«Поедем в Царское Село!

Свободны, ветрены и рьяны,

Там улыбаются уланы,

Вскочив на крепкое седло…», — так писал Осип Мандельштам. И вот мы в Царском селе и наша цель Лицей. Само название «Лицей» восходит к античности. Ликей, окраина Афин, был местом возле храма Апполона Ликейского, где молодых людей просвещал сам Аристотель. На вопрос, как ученикам преуспеть, он ответил:

Догонять тех, кто впереди, и не ждать тех, кто позади

История Царскосельского Лицея началась в декабре 1808 года, когда ближайший сподвижник Александра I Михаил Сперанский зачитал государю свою записку «Об усовершенствовании общего народного воспитания». И вскоре двенадцать лучших выпускников Педагогического института отправились на трёхгодичную стажировку в Европу: в Геттинген, Сорбонну и другие лучшие университеты. Именно из них и набрали потом первых профессоров Лицея. К Царскосельскому же Лицею внимательно присматривался Император Александр I, поддержавший эксперимент Сперанского. Он распорядился приравнять лицейское образование к университетскому, а к началу столетия их насчитывалось шесть: Московский, Петербургский, Казанский, Харьковский, Дерптский и Киевский. Царское село было пристанищем лицеистов с 1811 по 1843 год.

«…Сначала предполагалось, что в Лицее будут учиться младшие братья Государя, великие князья Николай и Михаил. Если бы это исполнилось, Пушкин попал бы на одну школьную скамью с Императором Николаем Павловичем. Этот план расстроился. По одной версии (И. Селезнев) благодаря войнам с Наполеоном, по другой (И. И. Пущин) – потому, что Императрица-мать находила неприличным слишком тесное общение царственных своих сыновей с детьми простых смертных…».(8)

Первые три года учителя оценок не ставили, а писали характеристики — это помогало следить за развитием каждого воспитанника. «Может ли сухая цифра выразить всю гамму чувств, которую учитель испытывает к ученику?», — писал Энгельгардт. Царскосельский Лицей не был похож ни на одно из учебных заведений России того времени, когда в нём учился Пушкин. Лицей был открыт в бывшем флигеле Екатерининского дворца и находился так близко к императорскому двору, что стоило только перейти коридор, соединяющий Лицей с Екатерининским дворцом, и вы попадали в покои, где на каждом шагу могли встретить господ в придворных мундирах и дам в платьях с шифрами на плечах, что означало принадлежность к штату царицы, а иногда и встретить самого Царя и его семью в церкви или в парке на прогулках.

Лицеист Иван Пущин так описывает встречу Пушкина с фрейлинами в закоулках Екатерининского дворца: «Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в котором между другими помещениями был выход и из комнат, занимаемых фрейлинами Императрицы Елизаветы Алексеевны. Этих фрейлин было тогда три: Плюскова, Валуева и кн. Волконская. У Валуевой была премиленькая горничная Наташа. Случалось, встречаясь с ней в тёмных переходах коридора, и полюбезничать; она многих из нас знала, да и кто не знал Лицея, который мозолил глаза всем в саду? Однажды идём мы по коридору маленькими группами. Пушкин на беду был один, слышит в темноте шорох платья, воображает, что непременно Наташа, бросается целовать её самым невинным образом. Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты и освещает сцену: перед нами сама кн. Волконская. Что делать ему? Бежать без оглядки. На другой день Государь приходит к Энгельгарду: «Что же это будет? Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей?». Энгельгард постарался выручить Пушкина, говорил о его раскаянии. Государь смягчился и на первый раз простил…». (8).

