Обязан ли писатель быть гражданином? Должен ли он защищать слабых, бедных, угнетаемых?

В чём суть его позиции?

Перебираю страницы книги Очерков и рассказов. Пахнет краской, пожелтевшей бумагой, старинных шкафом, пылью, чахоточными лучами солнца. Голова даже кружится.

«Где касался поэт – амальгама пробилась. Где касались иные – один лишь медяшки…»

170 лет! Красота–то какая. И вот дом Лемке – деревянный, двухэтажный, на углу — старая колонка бирюзовой краской окрашена, тихий двор, будка, далее стоянка автомашин. Дети играют, смеются. Мяч выкатывается на площадку, мальчик выбегает на территорию музейного комплекса. Останавливается.

У мальчика большие синего цвета глаза, льняные кудри.

Также выглядели дети Владимира Галактионовича – кудрявые, светлоглазые. Вниз по Канатной улице высится церковь, Купола золочёные. Колокол громкий, ухватистые звуки разливает. Здесь писатель прожил с 27 сентября 1888 года до своего отъезда из Нижнего Новгорода 7 января 1896 года. Сам дом типичный для Нижнего Новгорода – таких много на улице Белинского, одноподъездных, обшитых деревянными досками, крашеных, с высоким дверями, плотными лестницами, пахнущих мышами, птичьими перьями, душными заката лучами. В. М. Лемке держал этот дом, как доходный: сюда переселилась вся большая семья Короленко: второй этаж занял Владимир Галактионович с женой и детьми, тетушкой (сестрой матери) и братом Илларионом, первый – мать Эвелина Иосифовна и семья Лошкаревых (сестра Мария Галактионовна с мужем, детьми и матерью мужа). Сейчас – здесь центр города, а ранее была окраина. Здесь были пустыри, поля. Канатная улица названа в честь Канатных заводов, ибо Волга без канатов с её кораблями, немыслима. Верёвки вили в Нижнем Новгороде почти 300 лет. Например, даже в Петербурге при Адмиралтействе был некогда открыт и преуспевал канатно-прядильный двор,  мастеров, умеющих вить канаты и веревки, собирали по всей России – промысел этот был тяжек, после 10 лет канатопрядения у человека распухали сухожилья на руках. В 1718 году царь прислал нижегородскому вице-губернатору князю Степану Путятину указ, в котором требовал «отрядить в столицу 50 прядильщиков». Тогда С. Путятин скликал, сыскал мастеров и отправил в Петербург. Среди них было и несколько прядильщиков из с. Горбатова Нижегородского края. Здесь на нынешней улице Короленко были заводишки по изготовлению канатной снасти: развитие рыболовства и судоходства на бечевой тяге на Оке и Волге требовало стабильный спрос на снасти. Пенька для их изготовления всегда была под рукой: ее делали из конопли; конопля – самое неприхотливое растение,  поля занимали обширные площади в понизовье реки. Лён везли от соседей: из Вологды и Костромы, из него вили веревки и плели канаты. Позже пеньку стали завозить из Симбирской, Пензенской, Рязанской, Тамбовской губерний – возили возами, а летом по воде. Делали смоленые канаты, бечеву, погонялки, косицы, веревки, снасти для рыбной ловли, постромки, вожжи.

Канатка…

Ручеёвая улица.

Прямая, как верёвка.

Кручёная да заковыристая.

Книга…очерки…смыслы.

Голая правда. Раздетая до боли. Труд людской.

Обязан ли писатель тратить свой талант на людские горести. Обязан ли он быть на стороне народа?

Или вправе бечь от правды.

А коли родине плохо, обязан ли писатель встать на её сторону, даже если родина неправа, заблукалась? И царь – сатрап. И жандармы – сволочи. И чиновники – казнокрады?

И вообще кто кого воспитывает. Ты родину или она тебя?

