Все персонажи и события произведения
являются вымышленными,
любые совпадения — случайны.

Глава 1. Любите ли вы так, как я люблю…

Конечно, она не читала известную статью Белинского, но услышала её в исполнении вдохновенной Татьяны Дорониной в «Старшей сестре» Натансона, героиня которой на вступительных в театральный декламировала именно её. Вот оно, то заветное: ««Театр!.. Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатлений изящного? Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театра больше всего на свете, кроме блага и истины?…».

По мере взросления Арине казалось…

Нет, очень быстро она поняла: то же самое могла бы сказать о школе, которую давно избрала для себя единственной дорогой, и путеводной звездой и религией, покуда в атеистической стране ещё не выпустили джина из церковной бутыли. Настоящим храмом для девочки стала школа.
Ариша хотела быть учителем. Как мама, ставшая для неё тем авторитетом, на который хотелось походить. Подобное не часто встречается у детей, но в данном случае ситуация оказалась редкой, потому что…
Арине была ещё очень маленькой, когда однажды услышала на улице голос соседского мальчишки: «Аринка, беги сюда, мамку твою убили!».
Это стало потрясением на всю жизнь.
Кажется, и сегодня она иногда слышит пронзительный крик Петрушки.
И отчаянно пытается бежать на голос…
И падает…
А маленький звонкий Петька всё кричит и кричит, и зовёт её…
И зовет…
Она бежит, но получается медленно.
Падает и снова бежит.
И пересохло в горле.

Она хочет крикнуть что-то в ответ, хочет сказать, что услышала его, но голоса – как не бывало. Не получается слово молвить.
Пересохшее горло не издаёт ни единого звука, но когда она, наконец, добегает до места, силы покидают её и сознание отключается.

Понимала ли маленькая девочка, прибежавшая на страшное известие, что значит слово «убили», но то, что её мамы больше не будет никогда, поняла сразу.
От случившегося веяло безысходностью…
Маленькая Аринка видела, как достойно справлялся с горем отец, стараясь залечить и её детскую рану.

Не могла не замечать, как жалели её окружающие, а ей от их сострадания хотелось убежать далеко-далеко и спрятаться где-нибудь, чтобы не слышать унизительного «сиротинушка».

От многого хотелось убежать пятилетней Арише, но уже тогда она вдруг отчётливо поняла, что от самой себя ей никогда и никуда не скрыться. Как-то очень быстро она стала и взрослой, и… одинокой. Она скорее почувствовала, чем поняла, что теперь придётся ей привыкать жить в ином измерении, доказывая всем и в первую очередь себе, что никакая она не сиротинушка, что у неё самый лучший в мире папка и что она еще покажет всем…

Что она собиралась показать всем, Арина пока не очень представляла себе, но понимание того, что жизнь, даже при таком трагическом повороте, всё-таки продолжается, у неё уже появилось.

***

А спустя несколько лет в их с папкой жизнь пришла другая женщина, ставшая для девочки очень хорошей мамой.

Иногда Арина задумывалась над тем, какой она могла вырасти, не будь той трагедии в её жизни, но долго фантазировать на страшную тему не особенно получалось, потому что новая мама стала для ребёнка всем. И любовь к будущему делу её жизни – педагогике – ей привила именно она. Школа и учительство вошли в кровоток приёмной дочери рано и очень естественно, и не потому, что мама была не просто учителем и директором. Своим личным примером вела Анна Васильевна Аринку за собой по школьной дороге, а яркий текст Белинского, однажды услышанный в кино, раз и навсегда осел в сознании девушки. Слово «театр» легко заменилось на любимую с детства «школу»: «Любите ли вы школу так, как я люблю её, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением, к которому только способна пылкая молодость»…

Пылкая молодость Арины была к этому способна, ибо полюбила она учительство исступленно и искренне на всю оставшуюся жизнь уже в детстве.
Ребёнком девочка росла компанейским: душа класса, отличница, агитатор и главарь. Ей нравилось быть в гуще событий и красногалстучного пионерского отряда, и комсомольской организации школы, а потом и вуза. Отец был армейским политруком, поэтому с малых лет вошла в жизнь дочери романтическая патетика «красных дьяволят» , которую Арина Валерьевна до сих пор хранит в душе, стараясь передать тот исторический, хоть и слишком пафосный код своим ребятам.

***

Спустя время, когда Арина блестяще окончит школу и поступит в педагогический, на первой лекции по возрастной психологии услышит от заведующего кафедрой: «Вы идёте в школу, школа это – бабы, бабы это – суки. Жить и выживать в бабском царстве придётся вам не просто. Запомните».

Её это покоробит, потому что назвать своих учителей суками она не могла и не хотела. Училась легко и успешно, учителя любили и хвалили её, не забывая при этом, что она не просто – одна из многих, но дочь директора школы, да ещё и приёмная, а потому отношение к девочке было предупредительно-внимательным. Понимала ли это Арина? Человек привыкает ко всему, но к хорошему привыкает быстрее. Другое дело, что была она на самом деле одной из лучших пионерок-комсомолок, поэтому не обращала никакого внимания на подводные камни и, возможно, не всегда искреннюю интонацию по отношению к себе уловить могла. Просто не замечала, но стала задумываться позднее, когда вернулась в родную школу уже учителем истории.

***

В том, что Аришка станет учительницей, не сомневался никто. Ребёнком она уже играла в школу. Отец сделал ей подобие школьной доски из большого куска фанеры, покрасил в коричневый цвет, в отверстия верхних уголков продел леску и даже место в нижней части доски предусмотрел, чтобы было, куда класть мел и тряпку – для вытирания написанного. Доска хорошо закреплялась во дворе на старом дереве.
Учеников искать не нужно было. Малышня, ещё ходившая в детсад, очень хотела почувствовать себя школьниками. Ребята с радостью выбегали на улицу играть в школу, если видели, что «учительница» готовит во дворе «класс».

Арина начала читать рано, памятью обладала хорошей и охотно делилась прочитанным с детворой,  ставшей на какое-то время её подопечными. Ребятам больше всего нравилось выходить к доске, а Арине – рассказывать «классу» о том, что заинтересовало её в только что прочитанной книге. Иногда ребята выносили с собой во двор любимые игрушки – медведей, зайцев, собак. И тогда «учеников», хоть и молчаливых, становилось гораздо больше. Увлекательное было время! И главное – всё по правде.

***

Однажды Арина Валерьевна увидела в кабинете англичанки немецкую куклу – большую редкость в советское время и страстную мечту всех девочек страны. Марта (так звали куклу) – с двумя хвостиками на голове и большими бантами, была одета в настоящую школьную форму: коричневое платье с белым воротничком, манжетами и чёрный фартук. У Марты был самый настоящий алый пионерский галстук, который хозяйка куклы выкроила из сломанного зонтика. Она же и одежду сшила.
Арина любила школу больше всего на свете, но такая сентиментальность показалась ей странной.
В её классе не было даже цветов, которые обязательно претендовали бы на её внимание и любовь, доставляя тем самым лишние хлопоты. То забыли полить, то перелили, то кто-то оторвал макушку у редкостного цветка, как это случилось у географички, которая потом неделю на всех переменах цветок оплакивала. Арине Валерьевне такая головная боль совсем была не нужна, хотя она охотно любовалась цветущими горшечными клумбами на чужих подоконниках.

***

– Зачем это? – показывая на куклу спросила она коллегу.
– Да вот…, — смутилась Евгения Петровна. – Хочется, чтобы здесь было как-то по-домашнему, уютно. А Марту мне из Москвы мама привезла, в пять лет. Теперь вот она стала школьницей.
На словах «мама привезла, когда мне было пять лет» по лицу Арины пробежала судорога. В пять лет не стало её мамы. Она взяла себя в руки и сказала, пытаясь понять:
– Но ведь это очень отвлекает ребят… Разве нет?
– Кто учится, того ничего не отвлекает, — убеждённо парировала коллега. – Пусть сидит, не мешает никому. Да и ребята к ней привыкли уже, и мне не так одиноко.

Вот этого Арина понять не могла совсем.
Как может быть одиноко учителю в классе, если там сидит… не будем уточнять, сколько, но всегда – больше тридцати человек?
Арину тянуло в эту гущу, где она чувствовала себя вполне себе полководцем, в руках которого…
В руках которой…

Ох… она сбилась с мысли и даже раскашлялась.
Об «одиночестве в толпе» Арина слышала, но не могла этого понять, потому что со школьной скамьи была там, где одиночества не было в помине. Пионерские лагеря и слёты, форумы и лагеря пионерского актива, куда её посылали, как лучшую из лучших…
Арина задала самый дурацкий вопрос, который мог прийти в её набитую школьными догмами голову:
– Не боитесь, что пропадёт?
– У неё место в шкафу есть, на ночь на ключ закрываю. А на каникулы и отпуск забираю домой, чтобы не пылилась одна. Даже переодеваю её, когда она «живёт» дома, — спокойно ответила Евгения Петровна и поправила Марте бантик на голове, чмокнув любимую куклу в мордашку.
На том и расстались, но Арина Валерьевна знала совершенно точно, что с ней подобных глупостей быть не может, потому что у неё – не просто работа, а педагогическая миссия.
Она уж точно пришла в школу не в игрушки играть…
И ничто не должно отвлекать её от этого, потому что…
Потому что…
Школа – её трибуна, кафедра, что хотите…
И как можно на трибуну – с куклой?
Детский сад какой-то,
цирк,
ужас просто…
И то, что немецкая Марта по одежде была «школьницей» и всем своим видом соответствовала месту, в котором находилась, не остановило Арининых рассуждений по поводу увиденного на столе у более старшего по возрасту педагога.
Она не заметила, как кто-то с ней поздоровался в коридоре, ответила машинально, продолжая мысленный диалог с самой собой.

«Любите ли вы школу так, как я люблю её…»
Себя ли она убеждала в этом изо дня в день, но Белинский, через блистательную игру Татьяны Дорониной, сыграл с ней в юности поистине злую шутку: Арине казалось, что так школу не любила даже её учитель-директор мама, которой она искренне гордилась до сих пор.

Глава 2. Вера Кузьминична

Светлой памяти актрисы Веры Васильевой,

которая видится блистательной исполнительницей роли

Верочки Кузьминичны Потоцкой

Выпускница консерватории, пианистка Вера Кузьминична Потоцкая многие годы работала в их средней общеобразовательной школе учителем музыки. Лет ей было неприлично много, но за глаза её называли коротко и просто – «Верочка». Других кличек она не имела. Даже самые оторвяги-школьники относились к ней с искренним почтением.