Герб Лицея включал в себя дубовый и лавровый венки, которые символизировали Силу и Славу. В нём присутствовала сова в качестве символа Мудрости. В составе герба была изображена лира Аполлона, указывающая на любовь к Поэзии. Сверху был написан девиз «Для общей пользы». В Лицее, а он был единственном из учебных заведений России тех лет, где не было телесных наказаний. Он был приравнен в правах к университетам и там действительно давали такие знания. Хотя программа в основном была гуманитарная, но преподавались науки нравственные, политические и юридические, словесность, «изящные искусства». Но Лицей учил и физике, и математике, гимнастике, танцам – всему, что должно было сделать его воспитанников широко образованными и светскими людьми. Интересно, что сами лицеисты отзывались о своём образовании весьма критически. «…Лицей был в то время не университетом, не гимназией, не начальным училищем, а какою-то безобразной смесью всего этого вместе, и, вопреки мнению Сперанского, смею думать, что он был заведением, не соответствовавшим ни своей особенной, ни вообще какой-нибудь цели. Нас – по крайней мере, в последние три года – надлежало специально приготовлять к будущему нашему назначению, а вместо того до самого конца для всех продолжался какой-то общий курс, полу гимназический и полу университетский, обо всем на свете: математика с дифференциалами и интегралами, астрономия в широком размере, церковная история, даже высшее богословие – все это занимало у нас столько же, иногда и более времени, нежели правоведение и другие науки политические… Но, несмотря на то наш выпуск, более всех запущенный, по результатам своим вышел едва ли не лучше всех других, по крайней мере несравненно лучше всех современных ему училищ. Одного имени Пушкина довольно, чтобы обессмертить этот выпуск, – признал Модест Андреевич Корф, – но и кроме Пушкина мы из ограниченного числа двадцати девяти воспитанников, поставили по нескольку очень достойных людей почти на все пути общественной жизни…». (10)

Теперь господа, будем пробовать перья…

Присутствие в Лицее Пушкина, где его поэтический дар сразу поразил всех и пробудил дремавшие поэтические склонности лицеистов, заставил их включиться в некое «состязание» творческих замыслов и воплощений. «…Благодаря своему острому языку Александр Сергеевич часто наживал себе врагов. Причем порой по ничтожному случаю… Вот, к примеру, у княгини Зинаиды Волконской бывали литературные собрания понедельничные; на одном из них пристали к Пушкину, чтобы прочёл свои стихи… Читать ему не хотелось, его упрашивали… – продолжил Корф. – В досаде он прочёл стихотворение «Чернь», помните?

«Поэт по лире вдохновенной
Рукой рассеянной бряцал.
Он ел пел, а хладный и надменный
Кругом народ непосвящёный
Ему бессмысленно внимал.

И толковала чернь тупая:
«Зачем так звучно он поёт?
Напрасно ухо поражая,
К какой он цели нас ведёт?
О чём бренчит? Чему нас учит?….Не вежливо поаплодировали, хоть и казались удивленным таким выбором. Вот вы можете мне объяснить, зачем он оскорбил так своих поклонников?… — Сказывают, что Пушкин, кончив, с сердцем сказал: «В другой раз не станут просить!»…). (10).

«…Пушкин с самого начала был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентрического существа среди людей, – писал И. И. Пущин. – Не то, чтобы он играл какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных, но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело к новым промахам, которые иногда не ускользают в школьных отношениях… В нём была смесь излишней смелости и застенчивости, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило. Бывало, вместе промахнемся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить. Главное, ему недоставало того, что называется тактом, это капитал, необходимый в товарищеском быту, где мудрено и почти невозможно, при совершенно бесцеремонном обращении, уберечься от некоторых столкновений повседневной жизни. Все это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на его привязанность к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась в нём… Чтобы полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось».

Самую яркую характеристику дал себе в шести строках сам Пушкин:

«…Порой бывал прилежен,

Порой ленив, порой упрям,

Порой лукав, порою прям,

Порой смирен, порой мятежен,

Порой печален, молчалив,

Порой сердечно говорлив….». (8)

Один из лицеистов, Алексей Илличевский, в письме к своему гимназическому другу П.Н. Фуссу сообщал: «Что касается до моих стихотворческих занятий, я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одного молодого человека, который, живши между лучшими стихотворцами, приобрёл в поэзии много знаний и вкуса». И о том, что он (Илличевский) пишет с Пушкиным стихи «украдкою», так как лицеистам «запрещено сочинять». Известно, что надзиратель Илья Пилецкий запретил писать стихи лицеистам. Что, кстати, не дало должного результата. Особо любимым занятием многих лицеистов было сочинение пьес и стихов. Иван Пущин вспоминал:

«Как теперь вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончив лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: «Теперь господа, будем пробовать перья: опишите мне, пожалуйста, розу стихами. Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырёстишия, которые всех нас восхитили. Жаль, что не могу припомнить. Кошанский взял рукопись к себе… Родившиеся на уроке пушкинские четверостишия, очевидно, превосходили ожидаемое Кошанским. Вот он и унёс их с собой как памятную драгоценность. Возможно, тут был и педагогический момент: профессору не хотелось, чтобы Пушкин сильно задирал нос. Как раз в эти дни он писал характеристики на всех учеников и о Пушкине отозвался так: «Любое затруднение может остановить его, но не удержать; ибо он, побуждаемый соревнованием и чувством собственной пользы, желает сравниться с первыми питомцами»…». (9)

Учитель словесности Николай Кошанский на вид был несколько мрачен и чопорен, за что ему дали прозвище «Гробовщик». На самом деле это был невероятно умный человек, который понимал, что одной только строгостью послушания и внимания от лицеистов не получишь. Некоторые ещё в бытность учениками начали печататься в серьезных изданиях, например, «Вестнике Европы». В 1814 году такой чести удостоился Антон Дельвиг.

И началась жизнь журнала…

С ноября 1813 года начинал свою жизнь журнал «Лицейский мудрец». Сей журнал, выглядел, как альбом, в тёмно – красной сафьяновой обложке, с медными застежками. На лицевой стороне переплёта, в золотом венке читается заглавие и под ним дата «1815». Журнал, как друг-лицеист, с которым беседуют, ему пишут письма, к нему обращаются с вопросами и он отвечает им фразой «…после долговременного отсутствия я возвращаюсь к вам, любезные читатели». Первоначально содержание журнала было юмористическим, печаталось множество эпиграмм, порой весьма злых и обидных, не только на лицеистов — Мясоедова, Кюхельбекера, но и на гувернёров и доктора Пешеля. Затем появились и отделы изящной словесности, прозы и стихотворений, критики, обзор политических событий. По своему содержанию журнал напоминал периодические издания XVIII века. Его издателями выступили:

1. Константин Данзас. Тяжеловесный и неповоротливый Данзас носил в Лицее необидную кличку «Медведь». Преподаватели подчеркивали, что успехи Данзаса по большей части зависели лишь от внимания надзирателей, а сам он слишком вял и ленив. Данзас забирал стихи и статьи у сверстников, а затем своим красивым каллиграфическим почерком заносил их в издание. Почти все материалы он выбирал лично. «… Даже у Данзаса открылся талант: почерк. Он затмил Корсакова. Всегда готовый ко всяким бессмысленным поступкам, Данзас, который, казалось, был прост и туп, писал почерком столь ровным, мелким и прекрасным, что Калинич долго смотрел на листки, им написанные, и говорил, улыбаясь: «Живёт!». Он переписывал теперь единолично журнал «Лицейский мудрец», и тот же Калинич, почти никогда не читавший журнала, листал его внимательно и отзывался: «Не хуже печатного!…». (4). Фотий Петрович Калинич преподавал ученикам чистописание. Он учил их писать не только красиво каллиграфическим почерком, но и обучал разным шрифтам, которые могли использоваться в разных ситуациях.

Ревниво относясь к своему детищу, Данзас требовал для журнала творений от сокурсников, и не получая ни стихов, ни прозы, заполнял его собственноручными сочинениями. Так увидела свет его статья «Осада Данцига», которая лицеистам отчего-то запомнилась особенно, и Данзас получил за неё свою вторую кличку – «Осада Данцига».

Кроме пристрастия к искусству и непростого нрава Данзас в Лицее ничем особым не выделялся. Выделился он через много лет, став секундантом Пушкина на дуэли с Дантесом. Данзас дольше всех других находился у постели умирающего Пушкина, который просил царского лекаря: «Просите царя за Данзаса. Он мне брат…». Наталья Николаевна сразу после смерти супруга просила Императора не наказывать Данзаса слишком строго. Царь нарушить закон, карающий дуэлянтов, не желал, однако после приговора к повешению Данзаса освободили. Правда, произошло это лишь 19 мая 1837 года, когда он уже несколько месяцев пробыл в Петропавловской крепости. Дуэль легла зловещей тенью на его жизнь, где бы он ни появлялся, разговор заходил только о дуэли. Бывший весельчак и каламбурист превратился в нервного, издерганного человека.

