«Любовное правило: чем длиннее предисловие, тем короче роман».

Дон-Аминадо

«Всё, сейчас забьют насмерть», — понял Сева Кравцов, скрючившись на заплёванном асфальте тротуара. Трое молодых накачанных парней, матерясь и красуясь друг перед другом, усердно пинали его, стараясь попасть в наиболее болезненные места. Парни были пьяны, а потому мешали друг другу, к тому же фонари на ближайших столбах почему-то не горели, а света звёзд и узкого серпа Луны было недостаточно, чтобы чётко видеть жертву избиения. Немногие окна ближайшей многоэтажки погасли, как только жильцы поняли, что происходит на улице: никто не хотел в дальнейшем попасть в свидетели.

Сева Кравцов тоже не был трезвым, потому и прощался сейчас с жизнью практически в нескольких шагах от своего подъезда. А жизни той и было всего тридцать пять неполных лет! «Четвёртое октября 1993 года войдёт в историю как расстрел из танков и штурм Дома Советов, — подумал Сева Кравцов, стараясь скатиться с тротуара под разросшиеся кусты акации, растущие между многоэтажкой и дорогой. – Мою смерть никто не заметит».

Он снимал комнату в этой девятиэтажке. С хозяином квартиры, отставным военным лётчиком Марком Ивановичем Митяевым они жили, можно сказать, душа в душу, не как хозяин с постояльцем, а как старые и верные друзья. Всё воскресенье вчера, бессонную ночь, и сегодняшний день они вместе просидели перед телевизором в комнате Митяева и с ужасом смотрели на происходящее в Москве. Кончились вино и сигареты, и Кравцов вышел в вечернюю тьму в надежде, что какие-то торговые палатки ещё не закрылись. Здесь, у соседнего подъезда, он и столкнулся с праздновавшей «победу над коммуняками» троицей парней, работавших охранниками тех самых торговых палаток. Троица сидела в «мерседесе» с распахнутыми настежь дверцами и старалась перекричать включённый на полную громкость магнитофон, требующий голосом Цоя перемен. Можно, конечно, было просто молча пройти мимо к расположенным через дорогу празднично мигающим разноцветными гирляндами торговым палаткам, но Сева Кравцов не стерпел и буркнул:

— Скоты! Чему радуетесь?

И кто-то из троицы каким-то образом ухитрился не только заметить в темноте проходящего мимо Кравцова, но и расслышать сквозь какофонию его слова! Видимо, парни пили, но при этом бдительность охранников не теряли. Удар кастетом мог бы покончить с Кравцовым в самом начале драки, но каким-то чудом пришёлся лишь вскользь, разорвав правое ухо. Жуткая боль мгновенно выбила хмель. Сева устоял на ногах всего несколько секунд, пока в драку не вступили и двое других парней. Они выключили магнитофон, ловко выскользнули из машины и, не спрашивая из-за чего начался этот сыр-бор, немедленно включились в драку, почти сразу же перешедшую в зверское избиение.

Эх, если бы Кравцов в студенческие времена не бросил занятия каратэ в одной из полулегальных в те времена секций, может, не пришлось бы ему сейчас скрючившись, как эмбрион, ожидать неминуемой смерти. Но деньги срочно понадобились на фирменный джинсовый костюм, потом на кассетный магнитофон, потом предложили афганскую дублёнку… Вместо занятий каратэ пришлось ходить вагоны разгружать.

Кусты акации защитили, наконец, Кравцова со спины. Поджатые к груди колени и руки, прикрывающие голову, онемели и почти не чувствовали ударов. Парни мешали друг другу, пыхтели, старались вытащить Кравцова на тротуар. Вдруг вспыхнул яркий свет и раздался визг тормозов.

— Оставьте его! — раздался женский крик и в ночной тишине грохнул выстрел.

— Эй, ты что, охренела?! — завопил парень с кастетом.

Ещё один выстрел пробил колесо «мерседеса». Парни попятились и, матерясь, скрылись в темноте.