Выглядела Верочка не просто хорошо, а была элегантно-изысканна до такой степени, что многим казалось, будто она приходила на работу не в школу, а в какое-то элитарное заведение культуры, чем школа, конечно же, в силу специфики своей, никогда не являлась.
Вера Кузьминична, полюбившая музыку ещё в утробе матери, сделавшей всё для того, чтобы ребёнок начал слушать её до рождения, не долго страдала, когда, переиграв руки во время болезни, поняла, что музыка, как исполнительское искусство, в её жизни закончилась навсегда. Но разве можно было вырвать её из сердца?! И Верочка стала подстраиваться под свои возможности. Она работала лектором-музыковедом, а по теме беседы могла исполнить что-то, делая это с большим удовольствием, никогда не отказывая себе в возможности помузицировать на публике. Тем и жила, испытывая настоящую радость от того, что приобщала желающих к великому откровению божьему, ибо музыку почитала за голос небес.
Казалось, что Верочка любила жизнь в любом её проявлении и всегда находила достойный выход из сложившейся ситуации. С ней было легко. Она никому не завидовала, была искренне-дружелюбной, не отказывала в помощи, если могла помочь. К ней тянулись и взрослые, и дети, а она называла себя ископаемым, потому что прожила свою жизнь уже в прошлом веке, задержавшись и в нынешнем, который ей тоже был интересен, хотя многое в нём она не принимала категорически. Но в школе чувствовала себя вполне комфортно, хотя и констатировала изменения в ней не в лучшую сторону, но принять их, как это массово делали учителя, не могла и не хотела.
Когда-то в её жизнь вошла школа, или она пришла в неё – сейчас уже было не важно. Требовался учитель пения, вот Верочка и пригодилась. В городе её знали как очень талантливого лектора-музыковеда, прилично играющего на инструменте, что от неё и требовалось. Правда, Вера Кузьминична так и не смогла понять, как можно научить ребят пению, если они элементарно не знают нот. Те, которые знали, учась в музыкальной школе, погоды не делали. Для себя она решила, что станет развивать их музыкальную культуру, рассказывая о композиторах и произведениях классиков, что-то исполняя при этом сама, а что-то предлагая послушать в записи выдающихся музыкантов, о которых всегда говорила с большой любовью. Ей очень хотелось, чтобы ученики знали имена, составляющие культурное наследие их страны и мира. Это давало ей больше возможностей для развития подопечных, нежели разучивание пионерских песен. Позднее это занятие Верочка с радостью передоверила Арине, полагаясь на её прошлый пионерский энтузиазм. Арина Валерьевна имела за плечами музыкальную школу, которой вполне хватало для такой работы.
Арина когда-то училась у Веры Кузьминичны и тоже восхищалась её утончённостью, понимая, что та стоит на такой недосягаемой высоте, на которую в их средней школе никогда и никому не подняться. И подражать Верочке было бессмысленно, потому что на зависть учительниц она обладала ещё и безупречным вкусом.
Вера Кузьминична тоже смотрела на школу с нескрываемым восхищением и восторгалась учителями, которые изо дня в день бились больными от перегрузок головами о школьные доски, пытаясь достучаться и наполнить ребячьи мозги тем, что требовала вложить в них школьная программа.

Учителя завидовали Вере, от которой, кажется, не требовалось ничего, а дети уважали её и любили. Если кто-то позволял себе на уроке фортель в адрес учительницы, которая была уже хорошо в годах, пусть и уверенно держалась на высоком каблуке «шпилек», то другой такой же балбес давал первому подзатыльник. Вера не могла этого не заметить и мысленно благодарила ученика за столь некорректную защиту, а того, от кого её защищали, никогда не наказывала. Парень понимал её великодушие и умолкал навсегда.

Вот в такой игре без правил существовала бывшая пианистка много-много лет, и заменить её более молодой и расторопной учительницей пения администрация не хотела, потому что прекрасно понимала, что Вера даёт ребятам гораздо больше, чем может дать учитель. Она несла в их души культуру, которую хотелось писать с заглавной буквы, если разговор шел о Вере Кузьминичне Потоцкой.

***

Верочка с детства легко щебетала по-французски с любимой мамочкой, а став взрослой, читала газеты, слушала и переводила Эдит Пиаф с пластинок, искала фильмы без дубляжа, всеми силами стараясь держать язык в активном запасе. В школе совершенно бесплатно начала заниматься с ребятами французским языком. Захотели и пришли многие, но остались единицы, их Вере Кузьминичне было вполне достаточно. Оплаты она не требовала, а руководство, зная об энтузиазме учителя, почему-то никогда и не предлагало выразить ей свою благодарность в денежном эквиваленте. Не вписывалась Вера Кузьминична в привычную школьную жизнь и не вырывала, как водится среди педагогов, делящих часы и деньги, ни одного рубля за свой, такой же, как у них, очень добросовестный труд.

Арина иногда думала, что уж Веру Кузьминичну, по определению профессора-психолога, никак нельзя было назвать не только «сукой», но и «бабой».
Именно к Верочке придёт однажды со своей бедой её бывшая ученица и коллега Арина Валерьевна Петровская, потому что вдруг окажется, что больше поделиться ей в большом коллективе будет не с кем.

***

Верочка всю жизнь умудрилась прожить как-то очень достойно, не подстраиваясь и не меняя идеалов, искренне веря в божественную справедливость, но никто и никогда не видел её в храмах, зная, что она совсем не была религиозной. Правда, в её уютном доме было несколько репродукций великих иконописцев Древней Руси, к искусству которых Вера Кузьминична относилась с большим уважением. Если её интересовали храмы, то только с точки зрения архитектуры, которую ей хотелось увидеть изнутри.
Хождение по храмам в праздники казалось Верочке занятием бессмысленным и отнимающим много времени. И потом…Разве великая музыка не приближала её к Богу?

Вера Кузьминична часто задавала подобные вопросы и коллегам, и ребятам, говоря им о творчестве Баха или Рахманинова, Шопена или Чайковского. И почти просила:
– Для того, чтобы услышать голос Бога, послушайте великую музыку. Вам непременно откроется что-то, о чём вам не скажет ни один сотрудник церкви.
Когда, придя домой и отдыхая поселке школьной суеты, Вера Кузьминична слушала дома фа-минорную хоральную прелюдию Баха, она была совершенно уверена в том, что сам Бог говорил с ней этой музыкой. И никак иначе.
Нелепое сочетание «сотрудник церкви» в её устах не звучало кощунственно, потому что она свято верила в то, что религиозная бутафория, чем в последнее время изобиловала церковь – от лукавого, ничего с Богом не имеющая.
Веру Кузьминичну удивляло только одно: как быстро учительство променяло атеистическое убеждение, долго и отчаянно вбивавшееся в сознание поколений, на повальное воцерковление всей страны. «Славу КПСС», поменяли на трёхбуквеную «РПЦ» и с таким же энтузиазмом продолжали бежать по жизни в новую неведомую даль, в один миг изменив траекторию пути.
Арине тоже не удалось избежать этой напасти. Она была историком и быстрее других умела реагировать на перемены, подстраиваясь под новые веяния.
Вера Кузьминична этому не удивлялась, но очень хорошо помнила Аришку задорной пионеркой и не менее активной комсомолкой, в жизни которой места церкви не было вовсе.
Жила ли Вера Кузьминична без Бога?
Нет, не жила.
Даже во времена повального атеизма – не жила.
В её жизни всегда была музыка – как божественное начало бытия.
Именно музыка делала жизнь Верочки духовно наполненной и одухотворённой.

Именно музыка стала для неё тем интимным откровением, которое поднимало её над суетой грешной жизни и уносило в заоблачные выси, озаряя божественным светом каждый прожитый ею день.

По церквам она не бегала, массовых сборищ избегала всюду, делая исключения лишь для театра и концертов хорошей музыки. Вот туда-то и шла как в храм, в котором только и могла испытать настоящий катарсис, а потом обязательно делилась с ребятами увиденным или услышанным. И самое странное – они, никогда не хихикая, понимали её, потому что ей нельзя было не верить, хотя музыкальный педагог Верочка Кузьминична, словно попавшая в жестокую реальность сегодняшнего дня из позапрошлого века, напрочь отвергала институт церкви, к которому школа особенно пристрастилась после развала Советского Союза.

Однажды она услышала, что если общество не имеет истинных ценностей, на смену им приходит хорошо разукрашенный фастфуд.
«Как точно подмечено, однако», — подумала тогда Вера Кузьминична.
Верочке было не трудно жить при смене формаций и идеалов, потому что за её долгий век идеи приходили и уходили,
храмы взрывались и отстраивались заново,
но только великая музыка дарила человечеству
радость и отдохновение,
спасала от уныния и давала надежду,
вела за собой и останавливала там,
где необходимо было сделать паузу.

Этой религии Вера Кузьминична не изменяла никогда.
Ребята чувствовали её искренность,
коллеги ценили за верность принципам,
а учитель музыки – пианистка Вера Потоцкая
приходила в школу
и в любое время несла свет,
потому что в её пребывании на Земле
не было ни единой фальшивой ноты.

Никогда?

Никогда.

Глава 3. Игнашка, или Светка-самоедка

Со Светкой Арина познакомилась давным-давно в одной из самых неинтересных соцстран, когда даже простая в культурном отношении заграница была желаннее своей пяди земли и милее сердцу. Такое время было на дворе: в наших магазинах – пусто, а оттуда привозились тряпки, пластинки, редкие книги на русском, косметика,  – кому что требовалось. Помнится, там девушки купили  томики Цветаевой и Ахматовой и была совершенно счастливы, а коллеги потом возмущались: «Не могли нам привезти?».
Оказалось, что училки, окончившие один вуз и с небольшой разницей во времени слышавшие высказывание знаменитого «психа» Купца, как его называли студенты разных поколений. Фамилия у него была Купецно’й – с ударением на последний слог.
Арина со Светкой работали в разных концах города. Светлана Игнатьевна преподавала русский язык и литературу, от чего Арина отказалась уже в детстве, потому что видела маму, все выходные проверяющую школьные тетрадки. Девочку эта участь совсем не устраивала.
Светка была и хорошим учителем, и пофигисткой одновременно, поэтому искренне не разделяла Арининого самоотверженного сгорания на работе. Она была уверена, что пастернаковская «полная гибель всерьёз» в школе не требовалась совершенно. Про Аринкину миссию она до поры не знала.

Впрочем, было ли это миссией, со временем не могла ответить даже Арина.
К школе Светлана Игнатьевна относилась спокойно, с большой иронией  к тем двойным стандартам, с которыми столкнулась, придя работать учителем.

