни было логического оформления…».

Музыка — не логика и НИКОГДА ею не была. Так же, как и поэзия, которая есть Великая Словесная Музыка. Слово в традиции русской поэзии — слово ЗВУЧАЩЕЕ. Поэты в России всегда читали своих стихи вслух: и на дружеских пирушках, и на площадях, при скоплении народу, в роковые часы жизни Родины. «Блажен, кто посетил сей Мiръ / В его минуты роковые! / Его призвали Всеблагие, / Как собеседника на пир…». Повторяем торжественно-трагические, яростно-радостные слова Фёдора Тютчева… Бытие и небытие. Жизнь и смерть. Рождение и прощание. Плач и праздник. Преступление и наказание. Любовь и ненависть. Архетипы! Опять архетипы. Вся Россия стоит на архетипах, как на китах (кентаврах-Китоврасах!), как на слонах (мамонтах, Индрик-зверях!..), да она сама АРХЕТИП, ибо Русская Точка Отсчёта высоко в зенит вбита, она есть Полярная звезда, ось Мiра, Золотой Кол, Царская Коновязь; на архетип русского Бога, русского человека, русской любви шли люди раньше, как на огонь; и сейчас идут; и завтра пойдут. От архетипов отказаться нельзя, их убить невозможно. Убьёшь — а тот, кого ты замучил, на Руси становится святым.

Лосев учит о музыкальном мифе; учит, что, когда звучит гениальная музыка, напрочь исчезает ум. Говорит о композиторе, как о поэте жизни-смерти, противоборствующих начал, как о носителе последней правды. Твердит о безумном мiровом Огне, о великом предвечном Пламени. Апокалипсис наоборот? Не смерть Мiра, а рождение его, как новой Птицы Феникс, из огня, из космического кострища? «Воспламененная Вселенная и — Я, мое великое Я, в любовном восторге забывшееся в Ней».

Музыка — длящееся настоящее. Поэзия — звучащее завтра, ежесекундно перетекающее в сей невозвратный миг.

Нежные звуки, становясь незабвенным прошлым, раскинуты голубиными крыльями у нас за спиной.

Метафизический мiръ идей рассыпается нотописью-Хаосом, а инструментальный аккорд симфонии собирает эти зерна воедино в гармонию, в Космос; музыка и стихи вольно звучат в реальном, трёхмерном пространстве, а четвертая его координата — всепожирающее Время — беззвучна, но она — тот воздух, без которого не передаются на расстояние звуковые, музыкальные волны наших живых сердец.

И вот мы на берегу Моря Поэзии. А оно в БЕРЕГАХ воистину безбрежное. Оксюморон? Конечно! И — бесконечно! Всякий раз, окунаясь в чистую, прозрачную воду русской поэзии, представляемой БЕРЕГАМИ, вольным стилем плывя в ней, я не устаю изумляться такому богатству созвучий, рифм, образов, интонаций, метафор, — всем голосам, что сливаются поистине в великий волшебный финальный хор бетховенской Девятой Симфонии; и такой вот финал Девятой нас поджидает в каждом новом номере БЕРЕГОВ… вот и здесь, в номере пятом-2022, давайте услышим в этом царственном лесу тысячи звучаний, вздохов, трелей и щебета, в просвеченной Солнцем зарифмованной чаще, полной упоенно поющих птиц, шума листвы, аромата неведомых цветов, различим отдельные неповторимые голоса, чтобы ими — восхититься, чтобы их — себе в память — похитить, чтобы их — чистые, страстные, сильные, ясные — навек запомнить. Навеки — полюбить.

Алексей Полубота:

О, сколько грохота, и боли,
И недосказанной любви.
В заснеженном донецком поле
Её по имени зови.
Когда в тебя летят снаряды,
Когда сжимают сердце льды,
Когда друзья, скрывая взгляды,
Молчат под тяжестью беды.
Когда нет сил уже от боли,
И кажется – всё было зря.
Когда горит над снежным полем
Твоя последняя заря.