— Сева, ты жив? — услышал Кравцов смутно знакомый женский голос. — Давай скорее садись в машину, пока они не опомнились.

Раздумывать и удивляться было не время, и Кравцов, мыча от боли в избитом теле, выкатился из кустов на тротуар и втиснулся на заднее сиденье «жигулёнка» неожиданной спасительницы.

— Стой, сволочь! — из темноты в свет фар вновь выскочили трое разъярённых парней.

— Задержи их! — крикнула женщина, протянув Кравцову пистолет. — Пальни куда-нибудь, пока я выруливаю.

Сева не раздумывая опустил стекло в двери машины и выстрелил пару раз в сторону подбегавших парней. Один из них с болезненным криком упал, двое других ломанулись сквозь кусты акации в темноту палисадника. Мотор взревел, «жигулёнок» съехал с тротуара на дорогу, и вскоре «мерседес» с пробитым колесом и дрожащие в страхе поймать пулю охранники остались далеко в ночи. Свернув в какой-то тёмный двор, «жигулёнок» остановился, и его владелица дрожащими руками достала из пачки сигарету.

— Будешь? — спросила она, оборачиваясь и протягивая пачку Кравцову.

— Светка? Алёхина, это ты? — только теперь тот узнал свою спасительницу. — Откуда у тебя пистолет?

— Приобрела по случаю. Я же каждый вечер палатки свои объезжаю, дневную выручку собираю, а без оружия в наше время и просто разъезжать по городу в тёмное время суток одинокой девушке стрёмно.

— Вовремя ты подоспела. Спасибо!

— Пожалуйста! Мимо ехала, гляжу — ты из подъезда выходишь…

В их Конструкторском отделе промышленной автоматики (КОПА), а точнее — в Бюро гидравлических систем, где отбывал рабочее время Сева Кравцов, ровно четыре года назад появилась новая сотрудница — Светлана Алёхина. Её прислали по распределению после окончания института. Оформили Светлану инженером-конструктором, но по факту она работала простой чертёжницей, оформляя по ГОСТу чужие чертежи. Да и кто доверит самостоятельную работу молодому специалисту, да ещё девушке!

Сева Кравцов обычно являлся убеждённым противником служебных романов, но девушка была столь симпатична и соблазнительна, что он не выдержал и начал атаку, которая плавно перешла в осаду. Светлана держалась стойко.

Под Новый год среди сотрудников отдела возникла идея скинуться и коллективно отметить праздник в ресторане. Решить все организационные вопросы поручили парторгу, профоргу и председателю общества трезвости отдела Ивану Степановичу Галкину, а тот взял себе в помощь Севу Кравцова. Но оказалось, что идея отметить Новый год в ресторане пришла не только сотрудникам КОПА и все залы, даже в небольших кафе, были уже забронированы.

Грустные «организаторы», потеряв всяческую надежду на успех своей миссии, пришли в родные «Три тополя», куда сотрудники отдела каждый рабочий день ходят обедать. Галкин изначально не хотел устраивать вечеринку в заведении, где его подопечные известны персоналу как интеллигентные, воспитанные люди, элита конструкторской мысли. Сам Иван Степанович спиртное никогда не употреблял и не собирался этого делать во время празднества. Но как поведут себя другие сотрудники отдела после нескольких тостов? Не уронят ли некоторые из них авторитет КОПА в глазах ресторанных работников?

Севу Кравцова беспокоили иные мысли. Он твёрдо решил подпоить на вечеринке Светку Алёхину и, наконец-то, пробить её оборону, а тут такой облом с ресторанами! Решительно отстранив от дела Галкина, он на максимум включил своё обаяние и, вежливо постучав, вошёл в кабинет директора ресторана «Три тополя». Там за столом, напротив друг друга, сидели две женщины бальзаковского возраста, одна из которых, пышная крашеная блондинка, показалась Кравцову смутно знакомой. На столе стояли початая бутылка молдавского коньяка, две рюмки со следами губной помады, лежали коробка шоколадных конфет и полупустая пачка болгарских сигарет «Стюардесса», в пепельнице дымился окурок.