Не сразу школьные хитросплетения открываются ученикам, пока они сидят за партами, а когда розовые очки бьются стёклами вовнутрь, то иногда ранят так, что бывает и очень больно.

Нет, Светка любила Арину и даже завидовала её самосожжению на работе, откровенно думая, что ей самой в школу идти не надо было совсем.
Светлана Игнатьевна (на языке школьном – Игнашка) была человеком – вопросом, на многое  у неё под рукой оказывалась добрая тысяча «Почему?».

У Арины же на всё имелись ответы, которыми она спокойно и рассудительно делилась с коллегами. Говорила всегда много, но размыто и туманно, поэтому у Игнашки вопросов прибавлялось и прибавлялось. Тем интереснее жилось Светке-самоедке, как она сама себя называла.
– Вот скажи мне, что это за игры в науку в средней школе, зачем тебе это? Поступи в аспир, защитись и будешь до скончания века стричь купоны, станешь настоящим научным руководителем, если у тебе появятся аспиранты. Ответь мне, тебе эта клоунада научная – на фига? – допрашивала Арину Игнашка, затягиваясь длинной сигаретой.
– Что же ты-то не защитилась, если такая умная и до защиты дошла? – увиливала от ответа Аринка.
Самоедка зрила в корень и продышатся Аринке не давала.
– Вот не оказалось у меня твоего тщеславия, а то бы, конечно, — развела руками Игнашка.  – Не на тот алтарь ты свою жизнь положила, скажу тебе. А у меня выбор был – или своё самолюбие тешить и кандидатской ксивой трясти, или Машку тащить, коли успехи у неё пошли в музыке и конкурсы через год сыпались на нас. Да и деньги – или мне на защиту, или ей на смычки и струны, на дополнительные занятия, на те же конкурсы – вступительные взносы. Золото мамино продавала, чтобы девку показаться выпустить. Не до защиты было. А вот ты чего ради в школе киснешь, – не понимаю, — рубила Самоедка.
«Чего ради» –  она понимала.

Не предложили Арине аспирантуру, когда училась в институте.

Не предложили и после, хотя студенткой была старательной и усердной, «хвостов» никогда не имела, но и  жаждой открытий не мучилась.

Светку же научный руководитель нашёл после окончания вуза лет через двенадцать и стал настаивать на поступлении. Убеждал и мотивировал долго, а последней каплей стало сообщение о том, что больше года он не проживет, а у неё, де, в послужном списке будет запись – «окончила аспирантуру, кандидатский минимум сдан». Так и вышло. Его последние аспиранты успели и специальность сдать до срока, и необходимые статьи опубликовать в «Научных записках» вуза. Но защититься у Светки не получилось, потому что между дочерью и защитой Игнашка выбрала дочь. В Москву надо было ехать, в Химки, просиживая в диссертационном зале Ленинки. В день тогда выдавали по пять авторефератов, которые нужно было конспектировать для вводной части работы. А дочь на кого бросать? Бабушек-дедушек не было, муж работал, Машка, хоть и болела, продолжала заниматься музыкой и через год побеждала в конкурсах, поэтому о брошенной Светкой аспирантуре больше сожалела её новый научный руководитель, которая забрала всех, кто остался после смерти прежнего шефа, под своё научное крыло.
Аринка таких проблем не имела, У неё был надёжный тыл, и защиту диссертации она могла скинуть легко, ибо работа всегда была в её жизни важнее семьи, профессионального самолюбия у молодой женщины вполне хватало, да и денег – тоже, потому что часов Арина Валерьевна всегда имела по самые гланды, как говаривал известный киногерой. Не захотела? Ей это не было нужно. При более низком школьном статусе бо’льшей власти она могла иметь только в школе.

***

Приходилось Арине читать работы Черчилля. Однажды она наткнулась на его высказывание в адрес педагогов. Политик считал, что учителя обладают большей властью, чем те же премьер-министры.  Примерно о том же говорил наш Пушкин, однажды изрекший: «Мы все глядим в Наполеоны…». Про  миллионы дрожащих тварей Арина думать не хотела, потому что тварью себя справедливо не считала… Вот оно, то самое зерно, которое поглубже хотела зарыть учительница, ибо даже самой себе не смела признаться в том, насколько оба мыслителя били в цель.
Она действительно ощущала себя и трибуном, и полководцем, и агитатором\горланом\главарём, потому что уже в детстве, играя в школу, испытала это ни с чем не сравнимое чувство, когда слово твоё имеет силу почти безграничную. Только в школе, думала она, можно лепить и формировать, подчинить и вести за собой, а в вузе… Она прекрасно помнила и могла сравнить, какое влияние было сильнее – учителя в школе или преподавателя в институте. Выбор, сделанный в детстве, не вызывал сомнений, поэтому об аспирантуре девушка не думала, а когда игру в науку ввели в школы составной частью работы учителя, всё и сложилось в одночасье – Арина Валерьевна сразу стала именоваться научным руководителем.

«Не хило!» — хихикала про себя Игнашка, смотревшая на эти игры со стороны.
Светка-самоедка возмущалась подменой понятий, участия в игре не принимая, чем очень расстраивала администрацию.

Арина же в очередной раз легко плыла по течению и наслаждалась новым качеством, предоставленным ей глупыми чиновниками от минобра. Удовлетворены были все: и министерство, придумавшее новую забаву для школ, и школы, могущие отчитаться об успехах, и дети с родителями, и, конечно, сами учителя, которые процентов на восемьдесят и выполняли эти работы, получая за них звания и награды.

Арина Валерьевна тихо собой гордилась, Светка, как и полагалось человеку, знающему, что такое аспирантура, возмущалась подобными проделками школы, полагая, что эти игры не приносят пользы нравственному воспитанию учащихся.
Очень были разными Светка с Ариной, но что-то их удерживало друг возле друга.

Глава 4. Школьное бабаство

– Девки, хватит впаривать, надоело уже, — огрызнулась на кого-то длинноногая баскетболистка – физкультурница. – Вы кому будете рассказывать об убийственной любви к детям? Мы же не на промбазе работаем, знаем, что почём. Или нас поганой метлой из школы гнать надо, если мы в свой отпуск не вывозим детишкаф мир посмотреть?!

– Зато родители её как любят, — держала оборону завуч, для которой Арина Валерьевна была палкой-выручалкой: когда о чем не попросит, та завсегда готова отозваться.

– Родители – конечно, — парировала баскетболистка. – Им – что? Удовольствие получили, а дальше пусть школа из их сырья человеков делает.

– Злая вы, Галина Гурьевна, — ответила завуч. – Нет у вас своих детей, вот и не понимаете родительской радости.

– Где уж мне!.. Смотрю на Ринку и дывлюса на нэбо… Это как жэж надо своё чадо любить, чтобы прицепить к нему с мужем ещё вагон казённых детей в отпуск! Может, вы мне объясните, МарьВанна! Мой мосх не выдерживает такой информации. А ваш?

Дверь распахнулась, и в учительскую вошла Арина Валерьевна. Дамы затихли.

– Ладно, коллеги, пойду-ка я восвояси, мяч покидаю. У меня «окошко» сейчас.
Галка одним прыжком оказалась у двери и захлопнула её с другой стороны.

Рина оценила обстановку, но виду не подала, однако в том, что ей только что перемывали кости, сомнений не было.
Напряжённую тишину прервал школьный звонок, оказавшийся как нельзя кстати. Учителя уныло поднимались с насиженных мест и шли на уроки. Пошла и Арина.

***

Тошно ей было.
Привыкла она с детства, что и любили её, и уважали. Было за что: статистики школьной она не портила, даже наоборот, а за спиной всегда была надёжная стена директорской мамы.
После института Рине, конечно же,  нужно было идти в другую школу, не в мамину, но ей это даже в голову не пришло, и никто не подсказал… Словно специально поджидали её здесь в новом качестве. Казалось бы – всё было родным и привычным, кроме одного: она перестала быть директорской дочкой, стала учителям ро’вней, хоть и числилась молодым специалистом. Вот тут-то и начались откровения такие, о которых Рина в детстве и подумать не могла.

Пионерский романтизм Арины погас быстро, но ещё быстрее она замкнулась в себе. Её бесконечные идеи, горящие глаза и восторг по любому поводу понимания педагогов не вызывали, а ей так хотелось доказать всем, всем, всем… И чем больше ей хотелось, тем меньше необходимости в этом было. Она вдруг другими глазами увидела школу, бывшую не так давно для неё почти храмом. Со слов Белинского медленно слетала позолота, но пока Арина не сдавалась. Если не им, то себе она точно должна была ежедневно что-то доказывать…
Не им…
Рина впервые поймала себя на мысли, что противопоставила себя тем, у кого проучилась много лет. Выходило, что «я» и «они» оказались вдруг разными составляющими одной цепи, а не единым её целым.
Так и пошло с тех пор: она и они.

Арина не конфликтовала ни с кем, но и не сближалась. Лишь с Верочкой могла иногда поговорить о чём-то несущественном, потому что на глубокие разговоры у неё не было ни желания, ни времени.
Вера Кузьминична видела, как неуютно стало Рине в стенах родной школы, но сделать ничего не могла, да Арина и не нуждалась ни в советах, ни в жалости. Так повелось с тех самых пор, когда в пять лет неожиданно закончилось её детство.

Знала она, что в школе её считали гордячкой. Вроде бы тихая на первый взгляд, но своего добивалась и жила, по школьным меркам, не хуже других. И часов до чёрта, и кабинет свой. Кто-то квартировался в чужих, но Арина к себе никого не пускала, потому что не было просветов в её плотно забитом расписании. Домой приходила поздно, валилась с ног и сил ни на что не оставалось. А с утра – опять школа. И так – до каникул, в которые она возила куда-нибудь учеников не только своего класса, а всех, кто хотел, если отпускали родители.

– Аринушка, вы опять едете с ребятками далеко-далеко? – спрашивала иногда Вера Кузьминична, если до неё долетал слух о предстоящей поездке Рины.
– Хотелось бы, — сухо отвечала Арина.
Ей уже казалось, что и Верочка не понимает её благих намерений.
Вера не понимала честно, потому что всегда ждала каникул, чтобы отдохнуть от шума, побыть в тишине и неге, послушать музыку в удовольствие, почитать, поболтать по телефону с приятельницами, которых осталось немного. Побездельничать, одним словом.
– Знаете, милая, — вкрадчивым голосом отвечала она Рине, — а мне вот совсем не хочется. Это же такая ответственность… Вдруг что – не дай бог… Или отстанет кто, или куда денется. В моём воображении – самые ужасные картинки на эту тему крутятся. И я очень боюсь. Нет, я бы не решилась так себя… Верочка не могла найти нужное слово. —  А Вы – смелая, очень даже…
Арина только пожимала плечами.

