Новелла-эпитафия

 Посвящается памяти вдовы мастера и дочери самурая Марии Кодаме

                               «Все они солдаты, вечностью богаты, бедны ли, богаты».

                                  Булат Окуджава, из песни «Батальное полотно», 1973 год

Рассказ Борхеса «Сад расходящихся тропок»

как аллегория времени

Можно ли за роман убить человека, тем более того, кого ты, резидент немецкой разведки в Англии во время Первой Мировой войны, выбрал для агентурной связи и который должен передать твою информацию в центр? Разумеется, ведь у него, некоего Стивена Альберта, оказывается рукопись романа твоего прадеда Цюй Пэна, задумавшего написать произведение, превзошедшее по многолюдности действующих лиц знаменитый «Сон в красном тереме» (1763-1791), создав лабиринт, где бы заблудился каждый прикоснувшийся к роману. На встрече с резидентом Ю Цуном Стивен Альберт предлагает показать тому сад расходящихся тропок, разбитый самим Цюй Пэном. Здесь выясняется, что сад, роман и лабиринт – одно и то же, а Цюй Пэну удалось осуществить замысел объемного романа, в котором бы читатель терялся в переплетениях реальностей и лабиринтах времен. Ю Цун убивает показавшего ему роман Альберта. Еще один шаг – и он скроется навсегда в этих загадочных лабиринтах, но в этот момент его настигает британский контрразведчик Ричард Мэдден. На следующий день в газетах появляется сообщение о загадочном убийстве Стивена Альберта, а вскоре немецкая авиация бомбит город Альбер (по-французски пишется как Albert), где сосредотачивались британские дивизии. Так Ю Цун в буквальном смысле благодаря любви к литературе и своему прадеду, но ценой собственной жизни выполнил поставленную перед ним задачу. Или все же это заранее предвиделось в романе-саде, а жизнь Ю Цуна тем самым обратилась в текст произведения, замышленного его прадедом? Такова общая канва рассказа Хорхе Луиса Борхеса, изданного в 1941 году в одноименном сборнике. В довольно простом сюжете аргентинского классика зашифрована аллегория сложного времени с отсутствующей линейностью, предполагающего параллельные течения, например, из будущего в настоящее и наоборот, и обладающего богатой вариативностью своего развития: влево, вправо, вверх, вниз и под углом в ту или иную сторону. По существу, роман-сад есть модель пространственного времени по Борхесу, разделенного на множество сетевых сот, разделенных хрустальными перегородками, когда в одном временном отсеке герой умирает, а в другом продолжает свое существование и благодаря внезапному наложению сот друг на друга, как в калейдоскопе, может возникать явление, подобное билокации. Отсюда время по Борхесу это и есть роман, а сад, если угодно, наше жизненное пространство, его вмещающее – как тут не вспомнить о Lebensraum, Жизненном пространстве германской геополитики! Но парадокс Борхеса заключается в том, что сами расходящиеся тропки, даже исходя из теории вероятности, несмотря на крайнее разнообразие своих разветвлений, могут однажды пересечься друг с другом, в одночасье став сходящимися стезями, что и произошло в жизни самого аргентинского писателя, когда он встретил Марию Кодаму. Что это, родство душ, порожденное кровным родством в тысячелетиях? Подобная вариативность вполне проистекает из существовавшего только в воображении Хорхе Луиса Борхеса романа-сада, хождение по лабиринтам которого и есть человеческая участь, создающая историю на своем мнимом отрезке тропы или лабиринта, когда подчас деревья сада скрывают для нее возможность ориентироваться по небесным светилам. Ну а вообще, убийство за роман, за литературное произведение – давняя мечта русских символистов и писателей Серебряного века. Каково же тогда убийство за несуществующий, но проецируемый, можно сказать, из другого измерения роман?