— В чём дело? — вскинулась директор. — Почему вламываетесь в кабинет без разрешения?

Опешивший Кравцов забормотал извинения, сказал, что стучал. Но побагровевшая начальница, застигнутая за распитием спиртного в рабочее время, просто кипела от злости.

— Немедленно покиньте мой кабинет!

— Катюша, успокойся, — вдруг пришла на помощь Кравцову «знакомая» женщина. — Молодой человек действительно стучал. Давай его выслушаем, может, у него что-то важное.

Благодарно улыбнувшись неожиданной защитнице, Кравцов изложил своё дело.

— Ничем не могу помочь, — злорадно ответила директор. — Зал уже снят на все предновогодние вечера. Вам надо было раньше проявлять прыть, молодой человек.

— А на сколько человек вы планировали банкет? — поинтересовалась «знакомая».

— Да не так уж нас много, — со вспыхнувшей надеждой ответил Кравцов. — У одних не с кем оставить детей, у других — стариков. Некоторые считают Новый год семейным праздником и всегда отмечают его дома. Так что, по предварительным оценкам, хотели прийти не более пятнадцати человек.

— Что ж, тридцатого декабря в «Тополях» будет отмечать Новый год наша небольшая компания. — «Знакомая» повернулась к подруге. — Если мы потеснимся, ты ведь найдёшь места для ещё пятнадцати человек?

— Ты — хозяйка вечера, тебе и решать! — неохотно согласилась директор. — Места, конечно, всем хватит, и твоим, и инженерам.

— И ресторану дополнительные деньги! — примирительно заключила «знакомая» и потянулась к бутылке. — Берите стул и присаживайтесь, молодой человек. Пора нам познакомиться, наконец, поближе. Меня зовут Людмила, я заведую продовольственной ресторанной базой, а это, как вы уже поняли, Катя, директор «Тополей»…

Новогодний вечер в ресторане «Три тополя» не оправдал надежд Севы Кравцова. Ему удалось несколько подпоить Светку Алёхину и даже немного потискать её во время медленных танцев, но и только. Более того, они вдруг неожиданно поссорились из-за пустяка: Сева пренебрежительно высказался о какой-то попсовой певичке, под чью песню они с Светкой в этот момент танцевали. Кравцов вообще презирал попсу и признавал исключительно классическую рок-музыку, а потому ещё в студенческие времена в Москве собрал немалую коллекцию магнитофонных записей таких групп, как «Битлс», «Дип Пёрпл», «Пинк Флойд», «Йес», «Генезис» и других, менее знаменитых исполнителей. Жалкие попытки отечественных подражателей зарубежным кумирам вызывали у Севы лишь презрительную улыбку. Представители же советской эстрады для него вообще не существовали. Было бы из-за чего ссориться! Но Светка «закусила удила», заявила, что Сева ничего не понимает в современной музыке, решительно прервала танец и даже пересела за другой стол.

В Кравцове тоже взыграла гордость: он знал, что нравится женщинам, не раз убеждался в этом на практике, а тут какая-то смазливая девчонка не только строит из себя неприступную крепость, но и поучает его в сфере, в которой Сева считал себя знатоком. Решив утереть нахалке нос, он оценивающим взглядом окинул зал и тут же наткнулся на насмешливо-призывную улыбку Людмилы. «А почему бы нет? — спросил себя Кравцов. — Конечно, она явно старше меня, но выглядит вполне аппетитно. Да и выбирать сейчас особо не из кого». Остаток вечера он назло Алёхиной общался и танцевал только с Людмилой. А когда, окончательно осмелев, Кравцов попытался затащить Людмилу в директорский кабинет, она жарко шепнула:

— Не здесь, милый! Поедем ко мне.