2. Николай Корсаков. «Корсаков Николай: весьма пылок, непризнателен, скрытен, нерадив, неопрятен, насмешлив; впрочем, усерден, услужлив, ласков. При больших способностях к учению и самонадеянию, менее прочих прилагает старания. Николай Корсаков столько счастлив памятью и одарён понятливостью, что с первого взгляда, обняв в мыслях изъяснение, считает себя свободным от внимания и, кажется, не чувствует пользы постоянного прилежания, однако же успехи его в обоих языках довольно хороши».. Подписано: «Гувернер Чириков, профессор Кошанский».

Корсаков один из самых близких друзей Пушкина. В «Пирующих студентах» Пушкин обращается к нему:

«…Приближься, милый наш певец,

Любимый Аполлоном!

Воспой властителя сердец

Гитары тихим звоном.

Как сладостно в стесненну грудь

Томленье звуков льётся!».

Корсаков прекрасно пел и играл на гитаре. Положил на музыку несколько стихотворений Пушкина: «О Делия драгая», «Вчера мне Маша приказала», «К живописцу». Песня «Вчера мне Маша приказала» приобрела популярность и за стенами лицея. «Юные девицы, — рассказывает Пущин, — пели её почти во всех домах, где лицей имел право гражданства».

3. Аркадий Мартынов. Сын директора департамента народного просвещения И. И. Мартынова. Учился плохо и выпустился среди худших. По свидетельству директора Лицея рижского немца — Энгельгардта, «рисовал лучше всех лицеистов».

Упомянут Пушкиным в поэме «Монах» (1813):

«…Но Рубенсом на свет я не родился,

Не рисовать, я рифмы плесть пустился.

Мартынов пусть пленяет кистью нас,

А я — я вновь взмостился на Парнас…»

4. Николай Ржевский имел клички «Дитя» и «Кися», потому что среди сверстников казался совершенным ребёнком, что в свою очередь, очевидно, происходило от его слабого здоровья. Ржевский, действительно, был очень склонен к ребячеству, оттого вообразить его с игрушкой соученикам не представляло никакого труда. Несмотря на свою леность и неважные успехи в учёбе, Николай был добрым и любезным мальчиком. А стихи, несмотря на плохую успеваемость, Ржевский писал. «И он писал стихи, к несчастию, без прока», – так отзывались соученики о его литературных опытах. Корф вспоминал, что Ржевский «писывал иногда кой-какие стишонки».

Первый номер журнала…

Первый номер журнала «Лицейский мудрец» открывался обращением к читателям: «Ахти, читатели, какой я молодец! Ничто не может переменить моего снисходительного характера. Дни и месяцы летели, всё переменилось: стулья ломались, стёкла бились в дребезги и являли плачевнейшие доказательства того, что всё в мире тленно, а я <…> я не переменяюсь, та же услужливость, те же мудрые изречения, тот же трудолюбивый характер», — заявлял о себе журнал без лишней скромности. Весь первый номер журнала писан Данзасом (оттого и шуточная подпись «В типографии Данзаса»). Во 2-м номере только начало и конец («Проза» и «Критика») написаны Данзасом, всё остальное— Комовским. Совершенно то же находим и в 3-м номере. Наконец 4-й номер весь написан Комовским. Вот, например, содержание первого номера журнала «Лицейский Мудрец» за 1815 год:

1. Проза: а) К читателям; в) «Осёл-философ»