Итак, если роман, сад расходящихся тропок и лабиринт есть по Борхесу идея экстенсивного центробежного времени, то ассиметричное его отражение в виде сада сходящихся тропок – это символ центростремительного времени, спрямляющего витиеватые трудности лабиринтов и сильно увеличивающего возможности пересечения тропок в пространстве и на плоскости. Отсюда, так или иначе, сад времени располагает своим средоточием, центром, управляющим самим временем, но ему неподвластным. Для средневекового персидского поэта Фарид-ад-дина Аттара это «вечная обитель», где пребывает Симург или Незримый. Стало быть, всегда мучившая Борхеса идея вечного возвращения способна проявиться именно в центростремительном периоде времени, когда вселенский сад сосредотачивается в себе, напитываясь праной окружающего эфира. Интенсивное и экстенсивное время как бы подобно человеческому дыханию и, разумеется, определять вдохи и выдохи романа-сада возможно, только получив откровение свыше или входя в состояние измененного сознания, которым, как нам представляется, пользовался Борхес, став сильно утрачивать зрение с конца тридцатых годов XX столетия: слепнущий человек часто заглядывает в себя, в свое сознание и за его грань, в том числе в коллективное бессознательное, черпая там свои образы, удерживающие его в нашем мире и не позволяющие ему сойти с ума. Таким являлся и великий русский философ, антиковед, переводчик и писатель Алексей Федорович Лосев (1893-1988), впрочем, в отличие от Борхеса, терявший зрение медленнее и менее мучительно. Однако этот вселенский вдох, как нам представляется, однажды и обеспечил схождение тропок студентки Марии Кодамы и в ту пору уже всемирно признанного писателя Хорхе Луиса Борхеса.

Что известно о вдове Хорхе Луиса Борхеса Марии Кодаме

Мария Кодама Швейцер родилась 10 марта 1937 года в Буэнос-Айресе, являясь дочерью аргентинской матери швейцарско-немецкого, английского и испанского происхождения (что часто встречается в Аргентине) и отца-японца из самурайской фамилии. В студенческие годы познакомилась с Борхесом на одной из его лекций в Буэнос-Айресе по исландской литературе. После смерти в 1975 году девяностодевятилетней матери Борхеса, Леонор Асеведо, с которым она прожила всю свою жизнь, Кодама стала литературным секретарем Борхеса и имел возможность – по приглашению смотрительницы Борхеса, «Фанни» – помогать ему, в то время уже ослепшему старику, в его частых поездках за границу в последние годы жизни, получавшему множество приглашений от университетов и писательских союзов со всего мира. Кроме того, все последние годы жизни классика, она помогала ему в написании произведений.  По сути, она была его соавтором по «Краткой антологии англо-саксонской литературы» (1978 год), «Атласу» (1984 год, повествовании об их совместных путешествиях) и переводу «Младшей Эдды» Снорри Стурлусона. Официально она вышла за него замуж через адвокатов в Парагвае 26 апреля 1986 года, поскольку Борхес был когда-то женат, но уже многие годы не жил со своей женой и возникла необходимость обойти аргентинские законы: в то время писатель был уже неизлечимо болен и умер в Женеве меньше двух месяцев спустя 14 июня 1986 года. После смерти классики она получила все права на издание его произведений. Через два года она основала Международный фонд Хорхе Луиса Борхеса, став его бессменным президентом. В вопросах издания книг покойного мужа она отличалась жесткостью и принципиальностью походов. К примеру, ее спор с представителями французского издательства Gallimard по поводу переиздания полного собрания сочинений аргентинского писателя привел к тому, что современный французский писатель и журналист Пьер Ассулин в еженедельнике Le Nouvel Observateur (август 2006 года) резко раскритиковал ее позицию, назвав вдову «препятствием для распространения произведений Борхеса», вследствие чего Мария Кодама подала в суд журналиста, считая его высказывание клеветническим и необоснованным, потребовав символическую компенсацию в размере одного евро. Однако еще до этого она отозвала права на английский перевод сочинений Хорхе Луиса Борхеса, расторгнув давний договор своего мужа с переводчиком Норманом Томасом ди Джаванни, согласно которому гонорары за переводы делились поровну между автором и переводчиком. И хотя она дала согласие на заключительный выход из печати переводов ди Джованни, но заключила соглашение с Эндрю Херли с целью осуществить новый перевод сочинений Борхеса на английский язык взамен уже переведенного вышеуказанным лицом. Мария Кодама умерла 26 марта 2023 года в возрасте 86 лет в Висенте Лопесе, пригороде Буэнос-Айреса, не оставив после себя никакого завещания. Очевидно, что оставшимся от нее имуществом и наследием Хорхе Луиса Борхеса займется правительство Аргентины.