В такси они жадно целовались и оторвались друг от друга лишь тогда, когда водитель, устало хмурясь, громко сказал, что они уже приехали. Расплатившись, Кравцов вылез из машины и остолбенел: это был его дом с двушкой на пятом этаже, где в своей комнате в одиночестве наверняка в кресле перед телевизором сейчас дремлет Митяев.

— Так до сих пор и не узнал меня, милый? — с укором спросила Людмила. — Да, я тоже живу в этом доме и в этом подъезде, только на втором этаже. Я давно тебя приметила и даже несколько раз вроде как случайно сталкивалась с тобой у входа, но ты меня в упор не замечал. Один раз я даже прокатилась с тобой в лифте, но ты и тогда смотрел вроде как сквозь меня. Даже не спросил, на какой мне этаж, просто выбрал свой пятый, и, когда лифт остановился, молча вышел, а я, жутко обиженная, поехала вниз на свой второй.

— Не может быть! — сконфуженно сказал Кравцов. — Впрочем, теперь я понимаю, почему при нашей встрече в кабинете директора ресторана твоё лицо показалось мне знакомым. Просто, когда я о чём-либо сильно задумываюсь, то двигаюсь, как бы на автомате, ничего и никого не замечая вокруг. Прости поросёнка!

— Нет уж, — увлекая Кравцова в подъезд, решительно ответила Людмила, — ты сначала постарайся как следует загладить свою вину передо мной, а потом уже поговорим о прощении.

И Кравцову тогда пришлось стараться почти до рассвета.

Сева после той новогодней ссоры больше не предпринимал никаких попыток сближения со Светкой Алёхиной. Отработав положенные молодому специалисту три года, та уволилась и, по слухам, ударилась в бизнес. Кравцов быстро забыл её, а вот о любвеобильной Людмиле он вспоминал, но лишь в минуты, как говорили ранее, томления духа из-за каких-либо житейских неприятностей или томления плоти из-за долгого воздержания, особенно если и то, и другое было сопряжено с воздействием спиртного. Видимо, причиной возникновения подобного рефлекса у Кравцова явились обстоятельства его знакомства с Людмилой.

Они приехали домой к Светлане. Валентина Петровна, взглянув на разорванное ухо Кравцова, на рваные раны под глазом и на голове, на окровавленную одежду, промолвила негромко:

— Господи, зверьё какое! Вам, молодой человек, повезло, что я врач-хирург. Сейчас быстренько вас заштопаю, вот только есть небольшая проблема: у меня совсем нет обезболивающего.

— Тоже мне, нашла проблему! — сказала Светлана, достав из бара бутылку армянского пятизвёздочного коньяка. — Выпей, Сев.

— О-о! — изумился Кравцов, взглянув на этикетку. — Пожалуй, безнравственно переводить такое добро на обезболивающее. Я лучше потерплю.

Но Светлана уже наполнила стакан:

— Выпей, у нас этого добра достаточно… Подожди, я лимончик принесу.

Кравцов пил мелкими глотками, смакуя. В процессе обработки ран и зашивания их он ни разу не поморщился. Забинтовав его залатанную швами, точно старый футбольный мяч, голову, Валентина Петровна сказала:

— Вы мужчина! Идите теперь в ванную, умойтесь. Одежду там оставьте, я сейчас халат вам дам.

После того, как Кравцов смыл с тела кровь и надел мохеровый, цвета спелой вишни, фешенебельный халат, его пригласили к ужину.

В двенадцатом часу ночи Кравцов объявил, что ему пора домой, а то завтра на работу, он и так сегодняшний день прогулял из-за событий в Москве.

— Шутить изволите, молодой человек, — возразила Валентина Петровна. — С разбитой головой — и на работу! Я как врач прописываю вам постельный режим минимум на неделю. Больничный я сама оформлю. Сейчас постелю вам на диване в библиотеке.

Заснул Кравцов с большим трудом. Он вообще плохо спал на новом месте, а тут ещё и ухо «стреляло» болью.