Читаем басню «Осел философ»: ««Я слышал, помнится где-то, что в древние веки ослы были в большом почтении; и даже самый великий Юпитер дал им во владение гору Парнас, которая, как всем известно, досталась после нашим стихотворцам (от такого-то наследства многие из наших Поэтов, взбираясь на крутые верхи жилища небесных Муз, променяли разум свой на ослиный) и потому, любезнейшие читатели, вы не должны удивляться, есть ли вы увидите осла-философа, осла, рассуждающего о причине всего, что ему ни встретится. Итак, любезные чтецы, прошу раздвинуть уши, разинуть рот, словом, приложить величайшее внимание к сему рассказу: «В Гишпании, в родине славного Донкишота, один мельник имел осла, но как он никогда не бывал в Саламанке, никогда не дружился с книгами, почитая оные диавольским порождением, коего сочинители должны бы давно попасться в руки святой Инквизиции, то он и не знал, что в древности были ослы, которые разумом превосходили весь род мельников от Адама до его времени… Племя разумных ослов почти совсем истребилось; однако ж, оставалось несколько ослов, которые, несмотря на пагубное течение залива правды, на сияние, как бы сказать, лягушечного сиропа, потеряли всякий бюст всемирной истории…
Что Читатель?… Неужто не понял ты, что это бессмыслица?… Экой дурак! смейтесь над ним…
Ха!… ха!… ха!… ха!…».

«… Авторства под сей баснею указано вовсе не было, и сколько не хлопотал дотошный гувернёр, установить его он, не смог. Рука же была точно – Корсакова, твердая, уверенная, но и отпирался «кудрявый певец» от написания сей возмутительной безделки с тайным умыслом, столь же непреклонно и твердо!…». (2)

2. Стихотворения: а) К заключённому другу Поэту; в) К Мудрецу; с) Эпиграммы; d) Эпитафия; e) Нет, нет!

Читаем шутливую эпитафию – акростих, которая написана Алексеем Илличевским на Николая Ржевского, большого лентяя.

«Родясь, как всякий человек,
Жизнь отдал праздности, труда как зла страшился;
Ел с утра до ночи; под вечер спать ложился;
Вставая, снова ел (да пил) и так провел весь век.
Счастливец! на себя он злобы не навлёк.
Кто в прочем из людей был вовсе без порока?
И он писал стихи, к несчастию, без прока…».

3. Критика: а) Письмо к издателю; в) Объявления.

4. Смесь: а) Письмо из Индостана; в) Анекдот.

Страницы журнала «Лицейский мудрец» были переписаны аккуратной рукой лицеиста Данзаса, который по успехам был на последнем месте, но зато отличался превосходным почерком. Он так и написал в заглавии: «Печатано в типографии Данзаса», а в конце — «Печатать дозволяется, цензор – барон Дельвиг». Видимо, Антон Дельвиг со своим литературным вкусом и опытом «издателя» выполнял обязанности редактора, принимавшего или отвергавшего рукописи товарищей. Высокий, грузный, неуклюжий, голубоглазый Дельвиг был очень близорук. В Лицее запрещалось носить очки, и все женщины казались ему красавицами. Дельвиг, мягкий, снисходительный, никогда не ссорился, отчасти по добродушию, отчасти по лени. Его и звали – ленивец сонный, сын лени вдохновенный. Это была лень физическая, а не умственная. «Этот сонный ленивец умел иногда очаровать товарищей своими рассказами, исполненными живости и воображения. Он первый угадал в Пушкине гения, и Пушкин отплатил ему признанием в нём лирической прелести:

«С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел…»…(5)

«…Дельвиг был поэт изустный... Стоило спросить его, как он спал, и Дельвиг сразу рассказывал, что ему снилось. Сон придумывался тут же. Он не был болтлив. Живейшее его наслаждение было, прикорнув у печки, в уголке, слушать других и вставлять изредка словечко. Так он вставлял в куплеты, сочиняемые сообща, целые строки. Он любил слушать стихи Александра, слух у него был точный; он указывал всё лишнее. Сам же писал песни и выдавал их за подлинные, будто бы слышанные им в детстве…».(4)

В содержание журналов, помимо собственного творчества лицеистов — стихотворений и прозы, включались материалы для раздела «Смесь». Они отражали пёструю жизнь Лицея и его преподавателей: сиюминутные события, происшествия, обращения к читателям, характеристики педагогов и гувернёров. Издатели «Лицейского мудреца» в обращении к читателям писали: «Наш журнал есть архив всех древностей и достопримечательностей лицейских. Для того мы будем помещать в сём журнале приговорки, новые песенки, вообще всё то, что занимало и занимает почтенную публику».