Она правда не боялась и всегда хотела вести за собой небольшой отрядик. Контакт с ребятами у неё был, и она искренне верила, что этого вполне достаточно для самой авантюрной поездки. Да и в чём была авантюра, если оказалась Арина именно той училкой, какую не в каждой школе и встретить можно. Одни говорили: «Учитель – от Бога…», другие крутили пальцем у виска, но Арине не было дела ни до одних, ни до других. Учительство било из неё фонтаном, стало миссией, а потому никаких неудобств не приносило.

Ей никогда не было жалко отрезать от своего отпуска неделю — другую, чтобы смотаться с ребятами в какой-нибудь турпоход в дальние края.
«Вот она где живёт, свобода!» — понимала тогда Арина Валерьевна. Палатки под звёздным небом, вечера у костра с песнями под гитару, разговоры по душам. «Школа далеко, но школа – рядом!» — перефразировали они известную песню про Кубу, которую одно время пел ВИА «Пламя».  Арина прилично играла на гитаре, песен знала много, пела с удовольствием. Иногда кто-нибудь говорил ей, что она – настоящая артистка, с чем Рина категорически не соглашалась. Артисткой хотела стать её соседка по парте, а Рина – только учителем, искренне веря в то, что хороший учитель – обязательно немножко и артист. Обязательно. И это «немножко» в ней жило-было.

***

Больше всего шуму наделала Арина, когда повезла во стольный град учеников вместе со своей семьёй. То ли семью взяла заодно с классом, то ли наоборот, но муж Петрович с сыном и любимые ученики оказались  в одном голубом вагоне, а потом, плечо к плечу –  под столичным небом.

***

– Я шалею, — начала тарахтеть физкультурница Галка, встретив на улице летом учителя химии. – Видела фотки в Сетях? Наша стахановка летом ездила в столицу. Как бы с семьёй. Но еще и с классом. Ничёсе?
– Да ладно, — отмахнулась Марина Леонидовна, — совсем ей делать нечего что ли?
– Выходит, что нечего. Два месяца отпуска без школы Аринка не тянула никогда.
– Молодец, девка! – только и могла ответить собеседница, но в её отравленном школой мозге такая информация тоже совсем не укладывалась.

Арина была для коллег загадкой.
Чего ей не хватало в семье, они понять не могли, как не могли понять и того, как взрослый мужик захотел делить жену с классом в её же законный отпуск.
И поехал ведь…
И поехал!

Школьное бабство, о котором яснее ясного сказал Купец на первой лекции в институте, понимало только одно: у мужика не было выбора. С уточнением «совсем». А сына Митьку брали заодно. До кучи.
Мечтал ли Петрович о камерной поездке в Первопрестольную с семьёй, хотел ли побродить по её улочкам, приобняв любимую жену, пока Митька не видит, да и поцеловать её украдкой от сына?  Всем казалось, что хотел, потому что производил он впечатление человека нормального, у которого в жёнах оказалась не просто училка, а училка, пробитая на всю голову. Следовательно… Не было у супруга выбора никакого. Либо вместе с сыном ждать благоверную из поездки, либо тащиться с ней, попутно выполняя роль помощника-погонялы. Ну а сын…

Мама, которая перепадала Митьке после школы, была до такой степени измучена самоотдачей и «полной гибелью всерьёз», что беспокоить её не позволялось никому, за чем строго следил муж, оберегая любимую и от сына. А потому… Мальчишка радовался любой возможности побыть с мамой, даже если она ему и папе предпочитала выгул класса на дальние расстояния. Но и в поездке сын смотрел на неё со стороны. Они были с отцом, а Рина гарцевала с классом. Но всё же, но всё же… Мама у него – была, и он ею очень гордился, наблюдая за тем, как она общалась с ребятами. Радовало Митьку, что именно его мама – начальник над всеми. И над ним с папой, конечно, как без этого!

***

– Слушай, — не без иронии обращалась к Арине Валерьевне одна из коллег. – Поедешь в следующий раз, возьми моих охламонов с собой. В долгу не останусь.

– А ты поезжай с нами, не пожалеешь, — серьёзно отвечала Рина.

– Ой, нет… Спасибо, дорогая. Мне школы хватает в школе. Это ты у нас никак не остынешь! Мне двух месяцев отпуска мпло, чтобы в себя прийти перед следующим марафоном.

Арина как бы не замечала хамоватости ответа, но пропускала мимо ушей и очень серьёзно обещала взять с собой в следующий раз и её охламонов. А коллегам была дана возможность ещё раз почесать языки о Ринку — пионЭрку.

– Девочки, мысль пришла, — вдруг зазвенел чей-то голос. Может, нам собрать отряд из учительских детей и отправить их с Ринкой в какое-нибудь приличное место? И нам хорошо, и ей – в радость. И польза от неё будет со всех сторон.

Все стороны пользы не озвучивались, но народ загудел после таких слов, не оборвав предложения, будто и впрямь был готов воплотить идею сослуживицы в жизнь. В самом деле, какая Рине разница, чьих чад за собой вести\везти, если отряд у полководицы всё равно будет! В то же время в школе всегда находилась сердобольная душа, в нужной интонации доносившая содержание разговора до Арины Валерьевны. Она слушала и едва улыбалась… «Пожалуйста!» — только и могла сказать в ответ.

«Гордячка!» — шептались за её спиной сеятельницы разумного, доброго, вечного. Вот только всходов не всегда получалось дождаться от их пахоты. На корню засыхали, а у Ринки – зеленели и колосились поля.

Глава 5. Мы все глядим в Наполеоны

Воспитанная на советской патриотике, Арина не была девушкой сентиментальной, и если лирическая героиня просыпалась в ней иногда, то долго в её покоях не задерживалась.
Любовные страдания при луне, переписывания стихов в тетрадку и откровения с подружками на сердечные темы её не коснулись.
Она не влюблялась в артистов, хотя под стеклом на письменном столе лежала фотография из какого-то фильма с некогда популярным красавчиком. Фильм тогда нравился многим, но грезить о герое или артисте ей и в голову не приходило.  Рациональное начало Аришиной природы давало много очков вперёд чувственному. Анна Васильевна видела, что дочь не торопится взрослеть, но её это не огорчало. «Успеет ещё», — про себя думала мама и радовалась, что девочка больше интересуется учёбой и школьными делами, не теряя голову от страданий и пустоты, с этим связанной.

Арина много читала, но романам о любви предпочитала приключенческие, у Куприна её выбор падал на «Поединок», а не на изысканную, окутанную драматическим флёром историю «Гранатового браслета». Это могло бы кого-то смутить, но не тех, кто знал Рину с детства. Девочка была правильной, рано поняла, чего хочет и, шаг за шагом, делала цель достижимой.
В институте никто не вскружил ей голову, чтобы захотелось с ним – на край света. Она была старостой группы и ярой общественницей, получая крепкую дозу адреналина там, откуда большинство её сокурсников старались попросту смыться, пролистывая лучшее студенческое время с большим удовольствием и смаком.

***

Петрович, как обращались к Артёму все, кто его знал, возник в её жизни не случайно, потому что ничего случайного в жизни Арины Валерьевны никогда не было.
Мужчина был старше лет на шесть, трудился на одном из заводов города и, казалось, не имел ничего общего с молодой училкой Ариной. Она же рассудила иначе, рассмотрев в нём повзрослевший вариант своих учеников и была абсолютно уверена, что его тоже можно будет увести за собой в светлую даль романтических приключений школьной жизни. Получалось, что Артём ей подходил. Он достойно прошёл испытательный период, в результате чего их совместная жизнь из свободных отношений плавно перетекла в семейную, а вишенкой на торте, как и полагается, стал символический штамп в паспорте.
Коллеги слегка удивились тому, с каким хладнокровием Арина решила самый главный вопрос жизни, хотя и понимали, что всего важнее для неё навсегда останется работа.
Не была Ринка заточена и на бытовые проблемы, как обычное школьное бабство.

Вскоре родился Митька, и у Арины появился выбор, который она давным-давно сделала в пользу школы.
Азбуку жизни ребёнок постигал в детском саду, Арина приходила из школы выжитым лимоном, потому что имела почти три ставки и уменьшать нагрузку не собиралась. Петрович взял на себя содержание дома, хотя и на работу ходил исправно.

– Девоньки, ну что во мне не так? – вопрошала физичка во время очередного «перекура». – И школа, будь она неладна, и старики больные на мне, и балбесов надо в узде держать, чтобы не спрыгнули с подножки, и дом: убрать, помыть, сготовить… А тут – нате вам… Сидит в школе до темноты, ни черта не делает дома, сын – в саду у государства… И живёт припеваючи.
– А меня и такую любят, — злорадно огрызнулась Арина.
– Вот и хотелось бы понять, Ариш, за что тебе так подфартило, — парировала Ульяна Сергеевна.

То, что их гордячка была махровой эгоисткой, знали, кажется, все. То, что носик воротила, считая себя выше других – ладно бы, хотя приятного в этом было мало. Ведь и поддерживали её все школьные годы, понимая, какую страшную трагедию девочке пришлось пережить в детстве. Уже тогда многие замечали, с каким высокомерием держалась Аринка, как много делала не по велению сердца, а напоказ, как всегда хотела победить, желая доказать…    Кому и что ей нужно было доказывать, она и сама, кажется, не знала. «Им» доказать. Толпе одноклассников. И ведь доказывала, получая очередную грамоту или диплом. Дома стена её комнаты напоминала иконостас: Рина аккуратно размещала все наградные свидетельства над письменным столом своей комнаты, которая у нее тоже была, чего многие одноклассники не имели.
Гордячка вырастала из детства и не на пустом месте.

***

Однажды и зефирно-кремовой Верочке, Вере Кузьминичне Потоцкой, которая была в их школе заслуженным раритетом, пришла в голову почти чудовищная мысль. Настолько чудовищная, что она старалась её отогнать, не давая мысли окуклиться и выйти наружу. Верочка поняла однажды, что не школу так самозабвенно любила Ариша, потому что ничем, в сущности, не отличалась от массы учителей, над которыми ей хотелось парить.
Арина Валерьевна Петровская…
Верочка перевела дух и выдохнула.
Арина Валерьевна Петровская…
Их Аришка…
любила не школу,
и не её романтику в детстве и сейчас,
не посиделки у костра и поездки по городам и весям с чужими ребятами…
Арина Валерьевна все годы любила в школе саму себя.
Тогда и сейчас – только себя в школе, как в театре – себя в предлагаемых обстоятельствах –  любила эта, казалось бы, добросовестная учительница, которая была чрезвычайно удобна администрации и глубоко неуважаема теми, кто делил с ней школьную пайку. Трудно было коллегам не заметить её фальши и высокомерия. Верочка же, смотрящая на мир через розовые очки  гениальной музыки, долгое время не замечала того, что для большинства было очевидным. Сейчас, вслед за Архимедом могла бы воскликнуть: «Эврика!», но что с этим открытием теперь делать, не знала решительно.