Утром в дверь постучали, и вошла Светлана, свежая и энергичная, одетая в турецкий свитер и американский джинсовый костюм. Подойдя к нему, она тронула его забинтованную голову:

— Болит?

— Не очень.

— Я по делам поеду, Сев. Мама в поликлинику ушла, больничный тебе оформит вчерашним числом, у неё там подруга терапевтом работает. Завтрак на столе на кухне. Поправляйся, к обеду я приеду.

— Мне домой бы надо, — сказал Кравцов.

— Не надо, — возразила Светлана. — Забыл, где тебя вчера чуть не убили? Здесь пока у тебя дом, ясно?

— Марк будет беспокоиться. Да и вещи мне некоторые нужны: свежая рубашка, бритва, зубная щётка…

— Вон бумага на столе, напиши ему записку, я всё доставлю.

— На работу ещё надо позвонить.

— Телефон в прихожей, на тумбочке, — сказала она и, взяв у него записку, вышла.

Умывшись и позавтракав, Кравцов вернулся в библиотеку, лёг и попытался уснуть. Повреждённое ухо пульсировало болью, и хоть глаза слипались, сон не шёл. Кравцов встал, нашёл на кухне бутылку коньяка, недопитого вчера вечером, щедро плеснул себе в бокал и залпом выпил, как какую-то водку. Ему было не до смакования вкуса и аромата, он лечился, стремился заглушить надоедливую боль.

Вновь вернувшись в библиотеку, Кравцов подошёл к книжным полкам.

— Ладно, — сказал он. — Поищем что-нибудь усыпляющее или отвлекающее от боли.

Скользя взглядом по корешкам книг Кравцов вдруг наткнулся на имя, которое запало ему в память много лет назад.  В юности Всеволод открыл для себя фантастические рассказы Рея Брэдбери. В одном из них, «О скитаниях вечных и о Земле», упоминался американский писатель Томас Вулф, умерший совсем молодым. В рассказе некий богач и графоман из 2257 года выдёргивает Вулфа за секунду до его смерти в мир будущего, чтобы тот написал ещё один роман о реалиях будущей Земли. Потому что по мнению богача только такой великий писатель как Вулф может это сделать. Кравцова заинтересовал неизвестный ему американский писатель столь выдающихся способностей, и он запомнил имя Томаса Вулфа. И вот теперь он с удивлением увидел на полке толстый том романа Вулфа «Домой возврата нет». Предвкушая удовольствие от чтения, Кравцов сел в кресло и открыл книгу, но вскоре испытал жуткое разочарование. Дальше двух первых глав он продвинуться не смог! Было полное ощущение, что, образно говоря, Кравцову пришлось двигаться, преодолевая мощный встречный поток разнообразных слов, с трудом нащупывая ногами дно сюжета. Столько «воды» в тексте он никогда ни у кого не встречал.

«Возможно, Томас Вулф действительно является великим американским писателем, — подумал Кравцов. — Возможно, виноват переводчик. Но читать этот словесный понос я не буду!»

Он решительно вернул книгу на полку.

«А как же мнение Брэдбери? — задал себе вопрос Кравцов. — Наверно, Рей, написавший четыре сотни рассказов, просто завидовал умению Вулфа за месяц-два создавать такие толстенные тома романов. Около десятка романов самого Брэдбери больше походят на сборники рассказов и, на мой взгляд, менее интересны, чем просто рассказы. А может, Брэдбери пошутил насчёт гениальности Вулфа, а я принял его слова всерьёз. Ведь в своём рассказе Брэдбери называет Томаса Вулфа «совершенно забытым писателем» и восхищается этим Вулфом только придуманный богач-графоман из будущего. Лично я отныне тоже совершенно забуду имя Томаса Вулфа!»