Вот смотрю на нашу демократическую тусовку, с её наградами, медалями, премиями, грамотками, застольями. Они же так привыкли ещё в лихие девяностые – родину хаять, недостаки примечать и раздувать их, по-журналистски описывать разные там неверные деяния, то есть русофобствовать. И как отвыкнуть от такого? Про Ахматову в комиксах. Про Маяковского тоже. И специально обученные профессора-лингвисты приезжают и вещают эту чушь, охаивая.

Это же целая программа – про Бунина рассказать, как про двужёнца, про Н. Клюева, как лгбтэшника, про Цветаеву Марину, как про заблудшую душу. И так далее.

А читать не пробовали? Вникать?

Вот, правда, с кем хочу, с тем и сплю.

А ещё и Шолохова охаяли. Теперь целые тома выходят, доказывая антиплагиат.

Кабинет Короленко, небольшая комната, вся сплошь обложенная книгами, была на втором этаже. Работал Короленко обычно у окошка. Гляди, любуйся! Картина открывалась прекрасная: заводы к тому времени позакрывали, луга зацвели, пеньку да смоль стали плести в Горбатове, и открывалась Короленко синь небесная да Трехсвятская церковь.

Динь-динь.

Утром встанешь: тишь.

Вечером ляжешь: тишь.

Думай, думай!

Но в те годы умерли две младшие дочери писателя, скарлатина свирепствовала…Писатель творил на больном и горячем нерве. Как в лихорадке. Здесь были созданы «Река играет», «Парадокс», «Ночью», «Ат-Даван», «Судный день», «Павловские очерки», «Без языка», «В пустынных местах». В 1893 г. издательство «Русская мысль» выпустило второй том «Очерков и рассказов», который включал в себя лучшие произведения нижегородских лет. При жизни автора сборник переиздавался десять раз. То-то же популярность! Это тебе не жёлтая пресса, не детективчик, не книга изданная за свои средства да пристроенная на продажу в магазин.

Книга тогда была эксклюзивом. Делом полезным, не хуже пеньки и льна.

«Я беллетрист только наполовину», – обычно говорил Короленко, имея в виду творчество публициста. И впрямь – то ли поэзия, то ли публицистика, то ли рассказы:

«Зимой этого же года я опять отправился в Павлово.

 На железнодорожной станции в Гороховце мне попался попутчик,

молодой виноторговец, недавно открывший в Павлове склад.

Мы наняли просторные сани и поздним вечером отправились в путь.

Случайный мой спутник недавно вернулся из Парижа и весь был еще под впечатлением выставки. Он рассказывал о парижской толпе, о веселых французах, которые мчатся по бульварам, распевая шансонетки, о том, как публика, при виде этого дебоширства, только сторонится, благосклонно улыбаясь. Как, выходя с заводов, рабочие устраивают импровизированные процессии, во главе которых подростки, сидя на плечах товарищей, размахивают красными знаменами и все поют, и поют. Как при нем в ресторан вбежал какой-то господин, скинул зачем-то сюртук и, взобравшись на стол, стал тараторить, горячась и жестикулируя. Рассказчик плохо знал язык, но, все-таки, понял, что речь шла о правительстве, и оратор кого-то сильно ругал… Потом отзвонил, надел пиджак и ушел, как ни в чем не бывало. И никто ничего, как будто так и надо…»

(КОРОЛЕНКО «Павловске очерки»)

Так полюбить нижегородчину!

Так вникнуть в неё.

Стань городом, человек из Житомира!

Это говорит о том, что мы – украинцы и русские один дивный народ!

Глубоки корни наши. Сплелись мы!

Во время ГОЛОДНОГО ГОДА писатель отправился в Лукояновский уезд и занимался оказанием помощи голодающим. Здесь много чего – забота о людях, преодоление головотяпского отношения к бедствующему населению со стороны местных властей, чиновников. Сбор пожертвований, как сейчас говорят, фонды. А также организация питания. Как сейчас говорят, сбор гумманитарки. Очерки об этих событиях публиковались в газете «Русские ведомости» за 1892-1893 г.  и в журнале «Русское богатство» за 1893 г. Призыв сподвижника, публициста из дома на Канатной улочке звучал на всю Россию. И, вообще, городу надо присвоить название Короленковский! Точнее Горьковско-Короленковский.