Марина Саввиных:

Можно вырвать у колокола язык,
Но пока он колокол, он – звучит.
А имеющий уши – услышит крик.
А имеющий голос – не промолчит.
Немота удушлива, как смола, –
Но ветвятся звуки со всех сторон:
Во вселенной братья-колокола,
Воскрешая свет, возвышают звон.
И всё глубже, громче их властный зык,
В обессилевших превозмогая страх, –
Так, что когти, вырвавшие язык,
Только пыль становятся, только прах…

Людмила Гонтарева:

Нас расстреляют уже на рассвете.
Волосы треплет слепящий ветер.
День будет тих и пронзительно светел
в этом квадрате, на этой планете.
Вдруг на осколки порвутся струны,
на серых скалах проступят руны,
и поспешим мы по рельсам чугунным
в край, где ацтеки, древляне, гунны. (…)

Людмила Банцерова:

Как хорошо по набережной мне
бродить с утра среди летящих чаек.
По улочкам в тишайшей тишине
вот так идти, судьбы не замечая…

—

И днями и ночами в лодке плыть
и ощущать насквозь глубинность днища.
И на земле среди людей побыть –
копейкой малой прозвенеть у нищих…
—

И с каждым годом новым всё честней,
всё явственней во мне звучит природа.
И может, я, как малый воробей,
застыну в травах летнего восхода…
—

Приду и лягу и уткнусь в кровать:
а за окном моим дрожит травинка.
А мне бы только здесь заночевать.
– Ну всё, лечу над полем, паутинкой…

Евгений Харитонов:

Войну нельзя направить по теченью,
Она – круги от гальки на воде.
Приехал я на кладбище в деревню,
Поведать деду о большой беде.
—

Смотрел ему в глаза, а сердце с болью
Кольнуло в грудь, не зная как сказать.
Я пыль с его лица смахнул ладонью,
Пытаясь слёзы горькие сдержать.
—

Внезапный крик кукушки, будто плетью,
Разрезал воздух, душу теребя.
Мой дед погиб в далёком сорок третьем,
Припав к траве на склоне октября. (…)

Дмитрий Иващенко:

(…) Скорбная, как лития,

осень прошла навстречу, и –
Господи! – это ли я,
в шрамах, Тобою меченый.
Так же ль терпеть-коченеть,
так же ль корпеть-возделывать?
Мороси серая сеть
тянет туманы белые.
И листопадом полёг,
и листопад в груди звенит, –
тополь ты мой, тополёк,
братка один-единственный.

Нина Цветкова:

В новый день распахнуты ворота,
Звёзды удалились на покой.
Впереди заботы и работа –
Время суетливости людской.
—

Много будет радости и горя,
Что кому отмерено судьбой:
Для кого-то штиль сейчас на море,
Для кого-то – бешеный прибой.
—

Кто-то молится усердно в храме,
Не жалея лоб, поклоны бьёт.
Кто-то, разъярённый, как цунами,
Смерть и разрушение несёт.
—

Кто дворцы прекрасные возводит.
Кто мосты взрывает и дома…
День своей дорогою проходит,
Скоро ночь пожалует сама.