***

Верочка вспомнила вдруг случайно подслушанный ею разговор коллег, когда к Арине в школу пришла Светлана Игнатьевна, известная в учительских кругах под именем Игнашка. Они уже выходили из школы, но вдруг остановились в вестибюле – Арина что-то долго пыталась найти в сумке, а Игашка возмущённо ей говорила и говорила, не обращая внимания на Веру Кузьминичну, поджидавшую кого-то на выходе.

– Ты бы о Митьке так пеклась, как тебе не дают покоя чужие дети, — убеждала Рину Светлана. – Все часы взяла, какие только возможно. Просто незаменимая, ёлки-палки! Просто залюбленная!

– Перестань, никто меня не любит, это твои фантазии, — отмахивалась Рина.

– Это коллеги твои тебя не любят, потому что знают изнанку твоего самосожжения. А родители – очень даже. На их любви и строишь свой замок на песке. Ты же для них стараешься? И потом звучит известная фамилия в городе – столько поступило, столько победило, столько участвовало. Ну, мать, прям стахановка?!
Замотивировала и детей, и их родителей, молодечик!
Ты мне скажи, почему мимо сына твоя синяя школьная пСица пролетела?

Игнашка иногда специально коверкала слова, чтобы усилить трагическую абсурдность того, о чем пыталась сказать.

–Да перестань ты возиться! Что потеряла-то? – Сейчас Игнашку размеренная копуша Рина раздражала невыносимо.

– Не знаю, — ответила та. – Наверное, забыла в классе, надо вернуться. Подождешь или как?

– Ступай! А я пока с Верочкой поболтаю. Тоже никак не уйдет, вижу, – ответила Светка и сделала шаг в сторону Веры Кузьминичны.

Вера Кузьминична, рано похоронив сына, всегда завидовала тем, у кого были дети. И особенно тем из них, кто на алтарь родительской любви положил свою жизнь,  и это не было фигурой речи.
Ей никогда не приходило в голову, почему Митька – сын Аришки, не был её учеником по предмету, она не взяла его в свой класс под родное крыло классного руководителя.  Ходил этот одинокий высокий парень по школе, болтался по этажам, смотрел и видел, как отдаёт себя чужим ребятам его родная мама…

Верочка вспомнила, с какой гордостью Ариша относилась к Анне Васильевне, воспитавшей её с семи лет. Всем видом девочка показывала окружающим, что эта женщина – не просто учитель и директор школы, но и её мама, только её. Аринка хвалилась, какие вкусные пироги вчера испекла мама, или какой вкусный суп сварила, или куда они ходили в воскресенье всей семьёй – мама, папа и Ринка. Это было искренне, но как-то очень напоказ. Тогда Верочка списывала пафос на пережитую в детстве трагедию, а теперь…
Слово было найдено? – как говорил Пушкин. Игнашка сорвала розовые очки с искренней Верочки, и мир вдруг потерял для неё одну из ярких красок, которой долгое время была Ариша.

***

Девчонки, как между собой называла коллег Галка-физкультурница, плелись домой в конце трудной недели. Светка всегда ожидала выходного как манны небесной, а Рина тяготилась отдыхом, потому что ей нечем было себя занять. Домашние дела радости ей не приносили. О том, что они не приносят радости никому, Арина не думала, потому что не понимала, как можно делать что-то из-под палки. Однажды Петрович, забыв, видимо, кто в доме хозяин, бросил жене традиционное в семейных кругах слово «должна». То ли пыль вытирать должна была хозяйка дома, то ли ещё что-то должна была делать Арина, придя с работы и устроившись в кресле с книжкой.
Арина сняла очки и холодно посмотрела на мужа, ответив:
– Запомни, пожалуйста: я никому ничего не должна.
И воткнулась в книжку.

В её ответе было столько демонстративного равнодушия, что Петрович остолбенел и поплёлся в ванную комнату за тряпкой для вытирания пыли. «Конечно,  — думал он… — Кто я? Работяга! А она? Гордость школы и города! Но ведь и про меня говорят «золотые руки», и во мне нуждаются».
Петрович шмыгал шлёпками по квартире и вытирал пыль, пытаясь выйти на оправдательный виток, чтобы не чувствовать себя таким уж ничтожеством.
«Да, понятно… Если ты приходишь на жилплощадь жены, то ждать другого к себе отношения не следует»- вздыхал он.  – Но ведь и она не хотела покидать отчий дом ни на каких условиях. Гнездо ей было дорого родовое! А своего, выходит, гнезда он и не свил, влетев в чужое. И школа ей  милее Митьки, уж о себе не говорю. А зачем выходила за меня? Работник в доме нужен был? Тут уж точно сгодился. Но ведь и родила, и не уходит…»
И тут же осекся: уходить ей было некуда из своего дома, а он никуда из него не спешил и подавно.
Такая вот получилась семейная песня – не всегда в унисон и часто – мимо нот.

Петровичу было жаль Митьку, сам-то он как-нибудь изворачивался, гасил претензии и сглаживал углы на капризных перекрестках жены, которую почему-то любил. Может, была не такая, как все, потому терпел и приспосабливался?

Арина и в семье больше всего любила саму себя. Мужу и сыну не так много перепадало от школьного пирога жены и матери, но Рину это не напрягало вовсе. «Мы все глядим в Наполеоны»… Этот клин был вбит в её мозг навсегда, и она глядела именно в ту сторону, которая приглянулась ей ещё в детстве.

Глава 6. Воскресные будни

Что в Ринке многих больше всего подкупало, так это её безудержная любовь к собакам. Котов она тоже любила, но собаки были для неё всегда больше, чем просто животные. И начинало иногда казаться, что с собаками-то она и есть настоящая, не врущая никому и главное – самой себе. Кто знает, может быть, так и было на самом деле…

***

В детстве Арина хорошо рисовала, но развить в себе этот дар не смогла, потому что в семье не поддержали девочку, полагая, что профессия художника – не очень-то серьезное занятие. Великой стать трудно, а так бумагу марать – стоит ли. Да и у Аринки заточка с детства была только на то, чтобы доказать всем, что она – лучшая. Она и доказывала, убивая в себе что-то более значимое, настоящее, глубинное.
Жалела ли она когда-нибудь о пролетевшей мимо неё любви, о том, что не дала выхода творчеству, о чём-то ещё, что, несомненно, добавило бы её жизни ярких и сочных красок?.. Похоже, что ей это и в голову никогда не приходило, потому что она не отвлекалась на второстепенное.

Её иногда приглашала на этюды Игнашка, которая тоже немножко рисовала с детства, периодически выезжая куда-нибудь за город «помесить палитру». Арина никогда не соглашалась сразу, даже если делать ей было нечего. Светка поначалу много сил тратила на уговоры: мол, отдохнёшь, подышишь… От чего должна была отдыхать Арина, Светка представить толком не могла. Школа? Так это же любимая Голгофа Ринки, а от любимого разве отдых требуется?
От чего ещё? Семья?
Конечно…
Вот оно, то самое, хотя и тут подруга не напрягалась, ибо нянькой всегда был Петрович…
Оставался… выгул любимой собаки. На это Рина могла клюнуть и клевала часто. У Игнашки тоже был пёс, поэтому…

– Снег в полях чистый, мороза нет, наши ребята побегают, ты выветришь школьную дурь из башки, — итожила Светка и заезжала за Риной на машине, потому что иначе та не поехала бы никогда.

На природе Арина была подчёркнуто  печально-созерцательной, и Светка видела, что её приятельница украдкой любуется собой и отслеживает потихоньку, какое впечатление производит на неё. Из машины выходила эдакая пава, театрально потягивалась и что-то лепетала о том, как давно мечтала она выехать из города, чтобы…
Со временем Игнашка перестала вслушиваться в пустые монологи, потому что за много лет уже знала наизусть каждое слово и акценты в них.

Собаки весело носились по снегу (траве опавшей листве – в зависимости от времени года), Арина молчала, постановочно любуясь пейзажем, Светка включала музон в телефоне и устраивалась поудобнее у этюдника.
Сегодня в её мозги втекал Сен-Санс, которого в данный момент учила дочь Машка. «Интродукция и рондо каприччиозо». *

Игнашка на природе не пользовалась наушниками. Ей хотелось, чтобы страстная музыка заполнила собой прилесок, в который они приехали, а снег, и солнце, и музыка, и они с Ринкой, и собаки – всё стало единым сейчас… Господи, какая это была красота, какая красота… И разве могут найтись слова, способные передать, что такое настоящее счастье, которое сейчас по капельке испивала Светка, уловившая краем глаза, что Арина мается от безделья.

– Я тебе не мешаю? – серьёзно спросила она. – Может, что попроще включить?

–Да нет, — ответила безразлично Рина, – Ты же знаешь, я могу слушать музыку только в концертном зале.

Светка знала: никогда ни одного концерта, спектакля, экскурсии по музею Ринка не смотрела по телеку. И в этом она была вся! Опять – фальшивые понты и желание выдать своё безразличие к музыке любовью к якобы исполнению живьём. Причем, живьём должен быть не какой-нибудь безымянный некто, даже если очень хороший музыкант, а обязательно с именем и ещё лучше – очень громким.
И тогда, и тогда…
Рина будет не просто любить, она обожать себя станет…
За то, что была и увидела, и сидела в первом ряду, и светилась от счастья.
В данном контексте «была и увидела» было несомненно важнее варианта – «была и услышала», потому что не имело никакого значения исполняемое произведение и важнее всего опять становилось «я в предлагаемых обстоятельствах».
Но маэстро Гергиев почему-то не спешил везти свой оркестр в их дыру, не заглядывали туда и выдающиеся исполнители и театры.

– А у меня, знаешь ли, и на природе хорошо идёт! – весело ответила Игнашка. – Тем более, что Когана, который сейчас играет, живьём уже не услышать ни за какие деньги и нигде. Пока Машка учит, и я выучу, хотя и нот не знаю, но… Как говорит ваш Верунчик? Знать ноты и знать музыку – две большие разницы. А ты как думаешь?