Держава под спудом

Любопытно, что по-релятивистски настроенный к религиям Хорхе Луис Борхес избрал для своей аллегории времени библейский сад, бывший Эдем, превратившийся после человеческого грехопадения в пространство расходящихся тропок, которое можно представлять и на уровне всей последующей человеческой истории. Уместно напомнить, что географически Эдем находился в Месопотамии. Но какое отношение к нему имеет воображаемый Борхесом в своем рассказе «Сад расходящихся тропок» роман-сад китайского Цюй Пэна, спросите вы. Самое прямое. Дело в том, что о связи китайской цивилизации с государствами и культурами Шумера, Древнего Египта, Аккада, Элама, Ассирии и Халдеи писали известные в свое время авторы, в том числе иезуиты Афанасий Кирхер и Маттео Риччи: первый, являясь основоположником синологии, в своей книге “China Illustrata” (Амстердам, 1667 год) вообще выводил китайцев и китайский язык, который считал изначальным языком Откровения, напрямую из Египта, относя миграцию ханьцев оттуда в первые три столетия после Всемирного потопа. Иными словами, с самого начала научного осмысления Китая европейскими учеными эта страна рассматривалась в четко очерченной библейско-христианской парадигме. Два века спустя франко-английский востоковед Альбер Этьен Жан Батист Террьен де Лакупери (1844-1894), специализировавшийся на сравнительной филологии, выдвинул и обосновал гипотезу, что истоки китайского и японского народов находятся в Месопотамии, тем самым продолжив традицию, заложенную первым синологом Афанасием Кирхером, и заслужив звание почетного доктора Католического университета Лувена. Однако в эту пору официальная синология уже сделалась позитивистской секулярной и сочла исследования Террьена де Лакупери клерикально-мотивированными, хотя они всерьез до сих пор никак не опровергнуты. Правда, в отличие от Кирхера, Террьен де Лакупери в большом количестве своих сочинений и научных статей выводит первоначальных китайцев и, следовательно, японцев из Аккада от протосемитов, а не от египетских хамитов, как представлял это первый, все же не располагавший в свое время исчерпывающей информацией по китайской лингвистике и этнологии. Стало быть, франко-английский востоковед, начиная с детства, многие годы проведший в Поднебесной, в Гонконге, помещает ее в ареал библейско-христианской цивилизации, ярко отмечая западные признаки китайско-японской государственности, идущие от шумеро-аккадцев, ассирийцев и древних персов. К таким выводам Террьен де Лакупери пришел, усердно изучая китайские иероглифы, основу которых обнаружил в аккадской клинописи. Последние годы своей рано оборвавшейся жизни он посвятил «И цзин», китайской классической «Книге перемен», в которой увидел сходства с халдейским слоговым письмом и его силлабариями. В 1892 году в Лондоне он начал публикацию о ней своего фундаментального сочинения «Древнейшая книга китайцев», так и оставшегося незавершенным. В год его смерти увидел свет его итоговый труд «Западное происхождение ранней китайской цивилизации с 2300 г. до н. э. по 200 г. н. э.: или главы об элементах, унаследованных от старых цивилизаций Западной Азии в формировании древней китайской культуры» (Western Origin of the Early Chinese Civilisation from 2,300 B.C. To 200 A.D.: Or: Chapters on the Elements Derived from the Old Civilisations of West Asia in the Formation of the Ancient Chinese Culture. London, Asher & Co, 1894).