Вот это хор! Слаженный, ибо все родное-родненькое, все чистое-хрустальное, все сердечное-душевное, все и земное, и, слава Богу, небесное, ибо какая же без небес русская поэзия? И в то же время всякий голос поёт тут наособицу. Нина Цветкова такая ясная, как омытый балтийской суровой водой, обточенный ветрами янтарный кабошон. Полный боли-печали и даже потаённой ночной, мрачной страсти, едва сдерживает благие слёзы — мужчины не плачут! а только в музыке, в стихах волю скорби дают! — Дмитрий Иващенко. Евгений Харитонов всецело предан святой для всякого русского человека памяти рода. Он застывает, голову склонив, у могилы деда… а поэтическая мысль стремительно и беспощадно переносит его в иное, в наше время, и поэт осознает — вот она, снова, как и встарь, идёт война. И снова надо родную землю — защитить… спасти… Людмила Банцерова вся растворяется в бескрайней музыке природы. А природа — это Бог. Они равновелики. Равномощны. Людмила, вздохнув,  легко становится частью природы, бессловесной, всемогущей. Человеческое естество, человеческое тело исчезает; переливается, жемчужно-речным, перловичным отблеском тишайшего бытия, в солнечный луч, в невесомую траву, в беспечный, по воле ветра, полёт тончайшей паутинки… Вот это и есть музыкальное, звучащее соединение нашего, реального, трёхмерного Мiра — и блаженного Иномiрия. Поэт уже живет в Мiре Ином, и взгляд у него — предельно объёмный, вездесущий, стрекозиный, фасеточный, фрактальный. Нет преград… Любви подвластно всё, и прошлое, и будущее, и смерть, и данная Богом жизнь… Людмила Гонтарева не просто душой, но кровью, подлинностью судьбы заплатила за сердечное биенье поэзии своей. Она с Донбасса. Она из Луганска. Этим всё сказано. Этот стиховой вольный, жар-птичий полет уже отработан и среди пуль, мин, разрывов снарядов, и на небесах, где россыпи созвездий алмазно восходят каждую ночь над окровавленной землёй. А сколько музыки в страстных монологах Марины Саввиных! Она обнимает ими незапамятные времена. Исчезнувшую, канувшую во тьму историю. Легенды, что стали символикой, и символы-знаки, что вернулись к нам, животворя; наши души энергией битвы и любви питая. Марина — трагическая певица-поэт, она Мария Каллас русской поэзии! Её Марфа Посадница, её Алёна Арзамасская… А симфонические, оркестровые, медно-духовые грохоты-громы и литавровые раскаты поэзии Алексея Полуботы как нельзя сильнее ударяют по сонным, задремавшим в уюте и покое современникам, будят, велят открыть невидящие глаза и увидеть, бесстрашно УЗРЕТЬ. Мы часто зрим не только очами. Но сердцем. Сердце, как говорил в своих проповедях святитель Лука Войно-Ясенецкий, наследуя отцов Церкви и богословов легендарных времен, это орган, вмещающий в себя мiровую боль и мiровую радость; так, сердцем сокрушаемся, сердцем благословляем, сердцем молимся, сердцем любим и прощаем. И сердцем — видим! Таков поэт. Окропленную кровью землю Донбасса он не просто увидел, побывав на войне. Он вобрал её в сердце свое.

И зазвучала, запела, заплакала она.

Хор поэзии БЕРЕГОВ — хвала, признание, шёпот, плач. Призыв к борьбе. Благословение всему, что завтра придет: ода бесстрашию.

Давайте переживать слово как музыку. Поэзию как музыку. Прозу как музыку. Ведь именно музыка ведет нас, людей, к некой сияющей Точке Омега (так называл эту константу Тейяр де Шарден, французский палеонтолог и богослов, автор знаменитой, на весь двадцатый век, книги «Феномен человека») — туда, где сольёмся мы все в одном объятии, где прекратятся войны и распри, расколы и убийства, и осуществится, быть может, самая великая мечта человечества со времён явления Христа народу: всеобщее царство Любви. А разве не об этом же — Бетховен в четвёртой части Девятой? Разве Фридрих Шиллер — не об этом? «Обнимитесь, миллионы! Слейтесь в радости одной!».

В Точке Омега соединятся прошлое, настоящее и будущее. Соединятся времена. Да, возможно, таков и будет Апокалипсис — тот его ослепительный фрагмент, что наступит после всеобщей гибели и Последнего Приговора: предсказанное Иоанном Богословом тысячелетнее царство Христа Бога.

Музыкальный опыт у каждого свой. Радость-печаль — да, это музыка. Она тоже оксюморон. Всегда. Мы привыкли жить внутри неразрешимых противоречий. Первая часть до-диез-минорной фортепьянной сонаты Бетховена, давно уже именуемой Лунной (Mondschein-Sonate, соната — Лунный свет…), в триольном perpetuum mobile сочетает скорбь и радость. Свет и тьму. Архетипическую тайну Двойного. Среди ликования бетховенской Пасторальной симфонии таится мелодия флейты, намекающая на тоску и стоны, на тяжелый сон, в котором хочется забыться и забыть невосполнимые утраты родных и близких. У тебя, слушателя, читателя таинственных нот, утрачивается земное зрение и возникает зрение небесное. Это и есть высокое благословение искусства. Художник — непозволительная роскошь природы, щедрый подарок Бога людям; художник творит без цели, просто потому, что ТАК — дышит.

Так — слышит.

Он стремится неизвестно куда; он страстно желает Неведомого; он взмывает, взлетает вверх, в небеса, — он, сугубо земной, бренный, смертный, бескрылый, — а вот они, крылья, и вот он, полёт.