Арина уловила иронию, но проглотила обиду и стала медленно и вдохновенно объяснять, почему она не может слушать музыку вне концерта. Её нудная трель не была убедительной и надоела Светке. Коган отыграл, она выключила телефон и опять прицепилась к Арине, которой не хватало аудитории, но поговорить хотелось, потому что это было единственным, что она умела делать хорошо.
Если школьное бабство шило-вышивало-вязало, кроило и перекраивало, обихаживало престарелых родителей и нянькалось с внуками, поэтому приходило на службу отдохнуть от домашнего рабства, то Арина Валерьевна на работе работала. Именно так оформила свою каверзу учитель русского языка Светка Игнатьевна, сделав акцент на масле масляном.

– Почему не рисуешь-то? Неужели не тянет?
– А смысл? – вяло спросила Рина.
– А для души? – не унималась Игнашка.
– Душа требует отдыха, что я сейчас и делаю.
– Понятненько, ответила Светка, доставая из кармана пачку сигарет и закуривая. – У твоей души передоза от школки не бывает? Не тошнит никогда?
– Меня сейчас тошнит от тебя, — монотонно ответила Арина.
– Так ить это ж тока радовать меня может, Риш! Хоть какая-то живая эмоция встрепенулась в табе! А то жэж – голод страшный у твоей души вырисовывается! Музон – тока звёзднай, спектакль – не меньше БДТ и живьём. ТВ мы не любим, потому как… не опускаемся до серого ящика. Что ещё? Живая субстанция – тольки школа, но и ей остаётся всего кусочек от твоей любви к самой себе. Так иль нет?

Хорошо, что Арина этого не слышала, потому что пошла в сторону убежавших собак. Светка покуривала, смотрела на удаляющуюся Аринку и не могла понять, как из таких равнодушных людей выстругиваются вполне себе ничего училки, которым по барабану и школа, и ученики, и их родители. Вот оно, выходит, на чём учительство наше держится и процветает, да! На любви к самой себе, в наполеоны смотрящей. И больше ни на чем.
Чёрт, как же тошнотворно всё!

Светка включила телефон, отыскала что-то для души, сделала ещё одну затяжку, утопила окурок в снегу и принялась малевать дальше.

Глава 7. Физика отношений

Собаки посапывали на заднем сидении, Арина тоже хотела было вздремнуть, но у Игнашки играла музыка.
Даже хорошая музыка Арину раздражала. Как там у Вознесенского?
Тишины хочу, тишины!
Нервы что ли обожжены…
Её можно было понять.
Нервы Арины Валерьевны были обожжены очень, до обугливания.
Коллеги удивлялись –никакой необходимости торчать в школе на три ставки у неё не наблюдалось, семеро по лавкам в доме не сидело. Зачем так подмётки-то рвать?
Однажды Рина спокойно ответила одной любопытной, что теперь она может заработать, а раньше, во времена совде’пии, такой возможности не имела. И главное – теперь можно ни в чем себе не отказывать.
Здесь начинались вопросы, потому что в чём — ни в чём – вот этого люди не понимали. Одевалась Арина невыразительно-блекло, украшений не носила, дорогой косметикой и духами не пользовалась. Не было у неё ни особняка за городом, ни в городе чего-то такого, от чего можно было бы открыть рот и ахнуть. Митька обеспечивал себя сам, муж работал, а Рина, как в том лохматом анекдоте,  круглосуточно отдавалась коллективу. Во имя чего?

Например, кто-то по два-три раза в году мотался в забугорье, используя и каникулы, если отпускало начальство, и отпуск. В чём себе не отказывала Рина, никто не знал. Микроволновки, утюги, стиральные машинки, фены, кухонная утварь имелись у всех, потому что были подарками благодарных родителей после выпуска охламонов – такая уж возникла традиция в школах страны, а их городок не стал исключением. Народ жил припеваючи и не бедствовал, но ломовой загнанной лошадью в школе числилась только Рина. Что и кому она хотела доказать на сей раз, никто особенно и не думал, а громогласная Галина Михайловна – воспитатель продлёнки и училка немецкого по диплому, говорила: «Коллеги, не мешайте биологическому эксперименту. Арина Валерьевна желает узнать свою тяговую силу. Женщина она здоровая, пусть тянет лямку, пока она не лопнет или не сломается под ней мотор экспериментатора».

Но в общем-то Ринку жалели.
Однажды её любимый актёр Евгений Леонов в какой-то передаче сказал, что счастье – это когда утром хочется идти на работу, а вечером – домой.
Рина всегда хотела только в одну сторону, и это было ужасно. И муж у неё оказался подходящим, но не тянуло её к семье, потому что дома не было того пьедестала, на котором она удерживала себя в школе. Нет, пьедестал был, конечно, но, как говорила мачеха Фаины Раневской в «Золушке»: государство маловато, разгуляться негде.
Жена пыталась вовлечь мужа в круг своих интересов, но неуютно чувствовал себя Петрович в её круге.
Не имея подруг в коллективе, Рина любила отмечать юбилеи среди тех, кто считал её гордячкой. «Да и бог с ними!» — думала она и непременно приглашала учителей в уютное кафе. Так никто и не отказывался! Словословили и прославляли, под целовашки-обнимашки острили и рассыпались тостами, что-то дарили и восхищались… Муж наблюдал со стороны и обязательно гордился, потому что для него в первую очередь затевалось это головокружение. Народ искренне шёл откушать, потанцевать и сменить обстановку. Петрович щёлкал затвором, оставляя на память протокольное мероприятие, а Рина пела, танцевала и ликовала от души,  пытаясь поверить в то, что сегодня и сейчас она была абсолютно счастлива. Аб-со-лют-но прилюдно, ибо, ибо… свидетели счастья были.
В течение следующей недели событие обсуждалось на переменах, а потом о нем забывали до следующей подобной сходки. Так оно и шло по накатанной много лет.

Игнашку, как наиболее близкого человека, Арина на подобные тусовки не приглашала, потому что Светка была единственным человеком, который тыкал Ринку в её фальшивые ноты и Арине перед Светкой было просто-напросто неудобняк, как говаривала Игнашка. Она всё понимала и не обижалась. Звонила на следующий день, хихикала, поздравляя с пролетевшей днюхой, и спрашивала, осталась ли учительская общность довольна мероприятием, сытно ли  братва откушала и от души ли погудела.
Подруга могла подарить Арине томик своих стихов, но знала наверняка, что читать их именинница никогда не будет, потому что, во-первых, значимость в глазах Арины могла иметь только она сама, а во-вторых и, пожалуй, в главных, — у Арины физически не оставалось сил ни на что больше, потому что на работе отчаянно гибла она за металл.

***
Игнашка обожала Губера и часто цитировала его гаррики. И этот тоже:

На свете ни единому уму,
Имевшему учительскую прыть,
Глаза не удалось открыть тому,
Кто сам не собирался их открыть.

Рина же всё равно свято верила в свою высочайшую миссию и пробивание ученических голов ею.

Хорошую поэзию ребята слушали только в её исполнении и до высот выдающихся исполнителей — артистов не допускались. Когда Светка спросила подругу, почему не ставит им записи мастеров, ответ был до милоты трогателен:

–   Понимаешь, Свет… Если я пою или читаю, то меня они слушают.

–   А если Крючкова или Смоктуновский – будут стоять на ушах? – иронизировала Игнатьевна.

–   Как тебе сказать… Мне они доверяют, — потупив глазки отвечала Рина.

–   Скажи, мать, а доверие к тебе пропадет, если скажешь им по секрету, что высокое искусство заслуживает того, чтобы о нём знали и они? Ты попробуй стрелки с себя перевести на тех, кто нашу культуру делает, являясь ею в большей степени, чем мы с тобой. Чёта перебор у тебя, Рин, ты уж не серчай, ийбога! Я обожаю «Ключ» * Асановой. Училка там классная. Водила детей слушать настоящее, а могла бы Окуджаву сама пропеть. Для себя от души.

–   Там они ходили слушать живых, а не в записи.

–   Поняла. Помнишь, у Кости Райкина монолог был:
–   Мендельсон…
–   В записи пойдете…
Это, значит, не про тебя. Ты, конечно, шибче всех взятых Окуджав, ёлки зелёные! Концертируешь по классам, отрываИССЯ. Потому и часов много – не хватает времени на самовыражение?
Нет, ну я понимаю, когда в лесу у костра, но в классе – не боишься отбить вкус к прекрасному, подменяя собой образцы? Амбиций у тебя, скажу по секрету, больше, чем у примадонны нашей Пугалкиной, Ринк!

Понятное дело, что Аринку дети любили изо всех сил, а коллеги тихо ненавидели. Понимала ли Арина Валерьевна, что ученики –  и двоечники, и отличники –  будут просить её спеть ещё и ещё, лишь бы потянуть время от урока, который всегда скучнее самого заурядного пения училки? И опять же… Пока Рина поёт, может, кого-то «пронесёт» участь получить законную «пару» за невыученный урок? А потому… Пой, ласточка, пой… Она и пела, радуя себя, насколько это было в её силах.

–   Ты не поёшь, тебе не понять, — сопротивлялась Рина.

–   Не… Где уж нам!, — возражала Игнашка.  Я только в ду’ше и когда дома нет никого. Что тебе сказать, подруга… Я и свои-то стихи не читаю. Кому хочется –открывайте книжки и – упэрод, как говорит Батька. Слушай, тебе надо было в театральный поступнуть! Способности, если их не было, обязательно развились бы.  Главное-то у тебя всегда имелось  – желание публики, аудитории. Массовка нужна, так ить? Тэт на тэт не поётся табе, деука! Бисировать некому. Прально говорю? – коверкала слова ершистая Светка, акцентируя нужное.

После подобных диалогов девчонки на какое-то время расставались, но их всё равно тянуло друг к другу, как разнозаряженные частицы в физике. Они крепко бились лбами, чтобы сначала разлететься в разные стороны, а потом снова и снова лететь навстречу. Повязала их когда-то совсем не интересная соцстрана, в которой они оказались будто бы для того, чтобы узнать о существовании друг друга. И самое смешное было в том, что гордячка и эгоистка Арина была совершенно согласна с теми выводами, которые про неё и ей же в глаза, не шепчась по школьным углам и переулкам города, откровенно, пусть и утрированно подчас, делала Светка Игнашка.

Глава 8.  Разные разности

Выводы Светка делала правильные, но прекрасно понимала при этом, что, конечно, не настолько любит школу Ринка, как в этой школе – саму себя, но…
Если брать статистику,  показатели и провести сравнительный анализ, посмотрев на школьную канитель со стороны, выходило, что Арина Валерьевна Петровская была учителем очень даже приличным.
А дальше шло по списку:
– «Учёных», смейся-не смейся, из детворы выстругивает, являясь научным руководителем чего-то?
Конечно!
– Медалисты в её классах имеются?
Ещё какие!
– Оболтусов по городам России возит – красо’ты страны смотреть?
Именно так!
– На турслёты в свой отпуск мотается, когда коллеги семейно отдыхают перед новым школьным марафоном?
Так точно, мотается, пока коллеги семейно отдыхают!

