Каждый верит в чудеса, особенно в детстве. Потом утекает детство, а с ним многое, что пригодилось бы в жизни, – будь она долгая или короткая, но… Вера в чудеса уходит вместе с ним невозвратно и ничем не заменяется, кроме старческих дум, болезней, из которых не вызволяет чудо! А если порой случается что-то необычное и приятное, и ты восклицаешь: «Вот чудеса!» – выиграл в лотерею или нашёл давно исчезнувшую с глаз книгу, а она, оказывается, стояла тихонько во втором ряду за толстыми томами классиков, и невольно восклицаешь: «Вот чудеса!» Право, это не то чудо и не те чудеса, как явление Деда Мороза в новогоднюю ночь…

А всё же и в твоей жизни может быть то, чего совсем не ожидаешь, что кажется невероятным, невозможным, будто мираж, галлюцинация… Встряхиваешь головой, чтобы сбросить наваждение, а то ещё скажешь: чур, чур меня… а это, нечто невероятное, не тускнеет, не исчезает, и невольно ты убеждённо говоришь: не может быть (или что-то в этом роде) – и внутренне неуспокоенный, взбудораженный долгое время ещё живёшь под впечатлением случившегося или мирно произошедшего и мысленно твердишь на разные лады «чудеса, да и только».

Итак, шёл я по Ленинграду, по местам знакомым, некоторым, ставшими родными ещё с тех пор, как он так и назывался… Ему было уже возвращено прежнее истинное его имя Санкт-Петербург, он уже стал хорошеть опять после грязи и развала, обилия нахальных, криминальных лиц на улицах и во всех казённых заведениях, но Глиэр всё так же тихо звучал, провожая «Стрелу», и ночи не стали ни белее, ни прозрачнее, и мосты разводили в положенное время – в этом было что-то устойчивое, успокаивающее и напоминающее юность, когда ещё вера в чудеса не совсем испарилась.

Знакомое-незнакомое лицо заставило меня остановиться резко и оглянуться, и я увидел: женщина, на которую я засмотрелся, тоже остановилась и оглянулась. Мы стояли, не двигаясь, а потом, одновременно делая маленькие шажки навстречу друг другу, всё время пристально всматривались в лица… потом остановились, когда можно было уже почувствовать запах и дыхание стоявшего напротив…

Она чуть подалась вперёд и неуверенно тихим выдохом пахнула на меня: «Дюртюли…» – полувопрос, полудогадка… И я, сглотнув комок волнения, почти просипел в том же тоне: «Дюртюли». Мы обнялись и прижались друг к другу щеками. Мимо шла улица, оборачивалась, пожимала недоумённо плечами и бережно обходила сильно пожилую пару, не нашедшую лучшего места, как у всех на виду, обнявшись, стоять в объятьях и прижиматься друг к другу. Потом мы отпрянули и стали оглядываться, явно думая об одном и том же: куда приткнуться, в какое-нибудь кафе со столиками, где можно сидеть напротив, смотреть в лицо и разговаривать… Ничего подходящего рядом не было, и она сказала: «Пойдём ко мне, я одна, тут недалеко», и я отрицательно покачал головой.

«У тебя нет времени?» – разочарованно спросила она… Нет, мне не хотелось опять после своей одинокой квартиры окунаться в новое одиночество. «Нет, – сказал я, – побредём, в Питере всегда найдётся какая-нибудь рюмочная, где никому ни до кого нет дела…»

«И ты это знаешь?!» – удивилась она. «Да, – ответил я, – я здесь много бывал, жил в Москве, а работал некоторое время в Питере. Пойдём по Садовой, на Белинского и на Моховую, где была первая рюмочная, мы её очень любили, она была напротив окон моего друга, мы выпивали свои 50 грамм и бежали с обязательным бутербродом с килькой в руке к нему закусывать и обедать…» – «Как же мы не встретились? – удивилась она. – А я вернулась в наш дом на Пестеля и до сих пор там… правда, квартира уже опять стала коммуналкой, но я не уехала, как соседи в Озерки по отдельным квартирам… а рюмочной нет, конечно, но там рядом что-то живое и всегда вкусно пахнет, когда я прохожу мимо…»