И как же я рада найти в номере чудесную статью давно и нежно любимого мною Григория Блехмана о поэте Сэде Вермишевой! И Сэду я знала. И помню. И люблю — через годы, через наслоения колоссальных событий, через все юродивые времена. Нет времени для поэта; для Сэды в особенности нет, хоть дата, которой посвящена статья Григория Исааковича, понятно, круглая, юбилейная, и грех её не отметить, не вспомнить Сэду Константиновну добрым и светлым словом. Но это только повод, биение сердца, порыв к расцвету вдохновения. Ни стихи, ни огромная книга, ни статьи-впечатления без вдохновения не рождаются на свет. Всё, созданное художником, есть плод вдохновения. А всё созданное без вдохновения, без Богодухновения — это… нет, не искусство. Но оставим поделки на совести подельщиков (и поддельщиков…). Григорий Блехман ПОЁТ Сэде Вермишевой одическую песнь! Заслушаемся голоса его, в иной интервалике гармонически совпадающего с незабвенным голосом Сэды. С этой её Песнью песней, одновременно и Библейской, и простой, дальней-далекой, в полях и лугах, в её родных-возлюбленных армянских горах, в виду Арарата, помнящего всеми уступами скал и всеми синими снегами древнее, древняное, предвечное тепло Ноева Ковчега…

Я альфа и омега.

Я – только

Прах.
Я – голос мира,

Ветвь его побега…
Я – эхо Бога

И пред Богом

Страх.
Слепая жизнь,
Ползущая по кручам,
Ковчег Библейский
В буре снеговой…

Колени содраны…

Пред ликом Всемогущим
Я есть ничто…

Но мной не правит случай.

Михаил Поленок… вот его «Последний бой» — музыка исторического осмысления, слияние беспощадно-драматической, запредельно-смелой документалистики и высокого художества. Капитан первого ранга запаса, ветеран военной службы, член Союза ветеранов военной разведки — какая насыщенность жизни на острие ножа, на лезвии событий, на грани ненависти и любви! Это даёт Михаилу Демьяновичу право на обнародование той музыки, свидетелем которой был он: эти военные оратории, где «громовые раскаты взрывов», слушал и слышал он, и наяву и во сне; эти военные оперы, где главную партию пела старуха Смерть, страшное меццо-сопрано… он сам их ставил и ими дирижировал… дислокации, рекогносцировки, а завтра в бой… правда, войны другие накатывали, но Великую Отечественную, по всем письмам, похоронкам, запискам, рыданиям-заплачкам баб в деревнях, он помнил, знал наизусть… Да все мы, в особенности Брянск и Беларусь, помним-знаем её; вот и у меня, послевоенного ребенка, в друзьях до сих пор — три уж давненько взрослых, уж давно седовласых, жизнь проживших, ребёнка войны, а четвёртый ребёнок, узница Освенцима, легла недавно в землю сырую… Михаил Поленок возрождает нашу с вами память. Он дирижирует гигантской оперой, называемой «ВОСКРЕШЕНИЕ ПАМЯТИ»…

«Неожиданно небо сдвинуло тёмную завесу, в просвете блеснул яркий и чистый луч солнца. Он упал на шеренгу обречённых и разделил пространство на обе непримиримые стороны: светлую – с жертвами и мрачную – с палачами и переводчиком. Иван, ощутив лёгкое и приятное тепло света, облегчённо вздохнул, стремясь навстречу солнцу, поднял голову и увидел открывшееся бездонное голубое небо…

Он уже не услышал и не почувствовал треск автоматных и пулемётных очередей – его душа, очищенная и умиротворённая, уходила ввысь…».

Луганский писатель Виталий Даренский звучит пронзительной нотой осмысления народного подвига. Вот ведь самое трудное, наитяжелейшее в искусстве — отразить, выразить сполна народную тягу к жизни, народную схватку со смертью! Народ есть синоним жизни. Народ сражается за жизнь. Между народом и жизнью — знак огненного равенства. Виталий Даренский хочет, чтобы далеко был услышан его голос, воспевающий битву за будущее. Историческая обреченность того, кто сражается на стороне Тьмы, должна быть не только издали видна, но и слышна. Голос — это тоже лепта. Мы, каждый, возвышая голос, не забываем о том, что каждый из нас — народ; а ведь, помним эту классическую латынь, vox populi — vox Dei, глас народа — глас Божий.