В конце каждого номера «Лицейского Мудреца» были раскрашенные рисунки Алексея Илличевского, представлявшие то воспитанников учебного заведения, то наставников. А стихотворная часть «Лицейского мудреца» состояла из эпиграмм, по-видимому, писанных Алексеем Илличевским, и разных антологических стихотворений. Некоторые стихи имеют узко лицейский характер. Таковы в №1 журнала стихотворение «К заключенному другу-поэту». Стихотворение обращено к лицеисту-поэту, сидящему в карцере за драку с дядькой.

«Дружище старой! Я пришёл, –
Со мной ты будь повеселее,
Шути, резвись и пей смелее,
Ты видишь – я какой пострел.
Пускай, с солдатской битой рожей,
Безрукой, долгой инвалид,
На чёрта одного похожий,
У наших пусть дверей стоит, –
Чего бояться нам? Похмелье
Доставит всякому веселье».

Алексей Илличевский, как художник и поэт журнала

«Илличевский сын томского губернатора. В начале курса по легкости писать стихи превосходил всех своих товарищей и считался в их кружке первым поэтом. Они называли его Державиным, а Пушкина Дмитриевым, и разделились на две партии, спорившие о том, кому из них отдать преимущество. Особенно силен был Илличевский в эпиграммах, многие из них впоследствии приписывались Пушкину. Он превосходно также рисовал карикатуры. Лицейские журналы заполнялись эпиграммами и карикатурами Илличевского. В «Пирующих студентах» (1814) Пушкин обращается к нему так:

«Остряк любезный, по рукам!
Полней бокал досуга!
И вылей сотню эпиграмм
На недруга и друга»…». (6)

«В Лицее Илличевский отмечался педагогами так: «С весьма хорошими дарованиями, одарён живым воображением и счастливою склонностью к поэзии», однако при этом замечено «приметное небрежение к другим, которых он вообще мало ценит, разве собственная польза того требует». (1)

Пушкин — не математик, он поэт…

В 1813 году в журнале «Лицейский мудрец» появилась эпиграмма Алексея Илличевского на учителя математики Карцова:

«Могу тебя измерить разом,
Мой друг Черняк.
Ты математик – минус разум,
Ты злой насмешник – плюс дурак».

Как вспоминал Иван Пущин:

«Все профессора смотрели с благоговением на растущий талант Пушкина. В математическом классе раз вызвал его (преподаватель) Карцов к доске и задал алгебраическую задачу. Пушкин долго переминался с ноги на ногу и всё писал молча какие-то формулы. Карцев спросил его, наконец: «Что ж вышло? Чему равняется икс?». Пушкин, улыбаясь, ответил: «Нулю!» — «Хорошо! У вас, Пушкин, в моём классе всё кончается нулем. Садитесь на своё место и пишите стихи».

Впрочем, не любили математику почти все воспитанники Лицея. По мнению Натана Эйдельмана, «в ту гуманитарную эпоху математика ещё не заняла того места, как в следующем веке; многие лицеисты вообще не видят в ней проку». (11).

К сожалению, привить интерес к своему предмету у учеников у Якова Ивановича Карцова не получилось. На его занятиях все занимались своими делами (Пушкин, естественно, писал стихи). В конце концов, он перестал требовать от своих учеников хоть какого-то внимания и перестал тратить на них время, занимаясь только с Вольховским — самым лучшим учеником всего потока. Часто на уроках страивались посиделки, на которых Карцов рассказывал забавные истории. Так проходили учебные занятия. Экзамен ученики сдавали по заранее приготовленным для каждого ученика билетам. М. Л. Яковлев приписал: «Пушкин писал везде, где мог и всего более, в математическом классе, и ходя по комнате, и сидя на лавке. Лицо Пушкина часто то хмурилось, то прояснялось от улыбки».

Кюхельбекер, как ироничный персонаж журнала

«… Кюхельбекер был самым плодовитым стихотворцем лицея. Длинный и нескладный, «как-то странно извивавшийся всем телом», с пылким сердцем и необузданной вспыльчивостью, «почти полупомешанный», на взгляд иных прозаических товарищей, он был постоянным героем карикатур, и, однако, в этом чудаке было настоящее поэтическое вдохновение, которое, к несчастью, оставалось невоплощенным. На бедного поэта сыпались лицейские эпиграммы слишком обильно и часто без достаточных оснований…». (5)

Граф Модест Андреевич Корф вспоминал о Кюхельбекере: «с эксцентрическим умом, с пылкими страстями, с необузданною вспыльчивостью, он, почти полупомешанный, всегда готов был на самые курьёзные проделки».