Или Нижний Короленковский!

Дом Короленко постепенно становился центром культурной и общественной жизни Нижнего, где обсуждались, а часто и решались многие насущные проблемы.

…вечерам «в квартире в конце Канатной, у «Трех Святителей», встречались люди из самых разнообразных слоев общества — друзья, самый близкий писателю С. Д. Протопопов, а также  земцы, были врачи и пароходные капитаны, чиновники и учителя, учительницы и судьи, адвокаты, писатели! Организовался кружок с полушутливым названием «Общество трезвых философов», выпивали немного, на самом деле больше вели разговоры о России, о городе, о будущем.

«Квартира Короленко в Н. Новгороде служит как бы станцией для всех ссыльных, возвращающихся из Сибири, и сборным местом для неблагонадежных лиц, проживающих в Н. Новгороде», – писал в письме-донесении столичным властям жандармский генерал Познанский.

На Канатной улочке у Короленко бывали писатель Г. И. Успенский, поэт Я. П. Полонский, географ и путешественник Г. Н. Потанин. В декабре 1889 года в доме Лемке произошла первая встреча Короленко с Алексеем Пешковым, принесшим на суд известного писателя свое первое произведение «Песнь старого дуба».

Поначалу Владимир Галактионович раскритиковал поэму, и огорченный Алёша  Пешков  «решил больше не писать ни стихов, ни прозы». Но через несколько лет принес Короленко начало своего рассказа «Челкаш». Около двух часов длилось чтение и детальный анализ рассказа. А на прощание было сказано: «Алексей Максимович! У вас, несомненно, большой литературный талант. Займитесь серьезно. Приходите в следующее воскресенье, будем продолжать чтение…»

Постепенно Канатные заводики сносили, построили небогатые жилые дома. Селились в них мещане, ремесленники, крестьяне, перебравшиеся в город и представители разночинной интеллигенции, в том числе писатели, журналисты, архитекторы. Собирались в доме на цокольном основании и с деревянными стенами – Скиталец, Чириков, бывал Чехов с женой. Цвёл сад, плодоносил, пахло также, как в Житомире – квасом, салом, чесноком, яблочным уксусом, черёмухой, кислицей. После отъезда Короленко из Нижнего Новгорода в 1896 году дом уже не жил такой насыщенной духовной жизнью. Дом продолжал существовать, как доходный, то есть сдавались комнаты в аренду, а после революции дом подвергся «уплотнению». Еще до войны на фасаде появилась памятная доска, и дом внешне дошел до нас практически в том виде, каким был и сто и более лет назад. Внутри, правда, избежать перепланировок не удалось. А как иначе? Кому кухню подавай, кому ванную! Люди…люди…Капитальный ремонт в 1978 года изменил внутреннюю планировку дома окончательно. Но я была там, ты у меня спроси: и я отвечу – дух витает короленковский!

И тихо.

И покойно.

И сад, срубленный словно цветёт, розовыми листиками перебирает!

Написалось мне несколько стихотворений.

Я так и окрестила их «название города Нижний Короленковский-град»:

Помните дудочку Иохима? Помните пана?

А я, как сейчас, вижу их:

Город Житомир красивый такой, каких не бывает,

город Житомир – родина Короленко.

Не просто вишнёвые-сочные ходят трамваи,

а ходят они, как и все малороссы, бессменно

и важно.

Влюбляюсь, влюбляюсь в Житомир,

как после войны

каждым словом мы ближе к победе.

Наш мир к нам вернётся! Мы заново мир наш построим!

Кому-то его отдавать, это, право же, вредно!

—

Особенно памятники и музеи, театры и книги

и наши дома, наши сталинки, наши высотки.