«У «большого» народа высшая ценность – это любовь и самопожертвование; у «малого» – эгоизм и потребительство. «Большой» народ сейчас совершает подвиг – особенно та его часть, которая воюет и жертвует своими жизнями; «малый» же народ сейчас совершает своё очередное предательство – это новые «власовцы». Об этом я написал недавно в своём стихотворении:

Но разделился наш народ
 На русь и нéрусь – без остатка;
 Мы долго ждали этот год,
 Мы долго ждали эту схватку…

Разделение это, хотя и трагичное на личном уровне, на самом деле тоже полезно – время от времени должно происходить самоочищение народа. (…)».

А это что? Финал нашей Симфонии близок… а тут вдруг — похоронный марш! Памяти, памяти человека, воина, писателя Юрия Ковальчука эта страница великой партитуры. «НЕБРАТЬЯ (основано на реальных событиях)»… Да всё, всё на свете основано на реальных событиях. Даже если основано на сне; на отражении в зеркале; на безудержной, неуёмной, вихревой фантазии. Всё — настоящее. Подлинность не отсечь от нас; она есть условие существования человека, и в быту и в искусстве.

Молодым ушел Юрий… в плену успел побывать. Отпущен был на Родину. Спасли. Но, видать, покалечили изрядно. Гадаю, что стряслось, и не угадаю. Да и к чему? Вот она, его проза. Да не проза это. Горячий снег, как у Бондарева. Горячие ветви деревьев. Горячие руки несчастной матери, чьи сыновья — навек враги. Горячее, пылающее горе: «У Птицы взорвалось! – ответила соседка. – Говорят, гранату притащил. Жене показывал, и – взорвались. Его сразу убило, Алёнку сильно посекло. Сейчас будут её в район везти – может, выживет…». Горячая смерть: вот она, рядом. И вся, сплошь, как красный древний ковёр, горящая жизнь — неизъяснима её ненависть, неизлечима её жуткая боль.

Невытравима из души её страшная, скифская, борисфенская, танаисская, курганная, полночная, волосы дыбом, дикая музыка.

И Галина Капецкая — внутри этой степной кровавой музыки; она звучит криками, обрывками, вздохами, заметками, записками, зарубками, затесями (так Виктор Астафьев говорил и так любил писать…), крохотками, событийными иероглифами, знаками быта, знаками боли, нотами объятий и прощаний, скрипичными и басовыми ключами судеб.

«Вроде внешне всё нормально: идёт обычная жизнь. В магазинах полно продуктов, никто не опустошает полки, делая запасы. Сельчане (дай им Господь здоровья!) убирают урожай. Вечером на посиделках на лавочке соседи спокойно говорят о житейских делах. Но параллельно этой обычной (на самом деле – пока счастливой!) жизни на сердце – такая тяжесть, такой груз – просто на разрыв аорты. Стараюсь не думать ни о прошлом, ни о будущем, жить сегодняшним днём. Не очень получается. Ощущение, что весь мир балансирует на грани страшного Неведомого. Лучше классика не скажешь: «над пропастью во ржи». (…)».

И вот в наш многоголосый финал врываются размышления Александра Орлова. Орлов — поэт, историк, философ, культуролог. Он сразу берёт высоту, предельно подняв духовную планку! Говорит он о главном для художника. О главнейшем. И златой Царский ключ ко всей духовно-тончайшей и нравственно, философски точнейшей статье Александра Орлова — процитированное им высказывание поэта Владимира Кострова: «Бог русской поэзии — больше Христос, чем Аполлон». Да! Тысячу раз да! Это именно так. Вспомнила сразу:

Удрученный мукой крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя…

(Ф. И. Тютчев)

Об этом же — Владимир Костров. Об этом же — Александр Орлов:

«В нашем христианизированном по византийскому образцу восточнославянском восприятии всегда будет главенствовать понимание Аполлона не как древнегреческого бога, покровителя искусств, символизирующего порядок, ясность, свет, а как бога языческого самолюбования.
Напротив, Сын Пресвятой Девы Марии всегда будет для русского человека синонимом слова любовь, которая, как известно, призвана спасти мир. Такая любовь – это абсолютная истина, в ней сущность нашей национальной идеи, идеи русского сердца.
Здесь – многовековая счастливая простота передачи чувственного опыта. Уже не первому поколению наших соотечественников выпадает участь жить в изменяющемся многолетии, но это не может переменить наше понимание, волю, служение. Только вера в высшую духовную силу взрастившей страны, надежда на русский народ может сформировать понятие национального своеобразия у будущих поколений, обосновать творческую идею нации и указывать историческую задачу, избирая особый духовный путь».