Кравцов подошёл к другой книжной полке и обнаружил на ней томик повестей Константина Паустовского. Всеволод сел в кресло и погрузился в удивительную прозу, в сравнении с которой словоблудие Вулфа тянуло максимум на бессвязный поток графомании. Коньяк вскоре несколько унял боль в раненом ухе. К тому же Кравцов читал без перерыва уже несколько часов, да ещё после мучительной и практически бессонной ночи. Глаза его устали, он всё чаще закрывал их, давая отдых, и, наконец, голова его опустилась в забытьи на грудь.

Разбудила Кравцова Светлана.

— Вставай, соня! – сказала она, ласково взъерошивая ему волосы. – Мама уже обед приготовила. Как твоё ухо?

— Терпимо, — улыбнулся Всеволод. — Кстати, ты привезла мои вещи? Долго мне ещё в халате ходить?

— Увы, Сев, у твоего подъезда дежурят вчерашние громилы. Сидят в машине. Я не рискнула…

— Думаешь, они тебя вчера узнали?

— Это вряд ли! — Светлана пренебрежительно усмехнулась. — Они бы тогда давно ломились сюда, а не торчали у твоего дома. Темно было, я не выходила из машины, фары их слепили…

— Тогда чего ты испугалась?

— Они видели «жигулёнок», слышали женский голос, наверняка знают меня, остановили бы и стали расспрашивать, зачем и к кому я иду в твой подъезд…

— Прости, я после вчерашнего плохо соображаю. Конечно, рано или поздно они бы сложили два и два…

Светлана вынула из-за кресла пластиковый пакет и поставила его Кравцову на колени.

— Держи, я заехала на рынок, благо он рядом с твоим домом, и купила тебе рубашку, бельё, носки и прочее. Быстренько одевайся и приходи на кухню, пока всё не остыло. Мама после обеда по дороге на работу занесёт твою записку Марку Ивановичу. Её те бандюки не знают и ни в чём не заподозрят.

Митяев угрюмо смотрел новости по телевизору, как вдруг открылась дверь и на пороге его комнаты появилась стройная женская фигура.

— Здравствуйте! Это вы Марк Иванович?

Обалдевший Митяев выключил телевизор и, смущённо подтянув повыше сползшие с появившегося брюшка старые «треники», пробормотал:

— Как вы сюда попали?

— Я звонила, стучала, но никто не открывал, — услышал странно знакомый голос Митяев. — Всеволод Кравцов попросил меня передать вам записку и на всякий случай дал ключи от квартиры… Марк, это ты?!

Женщина шагнула из полумрака прихожей в комнату, и Митяев мгновенно узнал её.

— Валя? Петрова?

— Да, я. Только не Петрова, а Алёхина.

— По Лёшке, что ль?

— По нему.

— Вот так сюрприз! Как он?

— Нет Алексея, Марк. Чернобыль его сгубил…

— Сочувствую… Моей Веры тоже уже нет. — Митяев вдруг понял, что стоит перед когда-то любимой женщиной в совершенно непотребном виде. — Прости, я не ждал гостей…

— Ничего, Марк, не смущайся, — снисходительно улыбнулась Алёхина, вручая ему записку Кравцова. — Я уже ухожу…

— Как же так? — запротестовал Митяев. — Только встретились…

— Извини, Маркуша, опаздываю на работу. Я приду завтра утром, если ты не против?

— Буду ждать!

Митяев проводил Алёхину до лифта, вернулся в квартиру, хотел закурить и только тогда обнаружил, что сжимает в кулаке какую-то бумажку. Он расправил её и с удивлением прочитал, что Сева просит его собрать и передать пришедшей девушке вещи по списку, и что сам он будет отсутствовать какое-то время, а когда вернётся, всё ему объяснит.

— Ничего себе девушка! — усмехнулся Митяев. — Хотя Валька и правда выглядит не по годам молодо. Интересно, откуда Севка её знает?

Митяев провёл ревизию в холодильнике и кухонном шкафу, пересчитал оставшуюся до пенсии наличку и отправился в магазин.