В полуподвале было тихо, действительно вкусно пахло от нетронутых тарелок, и вопросы наши были удивительно похожи. «Как же ты узнал меня через столько лет? Это же сорок второй был, да?» Я задумался и стал считать. Выходило, что сорок второй, после того, как нас с матерью выставили из Москвы, объявленной на осадном положении. Фашисты на нас смотрели в бинокли… «Да, в конце сорок первого, а весной, когда прошёл ледоход и стали опять по Белой ползать колёсные пароходы, вы приплыли, и на подводах детей везли, потому что многие идти не могли». – «А ты подошёл ко мне, потихоньку вынул из кармана что-то и протянул мне… и оглядывался…» – «Да, – подтвердил я, – потому что предупредили, что вам после голода нельзя было есть ничего, как будто у меня было что-то съедобное!» – «Да, – подтвердила ты, – но я не знала, что это за штука, которую ты мне дал, и ты тихо сказал мне: зажми в кулаке, чтоб не увидели, и соси, соси! Очень помогает от голода – не так есть хочется. Да, – улыбнулась ты, – но я с тех пор вспоминаю иногда, я не забыла тебя, и всю жизнь думаю: почему ты протянул именно мне?» – «Ты не помнишь? Я тебе сказал: возьми, Мальвина». – «Мальвина? – переспросила она. – Почему Мальвина?» – «Потому что девочка с голубыми волосами и такими глазами была, наверное, только в сказке, которую до войны мне читала мама, про Пиноккио». – «Да? – опять удивилась ты. – Я не помню!» – «А как же я узнал тебя?» – «Не знаю, удивляюсь», – сказала она… «Потому что больше в жизни я так и не встретил таких глаз, я всюду искал свою Мальвину, девушку с такими глазами, я верил, что найду тебя, и, когда бывал в Питере, ходил по улицам и искал, я любил тебя, придуманную Мальвину, и очень хотел, чтобы мне так повезло в жизни, как в первый день, когда мальчишкой увидел тебя и влюбился…»

«Всю жизнь?!» На глазах у неё появились слёзы, они потекли по морщинам щёк и исчезали в уголках губ. Она не чувствовала этого, а я видел и вдруг своей ладонью стал водить по её щеке и стирать эти слёзы, и мне не было неловко, а она не отворачивала лицо, и мне даже казалось, что прижималась щекой к моей ладони и только чуть-чуть наклонила голову вперёд над столиком, за которым мы сидели… Я стал спрашивать, как же она узнала меня, и рассказывать ей про белую шубку, в которую она была одета, и пуховый платок, в который была закутана. Её маленькое личико выглядывало, как мордочка зверька из норки. Скрипели колёса телеги. Я шел, держась за неё, потому что мне самому – ещё ни на грамм не отъевшемуся на подножной траве и жмыхе, кормовом турнепсе и крапиве доходяге – самому было трудно подниматься по крутому тягуну от пристани…

И эту Мальвину я искал всю жизнь с того самого первого дня. Потом блокадников-детей увезли куда-то на поправку, и я больше её не видел, свою девочку с такими глазами. Не знаю, вспоминала ли она меня. Мы долго говорили, рассказывали, как жили, – всё было как у всех…

Я побродил по свету, знал тысячи людей и везде искал такие глаза, мне казалось, что, если бы они были рядом всегда, я был бы счастлив, но чудо случилось только под конец жизни! Чудо, что глаза не изменились, и никогда этот взгляд уже не покинет меня.

Михаил Садовский

2 мая 2023 года, Москва

Фото: Ситдиков Денис, Дюртюли