Основываясь на сведениях Террьена де Лакупери, следует, что первоначальные китайцы вышли из Халдеи в XXIII столетии до н. э. Приблизительно в то же самое время покинул родной Ур Халдейский, праотец евреев и духовный патриарх всех христиан Авраам, в семени которого благословятся народы; соотечественники последнего направились на восток, создав на новом месте великую китайскую и отпочковавшуюся от нее японскую цивилизацию, тогда как кровный предок царя Давида и Иисуса Христа ушел на запад, тем самым положив начало иудео-христианской цивилизации. Гораздо позднее прибывшие с Южного Урала и степей Центральной Азии на территорию Персии и захватившие Халдею индоиранские племена восприняли от нее западный тип своей государственности (этот процесс шел с IX по VI вв. до н. э., завершившись при шахиншахе Кире II Великом из династии Ахеменидов), учредив зороастризм как первую официальную монотеистическую религию в истории человечества. Известно, что в ту пору монотеизм в Вавилонии, Египте и в других странах являлся лишь достоянием жреческой верхушки.

Известно, что по отцу Мария Кодама происходила из древнего самурайского семейства (родовое имя или мёдзи Кодама 児玉氏), идущего от Тойвы Кодамы, жившего в XI столетии. Уж очень это родовое наименование созвучно с древнееврейским словом «кадим» (восточный ветер; также «кадима» ה מָ י דִ קָ – направление на восток, к востоку; отсюда имя Кадма, сына финикийского царя Агенора и героя древнегреческой мифологии, основателя Фив в Беотии; а от Кадма по распространенной версии происходит и древнегреческое слово Академия, ныне вошедшее во многие языки, поскольку знание отождествлялось с Востоком). Все представители рода Кодама (с младшими ответвлениями Микумо и Нива) являлись потомками Фудзивар Хоккэ, фактических правителей Японии в VIII столетии по праву императорских регентов, и его основателя Фудзивара-но-Фусасаки. Это наиболее древняя и высокородная аристократия Страны восходящего солнца или, как мы выяснили, Кадимы.

Со своей стороны, Хорхе Луис Борхес, особо не вдававшийся в генеалогические подробности, был убежден, что его фамилия со стороны матери Асеведо, которую он иногда прибавлял к своей отцовской, имела португальско-еврейское происхождение. Действительно родовое наименование Асеведо мы находим в перечне сефардских фамилий, составленных специалистом в области еврейской генеалогии Гарри Штейном, умершим в 2015 году. Стало быть, мать Хорхе Луиса Борхеса Леонор Асеведо принадлежала к семейству так называемых новых христиан, конверсос, иудеев, обращенных в христианство во время Реконкисты и сразу после нее (из «новых христиан» происходили великие римско-католические святые Иоанн Креста и Тереза Авильская, а также выдающийся схоласт и иезуит Франсиско Суарес). Отсюда начинаешь понимать, почему столь тонко и по-родственному Борхес воспринимал дальневосточную литературу, китайскую и японскую: в эстетическом плане он обнаруживал сопричастность с этой цивилизацией, куда большую, нежели с Индией или миром ислама, интересовавшего его лишь в отношении «Тысячи и одной ночи» и некоторых практик суфийских орденов (рассказ «Заир»). И вот что поразительно: к взвешенной умеренной и в целом хладнокровной культуре дальневосточной китайско-японской цивилизации аргентинский классик из «новых христиан» питал поистине нежные и теплые чувства, как нам представляется, на глубоком и даже инстинктивном уровне, когда раскрываются бездны коллективного бессознательного, о чем и свидетельствует рассказ «Сад расходящихся тропок», написанный в разгар Второй Мировой войны, когда одни потомки халдеев, японцы, яростно убивали других потомков халдеев, китайцев, а в Европе уничтожались евреи.