Если говорить о категориях и разрядах, то и здесь Арина была на высоте, не то, что Игнашка-потеряшка, которая никак не хотела быть в одном ряду с теми, которые разряды имели высоченные, но медальные сочинения их выпускникам писала почему-то Светка — самоедка, поэтому…

Игнатьевна разряд себе не делала принципиально. «Мы – аки куры – высшей или другой категории. Не хочу быть курой!»- говорила она руководству, которое и просило, и настаивало на повышении разряда, но всякий раз получало достойный отказ. Тратить время на подтверждение того, что ты не идиотка, Светка не собиралась, зная прекрасно, что всё равно наступит время, когда перворазрядницы поползут к ней для подтверждения своих липовых цацок.

На самом-то деле категория у неё была высокой, потому что работала она не только на свою школу, ваяя медальные сочинения горе — выпускникам по всему городу.  И всегда её медали подтверждались, не вызывая сомнений. И даже не потому, что входила она в творческие союзы, имела несколько литературных сборников и периодически появлялась на просторах СМИ. Ни грамот, ни дипломов победителя за свои школьные дела Светка, разумеется, никогда не получала, но о том, как стряпают «научные труды» учителя, знала не по сплетням. К своей работе, которая ещё больше всяческих конкурсов поддерживала реноме школы, относилась наплевательски и с иронией, посмеиваясь и над липовыми медалистами, и над теми, кто их учил, не научил, но и сам не мог написать достойную работу, подтверждающую уровень выпускника.

Арина же не гнулась под грузом своих достижений и всегда держала спину ровно, ибо победителей у неё в разных номинациях была тьма. Значит, были и разряды, и категории, как положено, а потому… Вот она – готовая героиня образовательного фронта, и придумывать ничего не нужно. А уж Светка Игнатьевна знала Арину достаточное количество лет, чтобы откликнуться на просьбу города сделать портретный материал об учителе в знаменательный год, объявленный в стране «Годом Учителя».

***

Если говорить по совести, то Светлана Игнатьевна давно собиралась написать о Верочке Кузьминичне, которая была на весь город уникальнейшим экспонатом, являясь рафинированной интеллигенткой не по наличию диплома о высшем образовании, не по высокому разряду и смешной категории, которые у неё заслуженно были…  Княжеского роду ангел во плоти Верочка Потоцкая была интеллигенткой по самой что ни на есть сути такого редкого нынче явления.  Конечно, Ленинградская консерватория – учебное заведение не просто элитарное. Плюс ко всему, Верочка несла в себе и собой ту самую культуру, которую расстреляли в прошлом веке семнадцатого года. То, что её штормовым ветром прибило в их масенький городок, стало для их обитателей неожиданностью, но ещё большей неожиданностью оказалось то, что Верочку в городке приняли очень радушно, полюбили искренне и даже оберегали от дурного глаза. И она это чувствовала, хотя и держалась весьма отстранённо.

– Деточка, — отвечала Вера Кузьминична на просьбу Светки написать о ней к началу учебного года.
– Я вам чрезвычайно признательна и ничуть не хочу вас обидеть, но…
понимаете ли в чём дело…
Как вам сказать…
Даже не знаю…
Так это неожиданно и приятно, но…
Я ведь не учитель.
Вы согласны?
И не перебивайте меня, не надо…
Я с восхищением смотрю на всех вас,
которые рвут себя на части, чтобы всё успеть –
и в школе, и дома.
И своих детей не пустить на самотек,
и чужим дорожку выстелить.
А что я?
Я всего лишь вношу небольшую лепту в этот процесс образования и воспитания нашего очень молодого и трудного поколения.
Мне тоже хочется, чтобы культура и искусство,
чем, собственно, является музыка, которой я служу всю жизнь,
не прошли мимо ребят.
И я, как могу, стараюсь стать их проводником
в тот удивительный мир, который скрывается за звуками.
И каждый день благодарю судьбу,
что мне такая возможность пока ещё дается.
Да, да… Это – истинная правда!
И Вам, Светочка, спасибо за то,
что вы понимаете нужность моей работы, но…
Посмотрите,
как много среди вас тех, о ком надо рассказать ученикам,
и их родителям, и коллегам.
Это будет правильно.
Вы согласны?-
спрашивала Верочка, не требуя ответа на свой вопрос.

Игнашка слушала Веру Кузьминичну, наслаждаясь музыкой её речи, спокойной аргументацией, в которой не было ни капли кокетства и лукавости.
Светка не перебивала, чтобы не нарушить магию, которой Вера Кузьминична владела в совершенстве.
Ещё Светка понимала, что этот искренний монолог, конечно же, ставит точку на её не менее искренней затее, как вдруг…

Вдруг Верочка, увидев поникший взгляд Игнашки, достала из рукава заветный джокер.

– Послушайте, Светлана Игнатьевна!
А давайте сделаем вот что.
Ровно через месяц будет отмечаться Международный день музыки. Знаете? Нет? Я вам подскажу: первого октября.
Вот это – мой праздник.
Понимаете?
Болезнь меня из музыки вырвала, но не меня из неё.
Я – музыкант до мозга костей.
Вот вам и тема к празднику.
А этот материал оставьте тем, кто на самом деле учитель.
И ваша подруга – Ариночка – вполне себе достойный экземпляр для публикации.
Как думаете?

Светка почти ликовала.
Лишь самая малость омрачала её радость.
Игнашка знала, что для Арины статья  будет вишенкой на торте её профессионального успеха, но как она впишется с этой публикацией в систему школьных координат, именуемую в народе террариумом единомышленников…
Да… Это могло стать проблемой, о которой в институте на первой лекции по психологии предупреждал их профессор по кличке Купец: «Вы идёте в школу, школа это –  бабы, бабы это – суки. Запомните!» И Арина, и Светка, придя работать в школу, не только помнили об этом, но не забывали никогда, ибо ходить в школе всегда приходится по лезвию бритвы.

И Светка позвонила Арине…

Глава 9. Тема с Вариациями

Не любила Светка звонить Арине домой. Если не было Петровича, то, пожалуйста. Но ведь не угадаешь никогда, где кто в данную минуту находится.
Светку не могло не удивлять, что Риша настойчиво не пускает мужа в свою обитель, держа личное пространство за семью печатями, даже тогда, когда разговор предполагал быть вполне себе приличным. Других, собственно, подруги вести не могли, сальные темы среди их интересов не наблюдались, но… тем не менее… Светка пыталась понять, почему Петрович болтался за бортом её жизни. Нет, его приглашали на помпезные тусовки, чтобы видел, и гордился женой и, вероятно, место своё знал. Брали и на экскурсии для пригляда за классом, потому что одной Арине, конечно, тяжеловато тащить за собой вагон учеников, даже если это в радость. Но почему по телефону-то поговорить нельзя? Что такого секретного он может услышать?
Таких «почему?» к Арине у Светки была добрая сотня, и она периодически заявляла подруге, что той совсем не нужна была семья, если её личная жизнь течёт параллельно жизни Петровича, пересекаясь с ним изредка. «А на большее ты не рассчитывай», как пелось в ретро-песне.
Во времена их молодости –  «от балды», то бишь без брака, не рожали, обязательно нужен был не просто претендент на отцовство, но отштампованный спутник жизни. И только тогда радость появления на свет бэби была полноценной. Особенно, если ты нёс на себе тяжкий крест учительской нравственности.
Понимал ли Петрович, что он выброшен за предел бытия, никто не знал, но другого выбора у него все равно не было. На самом деле Ринку с ним ничего не связывало, кроме общего хозяйства и родительских прав на сына.

– Вот скажи мне, что такого может услышать Петрович в нашем разговоре? Ведь не о мужиках же говорим с тобой, Риш! Зачем ты напускаешь туману и пудришь мозги мужику? И потом… Вы же не в десятиметровом чулане живёте, можно уйти в другую комнату и поговорить. Ты делаешь из него монстра, который запрещает тебе общаться с кем-либо. Не понимаю, зачем тебе это…

– И не поймешь, потому что твой муж не суёт нос в твои дела.

–И твой не суёт. Он тобой живёт и жить хочет, а ты его на порог не пускаешь. Разве что койку с собой позволяешь делить…
Так это – ни о чём песня, сама знаешь.
Нет, дорогая, ты абсолютно не семейный человек, а твой мужик – глубоко несчастный дядька.
Он не понимает того унизительного места, которое ты ему отвела? Совсем?
Неужели дурак-дурако’вич?
Не похож, вроде…
Или так любит тебя, что  на голодном пайке сидит?
Собственно, сама понимаешь: «любит» и «дурак»
вполне могут быть содержимым одного флакона.
Я вообще никого другого с тобой не могу видеть рядом.
Вон, Наташкин перец – всю дурь бы из тебя давно выбил,
а твой терпит и терпит. И молчит.

–  Не волнуйся, он не молчит, — вставила свои три копейки Рина.

–  А надо, чтоб сидел тихо-тихо?
Тогда нужно было искать кандидата на семейный союз в обществе глухонемых, — возразила Светка, доставая сигарету и закуривая.
–  Бог с ним, конечно.
Каждый имеет то, что заслуживает.
Но иногда кажется, что ты им удачно отгораживаешься от общения.  Это ведь в твоём стиле очень даже.  Да?
Но я не о том.
У меня сейчас тема к первому сентября горит, — Игнашка стряхнула пепел.
–  В связи с объявленным годом учителя.
Указали на тебя.
Пальцем ткнули, можно сказать.
Заказная ты но’ня, а потому…
Что о тебе сказать, я знаю.
Напишу – покажу,
неточности исправишь.
Особо не напрягайся,
Петровича побалуй чуток,
совсем мужик зачахнет без десерта.
Давай!
До созвона… или я подъеду.
Или собак отвезём на природу.

Или – короче…
Привет!