«… И фамилия у него была смешная – Кюхельбекер, и весь он был ужасно смешной: длинный, тощий, с выпученными глазами, тугой на ухо, с кривящимся при разговоре ртом, весь какой-то извивающийся, настоящий Глиста, – такое ему и было прозвание среди товарищей. Ещё прозвание ему было – Кюхля. Был вспыльчив до полной необузданности, самолюбив, обидчив, легко возбуждался и тогда терял всякий внутренний регулятор. И ко всему – ещё писал стихи. Среди лицейских товарищей его немало было стихотворцев: на первом месте Илличевский, за ним Пушкин, Дельвиг, Яковлев и другие. Но Кюхля и в стихах был так же смешон, как во всем. Ни на кого в лицее не было писано так много эпиграмм, как на него. Илличевский:

«Явися, Вилинька, и докажи собой,
Что ты и телом, и душой
Урод пресовершенный!»
Пушкин:
»Пусть Бог дела его забудет,
Как свет забыл его стихи!»…». (6)

Товарищи не отличались большим милосердием по отношению к чудаковатому лицеисту. «… Однажды за обедом Малиновский вылил ему на голову тарелку супу. Кюхельбекер был так потрясен, что заболел горячкой, убежал из больницы и бросился в пруд, чтобы утопиться… Но у него всё делалось нелепо: в пруду не могла бы утопиться и мышь. Кюхлю вытащили, и событие это сделалось тоже предметом злых издевательств школьников: в журнале «Лицейский мудрец» появилась карикатура Илличевского, в которой профессора тащат Кюхлю из воды, зацепив багром его галстук…». (6)

Быстро сочинилась и подходящая эпиграмма:

«Хвала! квадратный исполин
С аршинною душою,
И нос в аршин, и рот в аршин,
И ум в аршин длиною».

Вскоре в «Лицейском мудреце» нарисовали карикатуру: Кюхельбекер топится, а его длинный нос торчит из пруда.

Про «утопление» Кюхли в пруду в журнале «Лицейский мудрец «… в отделе «Политика» было помещено пространное письмо к издателю «от морского корреспондента, живущего в Харибде». В письме этом после описания большого торжества у жителей моря по случаю праздника царя их Нептуна рассказывалось так: «В то время как все предавалось шумной радости, вдруг возмутилась стеклянная поверхность вод. Смотрим и видим бледную, толстую, с большим красным носом фигуру. Все было на нем в беспорядке. Одной рукой хлопал он себя по ноге, в другую хрюкал. Он снизошёл и тотчас, навалившись на спину Нептуна, начал ему басом говорить следующие стихи: «Сядем, любезный Нептун, под тенью зеленые рощи…». Нептун танцевал тогда мазурку и потому чрезвычайно вспотел, а этот неуч навалился на него и скоро получил бы сильнейший кулак… как вдруг какой-то багор схватил его за галстук и потащил вверх…». (2)

«Демон метромании, или Вильгельм Кюхельбекер пишет стихи»

В одном из номеров журнала «Лицейский мудрец» (1815 г.)

Данзас, браня своих читателей за то, что они не присылают в оный орган интересных прозаических материалов, угрожает: «…Если же ваши Карамзины не развернутся и не дадут мне каких-нибудь смешных разговоров, то я сделаю вам такую штуку, от которой вы не скоро отделаетесь. Подумайте. — Он не будет издавать журнала…

— Хуже!..

— Он натрёт ядом листочки «Лицейского мудреца»…

— Вы почти угадали: я подарю вас усыпательною балладою г-на Гезеля!!.

(кличка Кюхельбекера — прим. автора).

Демон Метромании и стихотворец Гезель это Кюхельбекер. Его и демона (чёртенка) изображает и карикатура Илличевского.