И эта солнечная музыка русской философии, эта мелодия национального самосознания, этот — путём огромной трагедии и большой крови — возрождённый (и возрождаемый ежедневно, ежечасно лучшими нашими художниками и мыслителями!) сакральный вектор, направленный к торжеству Русской Культуры, недаром вынесены в симфонический журнальный финал, в дыхание широкого ветра наиважнейших раздумий, принятия наисерьёзнейших, судьбоносных решений. Мы с вами все сейчас — у порога таких решений. Мы все делаем выбор.

Бог и Родина нам предоставили его.

И мы свободны его сделать.

Не гибельный. Не предательский. Но живой, огненный, продолжающий Род, Солнце и мощное русское художество.

И вот они, длинные, тянущиеся финальные ферматы. Ферматы чтения. Осмысления. Раздумий тяжело-чугунных — и открытий летящих. Люди слушают музыку. Люди смотрят фильмы. Люди читают книги. Олег Мраморнов читает роман Александра Можаева «За чертой». Многострадальная земля Луганщины изображена в ореоле длящейся войны; нам всем уже кажется, что она идет многие, многие годы… вечно уже идет… Столько горя. Столько боли. И столько ассоциаций с легендарным «Тихим Доном» Михаила Шолохова… Земля-то казачья. Ох, кровушкою полита обильно! А говор, говор-то казачий… узнаем его, узнаем, родимый… ««Всё равно переборем бандерву!.. У них своё, а у нас своё! Мы как были Войском Донским, так и остались им, и этого из нас не вытравить! Под себя народ не переделают… Их знаешь сейчас скоко поразвелось по всей Украине?.. Свидомых-пересвидомых… Они ведь не уймутся, пока нас не изведут всех под корень…» А с украинской стороны раздаётся нам знакомое: «Засилы москали по всим кабинетам. Ничого, выкорчуемо… Гиляк на усих хвате. Чисто буде…» (…)».

Андрей Петров читает книгу мурманского поэта Ильи Виноградова «Желтотравье».

Дождь просеянный искрится
Желтотравье серебря.
Осень, от тебя не скрыться!
Где уж скрыться от себя…

Лидия Довыденко читает книги Александра Орлова — и вспоминает приезд поэта в Калининград, и живые воспоминания творчески, счастливо перемежаются с глубоким погружением в стихи, Лидия Владимировна листает книги стихотворений Александра Орлова «Ожившее солнце» и «Кимера», предваряя нашу удивительную встречу со стихами Александра Владимировича, и они возникают словно бы из ниоткуда, из предутреннего тумана, из-за жёлто-восковой поленницы дров, из-за мощного выгиба чернозёмного, по весне вспаханного поля, из-за кромки весеннего пряного, пьяного леса:

Мне теперь и не снятся погони,
Стал мне братом конёк-горбунок.
Повстречал я на русской иконе
Иоанна, что жизнь мне сберёг…

Это о праведном исповеднике Иоанне Русском, чудотворце, речь поэт ведет…

Мiръ без границ! Свет великий! Вырываются финальные аккорды нашей Симфонии на мiровые ветра. Поэзия Китая, поэзия Индии — в мастерски сотворённых переводах Светланы Савицкой и Галины Маркер — насыщает наши души, души русских людей, так доверчиво, во всю ширь распахнутые добрым людям других стран, иных земель, новыми красотами, новыми тончайшими переливами экзотических созвучий, новым, победно цветущим на жарком Солнце мелосом, новой синевою сияющих, сказочно-лазоревых небес! Конфуций и Кришнамурти… Тагор и Ли Бо… Ду Фу и легендарный Рама… Нам весь Восток — родной…

Чжан Чжи:

Крик даже самых благозвучных птиц
Не слышен космосу, что выше неба.
Вот так же и людей прекрасных лиц
Не видно им самим, к себе мы слепы.

Диепти Гупта:

(…) И силу я в себе таю,
И, возрождая, созидаю.
Ты можешь мощь явить свою
И сделать больно мне. Я знаю.
Ты можешь обмануть меня,
Избить, испепелить, изранить.
Как Феникс из небытия,
Из пепла снова я восстану.
В ребёнка тут же превращусь,
Вдохнув и выдохнув всё горе,
И, успокоив бурю чувств,
Я миром стану. И покоем.