***

Светка боялась говорить о том, что бабство школьное, конечно, языками трепать будет, от этого никуда не деться, причём, не только в школе.
Когда Игнашка писала о врачах, то радовались за коллег не все сослуживцы, что вполне себе подходило человеческому обществу, в принципе. А уж школы…  Совершенно нормальное явление в бабьем царстве – нелюбовь к себе подобным. Сказывается и делёжка нагрузки (в скобках читай – денег), а Рина старалась вести всё, что могла себе позволить, значит, кто-то недополучал в рублях, затаив на неё хорошую обиду.
И в общем-то…
Действительно в школах очень многие старались-старались, желая занять свой законный пьедестал и удержать его.
И разряды делали,
и в науку играли,
и медалистов не пропускали,
и…
Колготились, словом.
И были другие учительницы ничем не лучше и не хуже Ринки. Может быть, никто не тратил отпускное время на дополнительное общение с ребятами вне школы, ну это уж да,  — фирменный конёк Арины Валерьевны. А в остальном…
Каждый имел представление о том, кто чего стоит, а уж Светка знала о Рине так много, что сделать о ней материал ко Дню Знаний не составляло никакого труда.

Арина же испугалась серьёзно,  поэтому предложение подруги написать о ней одобрения не вызвало, хотя…

Она не сказала и категорического «нет», ибо, конечно, хотелось Арине Валерьевне посмотреть на свои достижения со стороны глазами журналиста, поэтому поначалу она что-то мямлила, зачем-то благодарила, уточняя, что, конечно, есть более достойные, чем она…
Рина растекалась мысью по древу и неожиданно подытожила:

– Нет, ну если ты хочешь мне приятное сделать, порадовать меня, то напиши для меня, на память, а больше никому показывать не надо, тем более – в газету.

Светка поперхнулась дымом, слушая фальшивые трели подруги. От неожиданного выверта ей стало по-настоящему плохо, ибо такого откровенного цинизма услышать в ответ она никак не ожидала. Ей было нечем ответить, и пока Риша продолжала плести  словесно-кокетливую паутину, Игнашка собиралась с мыслями.

– Мать, притормози, — начала она.
Я правильно поняла тебя?
В переводе на доступный:
ты, дура журналюжная, напиши, отдай мне,
а я буду по ночам читать и радоваться тихохонько,
пока Петрович спит?
И не скажу никому-никому – как бы чего не вышло?
То есть, написать – можно, но показывать никому – низя?
Так или нет?
Слушай, Рин…
Ты на себя свой бред переведи:
Ходи на работу, уроки клепай в пустом классе, себя радуя,
чтоб никто не услышал – не увидел…
Слабо?
Алё, гараж!
Я как-то не въезжаю,
ты растолкуй.

Растолковать Рина не могла, но Светка совершенно отчетливо уловила одну мысль, которая в народе формулируется просто: «и хочется, и колется». Сейчас это было настолько  к месту, что вызвало у Игашки приступ гомерического смеха, которого, к счастью, Арина не могла слышать.
Объяснять подруге прописные истины про школу, которые выдал им на заре учительской жизни любимый поколениями Купец, не было смысла.

Статью Светка сделала быстро, опираясь на известные факты жизни и деятельности учителя истории, мировой художественной культуры, иностранного языка, пения /и ещё чего-то чего-то/ Арины Валерьевны Петровской, имевшей самую высокую категорию – разряд и проработавшую в школе более сорока с лишним лет.  Фотографии для своего материала Светке просить не надо было, ибо профили всех социальных сетей любящей одиночество подруги были открыты, а информация находилась в  доступе любого, кто хотел что-то узнать о ней.

Глава 10. Видели всё на свете мои глаза, или Круг замкнулся

Вот здесь-то и началось самое интересное, или, как говорится, что-то пошло не так, хотя ничего неожиданного, в сущности, не случилось.

И Купец оказался прав навсегда, и бабы-суки не изменились ни на сколько, и Ариша перепугалась так, что отношения их с Игнашкой зависли над пропастью ни на шутку. Светка ещё поняла бы подругу, если б та откровенно попросила её не давать материалу ход, дабы не нагнетать атмосферу в их женском серпентарии.  Светке не пришло в голову открыть Год Учителя материалом о директоре, которая, увы, увы, тоже была женщиной, и, стало быть, под определение Купца попадала стопроцентно и без всяких исключений. А тут – нате вам – Арину-балерину. Но и Арина не подумала об этом, а начала искать блох в Светкиной статье, выдавая своё нежелание быть прописанной в газете не страхом перед бабьим царством и гневом директрисы, возглавляющей царство. Ей, видите ли, статья не понравилась. Вот в чем причина, оказывается.

Хорошо, что первым читателем материала стала Вера Кузьминична. Светка решила на ней проверить, всё ли так.
Той понравилось, и никаких сомнений статья не вызвала.

– Народ бухтеть будет? — только и спросила Светка.

–Думаю, что нет, — уверенно ответила Верочка. – Если, как вы говорите, начать бухтеть, то, стало быть, признаться во всех нечистоплотностях, потому что зависть, знаете ли, штука страшная, стало быть…  Даже если в душе и позлорадствуют, то наружу это выпустить не должны. Не интеллигентно это, сами понимаете. Поэтому лицо держать будут. Изо всех сил, но будут держать морду лица! Ну и потом… А что там не правда? По факту – так, ничего лишнего. Просто хорошая добрая статья. Я вас с ней от души поздравляю. Отправляйте и не думайте ни о чём. Переживём!

***

Арина прочитала статью вечером и не сказала ничего, лишь стыдливо переводила стрелки на других – более достойных. Она, конечно, достойна тоже, но есть – более. На это Светка не обратила внимания и уже ночью отправила материал в столичный журнал, полагая, что трех недель до начала учебного года будет вполне достаточно, чтобы выпустить пар. Её удивлению не было предела, когда на утро она получила от главреда сообщение о том, что уже завтра (с ума сойти!) эссе будет опубликовано в этом самом Всероссийском журнале…   Это говорило лишь об одном: материал не оказался плохим. Ну, как-то так.

И Светка поделилась радостью с Ариной.

А что делать дальше, уже не знал никто, поэтому автор статьи, купив букет хризантем и тортик, потащилась в гости к Верочке.

***

– Да на вас лица нет, — сказала Вера Кузьминична, увидев на пороге Светлану Игнатьевну с букетом и тортом. – Это –  мне?

– К Вам можно? — промолвила Светка, робко переступая порог квартиры и протягивая цветы и торт хозяйке.

– Спасибо, деточка. В связи с чем… так? Вышла статья – это радость, а вы, как с похорон пришли. Что случилось?

И Светка пересказала то, во что сама не могла поверить до конца.

Вера Кузьминична слушала и заваривала чай, накрывая на стол, видела, как Светка нервничает, и попросила её помочь пристроить цветы в вазу.

– Найдите там подходящую цветам и определите их, пожалуйста, чтобы они не задыхались без воды.

Светка была благодарна Вере Кузьминичне за этот верный тактический ход, позволяющий чуть-чуть снизить градус напряжения.
Она выбрала узкую хрустальную вазу и, оборвав нижние листья у ветки и отрезав край стебля, поставила цветы в воду.

– Какая прелесть – хризантемы! – щебетала хозяйка. —  Спасибо, Светочка. Помните?  У Иссё:

видели все на свете
мои глаза – и вернулись
к вам, белые хризантемы

Кажется, что и нет ничего лучше, а посмотришь на другие цветы – так ведь тоже прекрасны. Не правда ли?

Вера Кузьминична пыталась разрядить обстановку, понимая, что проблема и правда возникла серьёзная.

– Можно у вас курить? – спросила Светка.

Вера Кузьминична достала пепельницу и поставила перед гостьей. Игнашка полезла за сигаретами.

– Понимаете, в чём дело?
Можно было сразу сказать «нет» — без вариантов.
Я как-то хотела написать о Маринке Олеговне,
но та сразу обрубила всё свинцовым отказом.
А тут…
Началось мармеладное кокетство за трёху.
Так многие себя ведут, полагая, что дешёвенькая скромность дурочек красит.
Не ожидала от Ринки, честное слово, —
выдохнула вместе с дымом Светлана Игнатьевна.

– Да-а-а-а…
И для меня неожиданность, — произнесла Верочка.
– Даже не знаю, что сказать.
Конечно, есть табель о рангах.
Ариночка понимает, что перебежала дорогу начальству…
Скорее всего – так.
Не может статья не понравиться ей,
потому что она абсолютно в вашем стиле,
ничего в ней нет такого,
что могло бы спутать карты.
Всё как всегда.
Я думаю, что Риночка боится испортить отношения с коллегами.
Её и так считают гордячкой, нос задирающей.
А тут еще такое дело.
Вы в голову не берите.
Напишете ещё о ком-то, народ переключится на другого.

–Неужели и Вас такая же участь ждёт?- спросила Светка.

– Не думаю, — ответила Верочка.
– Мы не конкуренты.
Они – работают, я удовольствие получаю,
от одиночества пытаюсь убежать, занятие себе придумываю.
Мне ведь ничего не надо: ни категорий, ни разрядов, ни званий. Наверное, если бы осталась я в музыке, то и мне хотелось какую-нибудь отличительную цацку получить.
А в школе…
У вас есть шанс исправить дело.
Отмечайте День Музыки, Светлана Игнатьевна!
Согласна на себя, отдаюсь вам в руки без страха.
А потом вспомните про директора – на День учителя,
Есть и такой праздник.
Но придется вам поторопиться, ибо два праздника – рядом –
первое и пятое октября, так что…
Впрягайтесь, деточка!
А про эту статью забудьте совсем,
потому что она у вас получилась доброй и искренней.
Проблемы Арины Валерьевны вам на себя брать не следует.
Она, скажу по совести, так и не смогла выстроить отношения с коллегами. И боится их реакции, конечно.
Но надо же понимать, что обо всех сразу не написать.
Ещё фактор – народ ведь знает, что вы – подруги.
Опять клин – дескать, поэтому и написала.
И почему не про меня, когда достойна каждая…
Вот пополните список, —  уляжется.
Кто самая завидущая у нас?
Вот о ней напиши’те, успокойте даму.

И, — она сделала паузу, —  давайте-ка чай пить, уже заварился.

Вера Кузьминична достала красивое блюдо под торт и изящные, японского фарфора, прозрачные чашки прошлого века, а Светка пошла мыть руки и…. остолбенела у окна:

— Твою мать…» — только и смогла вымолвить Игнашка.

Круг замкнулся:
на светофоре,
ожидая зелёного,
прямо под окнами Верочки Кузьминичны,
с тортиком и букетом больших белых хризантем

стояла…  Арина Валерьевна Петровская…

Ольга Мищенкова,

Союз журналистов РФ,  г. Рязань

______________

* Леонид Коган. Сен Санс. Интродукция и Рондо каприччиозо
https://ya.ru/video/preview/7639480668289200500

*  «Я обожаю «Ключ» * Асановой. Училка там классная.»
Фильм Динары Асановой «Ключ без права передачи». Учительницу литературы играет Елена Проклова.