В третьем номере «Лицейского мудреца» был помещён небольшой диалог под названием «Демон метромании и стихотворец Гезель», снабжённый карикатурой, на которой изображены оба персонажа — чертёнок и длинноногий, сидящий за столом с пером в руке, лицеист, над которым сделана пояснительная надпись «Кюхельб.». Эта сатирическая, малозначимая сама по себе сценка имеет непосредственное отношение к предмету нашего разговора и потому, думается, следует привести её здесь целиком:

«Демон. — Слушай меня прилежнее.

Гезель. — Что ты хочешь?

Д. — Я привёз на хвосту тебе письмо из Дерпта: там пишут, что студенты выжгли стеклом глаза твоему собрату по стихам.

Г. (испугавшись, роняет стул, проливает чернила и наклоняется к чёрту). Но со мной ли это случилось?

Д. — Пиши, пиши: Баллада, слышишь ли, баллада.

Г. — Баллада.

Д. — Лишь для безумцев, о Зульма!

Г. — Что?

Д. — Лишь для безумцев, о Зульма! Златое вино Пророк запретил.

Г. — Неужто мне нельзя пить вина, я было и налил в рюмку…

Д. — Глупой вопрос? Пиши далее.

Г. — Вся бумага измарана.

Д. — Давай читать: «Лишь для безумцев, о Зульма, лишь для безумцев… Лишь Зульма… Пророк запретил — тьфу, пропасть! Какой глухой тетерев! Прощай, мне скучно.

Замечание. (Вот прямо дьявольские стихи, это превосходительной адской гостинец.)».

«… Известно, что Кюхельбекер стал лицеистом уже после того, как его родственник Г. А. Глинка оставил кафедру в Дерпте (1810 г.) и вместе со своей семьёй покинул Лифляндию. Таким образом, становится понятным, что Вильгельм в лицейские годы не мог иметь родственной переписки с Дерптом. Тем не менее, сугубо специфическое упоминание этого города в приведённом диалоге убедительно свидетельствует о том, что Кюхельбекер сохранил свои связи с дерптскими студентами, ведя с ними переписку. И вполне логично предположить, что он делился с лицейскими товарищами лифляндскими новостями, рассказывал о традициях немецких студенческих землячеств и корпораций, сравнивая их с традициями царскосельскими. Эти связи в немалой степени влияли и на поэтическую ориентацию Кюхельбекера. Потому-то закономерной видится связь дерптских студентов-немцев с жанром баллады и упоминанием имени Зульмы в сатирической сценке из «Лицейского мудреца» — ведь баллада была популярнейшим жанром в немецкой поэзии (перенесённым позднее на русскую почву В. А. Жуковским), а стихотворные строки о Зульме, вине и пророке — перефразированная цитата из «Западно-восточного дивана» Гёте…». (7)

Таким образом, журнал «Лицейский Мудрец» можно назвать последним, но наиболее удачным и серьёзным опытом журналистской деятельности царскосельских лицеистов, для которых он стал трамплином в большой литературный путь…

Евгений Татарников

Источники:

1.Грот Константин Яковлевич «Пушкинский Лицей»

2.Василий Авенариус «Юношеские годы Пушкина»

3. Виктор Меркушев «Пушкинский» выпуск Императорского Лицея: «Тесней наш верный круг составим…»

4. Тынянов Ю.Н. «Пушкин» (Часть вторая. Лицей. Глава девятая)

5. Чулков Георгий Иванович «Жизнь Пушкина» (Глава вторая. Лицей. Часть II)

6. Викентий Вересаев «Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)»

7. Р. Г. Назарьян Статья «К происхождению одной из лицейских кличек В.К. Кюхельбекера»

8. Тыркова-Вильямс Ариадна Владимировна «Жизнь Пушкина. Том 1. 1799-1824»

9. Иван Пущин «Записки о Пушкине. Письма»

10. Мария Баганова «Александр Пушкин. Тайные страсти сукина сына»

11. Эйдельман Натан Яковлевич «Прекрасен наш союз…»

12. Корф Модест Андреевич «Записки»

На иллюстрации к статье: Литография К.Шульца по рис. И.Мейера. Вид на Лицей и Придворную церковь с Садовой улицы.