Парадоксальность человеческой истории заключается в том, что когда исчезает с политической карты мира некое сильное и древнее государство, то оно продолжает жить в личностях и в крови некогда государствообразующего народа, а затем уже спустя столетия и даже тысячелетия возрождается вновь, чему пример Иран в разных своих обличиях от зороастрийского до шахского и шиитского исламского, ну и, разумеется, как феникс восставший из пепла Холокоста Израиль. В этой связи Китай и Японию вместе с доктором Католического Лувенского университета Террьеном де Лакупери мы вправе рассматривать в качестве реинкарнации древней Халдейской державы, Вавилонского и Нововавилонского царств. Последнее стало возможным потому, что эта держава никогда и не умирала, а тихо уходила на уровень родов и семей, ее сохранявших под спудом чужого владычества. Проходили столетия и вроде бы ничего не менялось, но она тихо существовала в семьях своих носителей: так было на Руси под татарским игом, в еврейских гетто средневековья в раздираемом на части Китае во время Опиумных войн. Пробужденным инстинктом той же самой древней государственности можно объяснить, на первый взгляд, во всем мезальянс Хорхе Луиса Борхеса с Марией Кодамой: разница в возрасте, аристократка и представитель третьего сословия и пр. На самом деле перед нами образчик, как нашли друг друга два индивида, если угодно, два атома дремлющей в них на генетическом уровне и в тысячелетиях утраченной общей для двух родов державы, вдруг воскресшей на уровне двух человеческих половинок, что никак нельзя объяснить ни физиологией, ни тем более разрушающим зловерием современного западного гендера. Вот уж воистину, как призрачность, так и проступающая через нее явь этой государственности прекрасно описаны в импрессионистской песне Булата Окуджавы «Батальное полотно»:

Сумерки, природа, флейты голос нервный, позднее катание,

На передней лошади едет император в голубом кафтане,

Белая кобыла с карими глазами, с челкой вороною,

Красная попона, крылья за спиною, как перед войною.

Вслед за императором едут генералы, генералы свиты,

Славою увиты, шрамами покрыты, только не убиты,

Следом – дуэлянты, флигель-адъютанты, блещут эполеты,

Все они красавцы, все они таланты, все они поэты.

Книжное столпотворение. Союз аллегорий

В 1941 году Хорхе Луис Борхес написал рассказ «Вавилонская библиотека», опубликованный в сборнике «Сад расходящихся тропок» в 1944 году. Маститые интерпретаторы творчества аргентинского писателя в основном сосредотачивались на его фикциях, вымыслах и словесных лабиринтах, стараясь разгадать тайный ключ, аллюзию в его математических счислениях, которые скорее всего, как представляется, оказывались произвольными: уловка хитреца Борхеса для отведения внимания от главного аркана, на чем зиждется все содержание рассказа. Обыкновенно это аллегория. И даже допуская, что присутствует некий третьестепенный смысл в бесконечных и доходящих до абсурда счислениях Борхеса с вычленением его одноименного числа, приходишь к заключению, что сие всего лишь скорлупа, порой крепкая, скрывающая за собой нечто иное, возможно, разворачивающееся в противоположном направлении в отношении темы рассказа. Совершенно неверно видеть в «Саду расходящихся тропок» один лишь сад, роман и лабиринт, а в «Вавилонской библиотеке» только библиотеку с астрономическим количеством книг. Последнее суть авторские приманки для блуждания ума и раскрытия вторичных, а зачастую и банальных очевидностей, над чем посмеивается, наблюдая со стороны, фантазия Борхеса, да и, согласимся, блестящий сочинитель писательских шарад не способен войти в первую сотню корифеев мировой литературы. И если «Сад расходящихся тропок» есть аллегория времени как бывшего Эдемского сада, приобретшего после человеческого грехопадения вид китайского зимнего и летнего сада, о чем уже говорилось, то «Вавилонская библиотека» – это аллегория государства и цивилизации как библиотеки. Однако сарказм Борхеса в том, что он, принадлежа по матери к народу книги, по существу заменяет Вавилонскую башню на башню из книг, хранящихся в шестигранных помещениях, тем самым создавая книжное столпотворение. Здесь отнюдь не упразднение библейского предания, а предположение, какой имела бы быть Вавилонская башня вместо построенной людьми в реальности. Обращаясь к злободневному публицистическому значению рассказа, отметим, что он явился ответом на костры из книг, устраиваемые немецкими нацистами не только в Германии, но и в оккупированных странах (знал Борхес и о «книжных гонениях», в том числе изъятиях книг из библиотек в Советском Союзе в предвоенные годы, но у нас они не приняли такой острой формы, как в гитлеровской Германии, ритуально казнившей книги как бы в средневековом аутодафе).