Рати Саксена:

(…) Я признательна сну, что до полночи ждёт,
И великой истории красным аллеям,
И тщеславия стенам, что рушил народ,
Жизни я благодарна, внезапным потерям.
К смерти той, что к забвению осуждена,
С благодарностью жить и смиряться я в силах.
Благодарности чистой и светлой полна
К листьям жёлтым, сияющим на могилах.

И ныне древняя восточная музыка изгибисто-изящно, заманчиво, сладко и горько, нежно и мудро звучит, и мы, некогда вдохновлённые русским пассионарным купцом Афанасием Никитиным и его «Хождением за три моря», первым травелогом, романом путешествий и приключений, тоже идём, вместе с БЕРЕГАМИ, за моря-океаны, и достигаем новых чертогов, новых дворцов, новых песен, новых джунглей, новых пальм и жемчужин, новых анкасов и слоновьих бивней и иных новых сокровищ, а главное, новых друзей, — Господи, а люди всё те же, а воздух, ветер всё тот же, и всё те же крупные самоцветные звёзды в полночных небесах, да только, чем зазывнее звучит иноземная музыка, тем сильнее, пламеннее, крепче любим мы нашу единственную Родину: и всё, со всех на свете языков, переводим на русский, и всё чужедальнее начинает звучать Русской Музыкой, и в этом всё чудо и весь великий смысл перевода: переведи меня по незримому мосту с берега на берег!.. — русский человек всё возьмёт, всё вберёт, всё поймёт, всё сделает своим-родным, всё обнимет, всё — навек — полюбит. Ибо широк русский человек, русский художник, как Мiръ сам! Широка его бессмертная Музыка!

И не сузить его никогда!

И звучит, звучит, заливая, захлёстывая весь огромный Мiръ великолепной симфонией, пронзительно-потрясающими её трезвучиями, вихревыми, страстно-алыми её тональностями, неожиданными её модуляциями, богатейшей, хлебно-насущной её ритмикой, её мелодиями, что люди запоминают сразу, с ходу, ибо близки напевы эти каждому сердцу, ибо давно ждали в Мiре именно таких песен — чистых и сердечных — чистосердечных!.. — музыка пятого, за 2022-й год, номера БЕРЕГОВ, а где же наш дирижёр, где тот, кто дирижирует этой симфонической Вселенной, держит в руках стремительные бурнопламенные потоки, направляет их в гранитное русло мысли и композиции, вбивает, кровью сердца влепляет эти нотные созвездия в небо истории русского народа, под мощные купола русского искусства и русской веры, в горизонты, в рассветы читательского внимания?..

Вот наш дирижёр. Это красивая, статная златовласая женщина. Её взгляд светел, как светла ромашковая поляна в солнечное, тихое лесное утро. Её белый лик — цвета берёсты, нежнейшей берёзовой кожи. В ней, внутри, я слышу-вижу стержень воли и красоту ласки, доброты, сочувствия. Она понимает и принимает добро, ибо добра сама — и она борется со злом, если воочию видит зло. Эта женщина прошла насквозь воюющий Донбасс. Ей внятны страдания Беларуси во времена священной Великой Отечественной войны. Она живёт близ Балтийского моря, и в её лицо дуют и Гольфстримные западные ветры, и зимний, до костей пронизывающий, раскольный русский Северовосток.

Лидия Владимировна Довыденко.

Всё. Музыка закончилась. Женщина тихо стоит у дирижёрского пульта. Руки тихо вдоль тела опущены. Аплодисменты. Мы, целый земной зал народу, встаём и аплодируем стоя. Тихо закрываются глаза. Щеки нежно алеют. Улыбка. Поклон. Рука прижата к груди, к сердцу. Симфония отзвучала. На сегодня! Завтра она снова оживёт. Завтра БЕРЕГА прочитают везде, всюду: в Питере и в Нижнем, в Красноярске и в Уфе, в Париже и во Владивостоке, в Ярославле и в Софии, в Дели и в Пекине. По всему Мiру прочитают. И зазвучит великая Симфония, и сложатся в мелодии и аккорды все мысли и чувства, все боли и радости, все крики и молчания всех, кого солёным, как кровь, прибоем судьбы и Божиим соизволением принесло, прибило, вынесло, как драгоценный древний янтарь, к нашим родным БЕРЕГАМ…

Елена Крюкова