Смотрю на Житомир: никак не могу я постигнуть

трагедию, что к нам пришла…Как могли мы за шмотки,

за пепси, за жвачку, за джинсы, селёдку

все это отдать? На Тверской, на Болотной Слободке?

Пока не хватили распятья, вцепившись им в глотки:

—

Распятия наши кричали поломанным криком.

Распятья вопили: довольно, довольно, довольно,

второй раз убить и распять это, право же, больно,

и травы Житомира корчились в пламенном крике!

—

И памятник жалко снесённый! И рваные книги!

Увидел всё это бы вдруг Короленко-великий,

что он бы вскричал?

Кулаком бы об стол гневно хрякнул:

— Ну, геть же отсюда, Бандера, гнилая собака!

Ужель вы слепы, как слепой музыкант, горемыки?

И – хрясть по заводу, где танки (так надо!) спасают!

—

Пусть родина  к нам перейдёт, с нашей встанет пусть вровень.

И пусть на вишнёвом, заблудшем, как Киев, трамвае,

вернётся старинный и солнечный город Житомир!

…раньше мы много путешествовали. В детстве. Города видели. Житомир очень похож на наш Нижегородский город Растяпино.

Короленко, прежде всего гражданин. (Ты гражданином быть обязан!)

Конечно, можно занять такую среднюю позицию. И вашим, и нашим. Но тогда не надо быть пишущим человеком, инженером душ, изучателем сбоев вселенной. Не призываю к радикализму и крайностям. Хотя сама в хорошем смысле радикальна. Или в плохом смысле слишком верю в рай на земле. В совершенство. Это утопично. И нереально. Но предавать, убегать в штаты и там вопить о не любви к родине – фу! Ни за что!

Россия – страна потрясений.

У меня в груди почти нет неразрушенных городов и селений.

У меня звучит дудочка Слепого Музыканта.

…Спи, спи, Иохим, дудку спрятав свою в палисад:

ты же знаешь, проснувшись, чьи пальцы огладят твой лоб.

Не бывает слепым, хоть с рождения слеп музыкант.

Не бывает и всё! Если музыка целится, чтоб

ты бы взял, Иохим, и раздвинул на речке кусты

и в томящей воде,

и в искрящем луче, чтоб нашёл

прорывающийся, золотой, жаркий вопль пустоты.

Спи, спи, спи, Иохим, ибо музыка, словно мешок

тем, кто зрячими пальцами, видящими всё вокруг:

и тебя, и себя, и весь-весь окружающий мир;

так далёко ещё никогда

из ребяческих рук,

так высоко

ещё не глядел сквозь парящий клавир.

—

Да, мы – птицы.

Мы – птицы, когда бы не лёгкость земли.

Да, мы – звери.

Мы – звери. Когда бы не тяжесть небес.

Не гляди ты на мир.

Хоть весь мир наш – глаза! Не гляди.

В малоросских наречиях слишком поющий замес!

—

Иохим, Иохим, эта дудка погубит тебя.

И давай поглядим через время, что станет, коль ты

вдруг проснёшься? А музыка громче тебя, дударя,

эта музыка жальче твоей и чужой пустоты!

—

Если запах конюшни смешается с запахом трав,

острым и сыромятным, духмянистым потом ремней.

Очарованный Патрик: он тем, и наверное, здрав,

что он видит одной слепотою святою своей.

—

Я читаю. Читаю. И впитываю каждый звук,

так ослепнуть до Патрика – зрячей его слепоты.

Я скучаю по всей Малороссии, что через юг

на Житомирский север я зрительно строю мосты!

…мило …как мило мне всё, что связано с Короленко! Например, я знакома была с первым директором музея Рубахом Борисом.

И мне кажется, что я ощущаю его руки на моих плечах.

И мне видятся эти большие округлые наречия.

Эти сиплые звуки.

Эти глаголы зимы Короленко. И сама зима уже имя существительное.

Светлана Леонтьева