Итак, соединив две аллегории (роман-сад – время и пространство; Вавилонская библиотека – государство и цивилизация), мы получаем квинтэссенцию творчества Хорхе Луиса Борхеса, благодаря проницательной интуиции автора, несущего аллюзии на исходный контрапункт звучания европейских и дальневосточных литератур, из этой своей колыбели распространившихся в разные стороны по лабиринтам всемирной истории, ритмы которой по Борхесу в различных местах разнообразные, что и выявляет сад расходящихся тропок, но сохранивших свое древнее первоначальное родство. Сюда же прибавим государственность и цивилизацию, поскольку в их основании Логос и Книга.

Хрустальный терем чайных церемоний

Однако работа Хорхе Луиса Борхеса в муниципальной библиотеке Буэнос-Айреса сложилась для него трагически. В 1938 году он получил тяжелую травму головы, чуть было не закончившуюся сепсисом, но вызвавшую у писателя быстрое развитие наследственного недуга – близорукости. В 1955 году писатель полностью ослеп, а в 1961 году к нему пришла мировая известность.

Маргерит Юрсенар (1903-1987), знаменитая французская писательница-отшельница, первая женщина-член Французской академии «бессмертных», вспоминая портрет Аристотеля кисти Рембрандта (1653 год), на котором великий философ с нескрываемой грустью держит свою руку на голове скульптурного бюста слепого Гомера, находит в подобной композиции ассиметричное сходство с фотографией Хорхе Луиса Борхеса от 1983 года: на ней рука уже давно ослепшего классика изучает бюст Юлия Цезаря, запечатлевая в своей гениальной памяти мельчайшие подробности императорской внешности; на что Маргерит Юрсенар замечает, что вряд ли кто из зрячих смог бы быть проницательнее этого аргентинского слепого художника.

Итак, Борхес терял зрение в течение пятнадцати следующих лет с 1938 года. Всякий человек, постепенно слепнущий, погружается как бы в бесплотный хрустальный сосуд и смотрит на мир через него, окруженный медленно угасающими стеклянными бликами и отсветами, сначала более или менее яркими, но со временем теряющими окраску и неотвратимо обнимаемыми увеличивающейся тьмой. Наступает день, когда последний робкий блик исчезает из виду и приходит полная темнота, но видеть начинают кончики пальцев. Все эти скорбные ощущения удаляющегося размытого хрустального света испил как горчайшее полынное вино Хорхе Луис Борхес, сосредоточившись на поисках своим внутренним взглядом внутреннего света, обретаемого им до конца дней.

Но что же расположено в центре вселенского сада времени и пространства Хорхе Луиса Борхеса, откуда расходятся многочисленные тропки, устремляющиеся либо во внешней мир по отношению к саду, либо нарезающие бесконечные круги по его орбите и не осмеливающиеся пересечь его пределы? Что в средоточии этого космического сада, куда, вероятно, иногда наведывается его незримый владелец, чтобы спросить с добросовестных или нерадивых садовников? Там – изящный источающий мягкий свет хрустальный японский терем для чайных церемоний, находящийся на острове посреди озера вечной обители, освежающего потусторонним туманом отдохновения, проявляющим эфирные образы, идеи и архетипы, куда не перестают прилетать диковинные птицы Фарид-ад-дина Аттара на поиски хозяина сада Симурга-Демиурга. Несомненно, вскоре в этом пристанище блаженства окажется душа недавно почившей Марии Кодамы, уже спешащей сюда на встречу с душой Хорхе Луиса Борхеса, чтобы разделить с ней причудливый ритуал японской чайной церемонии, который первая столь искусно исполняла далеко отсюда – в земной юдоли, поскольку хранилища уходящего ввысь столпа Вавилонской библиотеки превосходят пространства наблюдаемой части Вселенной в , но и близко, ведь для развоплощенных душ расстояние – не преграда. И встретившись, наконец, после разлуки эти две души восторженно удивятся: они обе зрячие… На противоположном от острова с хрустальным теремом берегу заструятся ласковые звуки песни, переходящие в приглушенное эхо – так призрачность сливается с действительностью. И что из них реальнее? – вопрос, мучивший всегда мастера Борхеса. Ибо снят спуд с былой державы и слышен ее гул…

Все слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые.

Только топот мерный, флейты голос нервный да надежды злые.

Все слабее запах очага и дыма, молока и хлеба.

Где-то под ногами и над головами – лишь земля и небо.

Сумерки погасли. Флейта вдруг умолкла. Потускнели краски.

Медленно и чинно входят в ночь, как в море, кивера и каски.

Не видать, кто главный, кто – слуга, кто – барин, из дворца ль, из хаты,

Все они солдаты, вечностью богаты, бедны ли, богаты. 

От предисловия к послесловию

Борхес, пожалуй, одним из первых уловил, что жанр предисловий может быть самостоятельным в современной литературе. Так в 1977 году появилась его книга «Предисловия» (сборник его вступительных статей и небольших очерков к книгам других авторов с 1927 по 1974 гг.), которую он предпослал своеобразным подытоживающим обращением «Предисловие предисловий». Своей книгой писатель преодолевает окаменевшие академические каноны предисловий и оживляет их своим словом, призывая читателя не относиться к предисловиям как к чему-то вторичному, а в подтексте у аргентинского классика звучит следующее: некоторые книги интересны только своими предисловиями и никак не основным содержанием. Парадокс, но по Борхесу выходит, что можно написать выдающееся предисловие к в общем бездарной книге. Мы все привыкли к обратному: скучное наукообразное предисловие мелким шрифтом, предваряющее талантливого писателя. Но в подобных перестановках, как виде литературных шарад, и заключается одна из характерных черт творчества Борхеса. Иными словами, если есть сад расходящихся тропок, то вполне очевидно даже рядом и существование сада сходящихся тропок: черное и белое, белое и черное, а в потенции – шахматная доска вероятностей, возможностей и случайностей.

Но почему, заблаговременно оставив свое завещание, он не написал никакого послесловия или нечто на него похожего, ведь Борхес знал очевидный срок своей смерти? Но Борхес не был бы собой, если бы и здесь не составил шараду, которую мы, как нам представляется, вполне разгадали. Дело в том, что в рассказе «Сад расходящихся тропок» Борхес как бы умело совлекает грань между действительностью и литературой, настоящим садом со своим лабиринтом и романом-садом: забредая в его лабиринт уже не находишь обратного пути. Лабиринт в свою очередь порождает сотни и тысячи сюжетов, возможностей, случайностей и необходимостей. Выйти из него доступно тому, кто перейдет в противоположность – в сад сходящихся торопок, попав в средоточие садово-паркового пространства, о котором мы выше говорили. Тогда сетевая вселенная лабиринта окажется иллюзией, и ты войдешь в хрустальный терем чайных церемоний – по ту сторону жизни и смерти, яви и нави. Отсюда следует, что единственным живым послесловием мастера Борхеса являлась его вдова Мария Кодама, онна-бугэйся, женщина, принадлежавшая к самурайской касте, ставшая на стражу дела его всей жизни. Рассеется туман и растворится время, и кто-то третий войдет в их хрустальную обитель: учтиво поклонившись, присев по-самурайски и представившись Мацуо Басё (1644-1694), пригубив немного чая, он спокойным голосом прочтет свою пронзительную созерцательную хокку:

Все листья сорвали сборщицы…

Откуда им знать, что для чайных кустов

Они – словно ветер осени!

(цит. по книге: Мацуо Басё. «Лик вечерней луны». Хайку.

Азбука. Москва, 2022; перевод В. Марковой)

Как будто жаркий ветер древней Халдеи, напитавшийся предзимней ясной прохладой Манчжурии, пришел из Месопотамии освежить их потустороннюю, но живую чайную церемонию. Нам же остается лишь послесловие послесловий.

                               Владимир ТКАЧЕНКО-ГИЛЬДЕБРАНДТ, GOTJ KCTJ,

                                военный историк, переводчик          

фото автора