Остаток дня Митяев усиленно приводил в порядок квартиру. Вымыл полы и окна, отдраил до блеска сантехнику, вынес мусор и проветрил, насколько это было возможно, свою комнату. Однако запах сигаретного дыма настолько въелся в обои и мебель, что до конца избавиться от него не удалось. Курить Митяев теперь бегал на лестничную клетку, бросая окурки в консервную банку, поставленную рядом с мусоропроводом. Наведя порядок, он ещё раз внимательно перечитал послание Кравцова и пошёл в его комнату собирать перечисленные в записке вещи.

Кравцов помыл оставшуюся после обеда посуду и замер в нерешительности. «Вернуться в библиотеку или провести экскурсию по квартире?» — задумался он. Читать книги больше не хотелось. И пить в одиночку чужой коньяк уже тоже не было причины: таблетки обезболивающего лежали в библиотеке на письменном столе рядом с графином с водой. Кухня трёхкомнатной «сталинки» его не впечатлила: она казалась несколько меньше привычной Кравцову в двухкомнатной квартире Митяева в современной девятиэтажке. Или это было обманчивое впечатление тесноты из-за высокого потолка и обилия кухонной мебели: у Алёхиных был целый кухонный гарнитур, в котором кроме обеденного имелись ещё пара рабочих столов и несколько навесных шкафчиков, а у Митяева посреди кухни сиротливо стоял стандартный раздвижной стол и пара деревянных табуреток.

Решив всё же не нарушать правил гостеприимства, Кравцов вернулся в библиотеку. «Завалиться что ли спать?» — подумал он и осторожно, чтобы не потревожить больное ухо, прилёг на диван. Вкус выпитого за обедом кофе внезапно напомнил ему о многочисленных пробуждениях в постели Людмилы. Та тоже готовила по утрам кофе из молотых зёрен. Правда варила она его в турке на огне газовой плиты, а Алёхины — в шикарной импортной электрической кофеварке. Сам Кравцов со студенческих времён предпочитал вкус бразильского растворимого кофе из банки с изображением индейца. Он не разделял пренебрежения сокурсников, а позднее различных снобов к сладкому растворимому кофе, всегда пил его с наслаждением из обычных чайных кружек и не видел ничего привлекательного в мизерных порциях горького молотого кофе, оставляющего крупинки на языке и осадок на дне маленьких кофейных чашек. Но в среде советской интеллигенции пить растворимый кофе почему-то считалось неприличным.

Уснуть Кравцов так и не смог: пару часов он мучился от боли в раненом ухе и маялся от безделья. Боль он мужественно терпел, не желая глотать таблетки, а с бездельем пытался бороться чтением книг. Книги помогали слабо, Всеволод вставал, брал с полок то одну, то другую, но сосредоточиться на их содержании не мог. В одной из книг он с удивлением обнаружил отзыв Вениамина Каверина о Константине Паустовском:

«Я страшно завидую Паустовскому. Завидую тому, что тот никогда в жизни не солгал. Ни одной фальшивой строчки нет в его творчестве».

Мнение Каверина почти полностью соответствовало впечатлению самого Кравцова. Однако Всеволода после утреннего прочтения повести «Чёрное море» грызло одно необъяснимое обстоятельство. Главным героем повести был вовсе не лейтенант Шмидт, а некий писатель Гарт, образ которого Кравцов идентифицировал для себя как описание известного писателя-романтика Александра Грина. Каково же было удивление Кравцова, когда в конце повести Гарт неожиданно посетил могилу Грина! Кравцов не мог объяснить подобную несуразицу. Более того, в «Чёрном море» кроме Александра Грина под своими подлинными именами упоминаются и несколько других известных русских писателей. Кто же такой Гарт, удивительно совпадающий по внешности, биографии и тематике с Грином? Кравцов о таком русском писателе никогда не слышал!

— Нельзя объять необъятное, — философски рассудил Всеволод и стал искать книги Гарта в обширной библиотеке Алёхиных, но нашёл только сборники произведений американского писателя Фрэнсиса Брет Гарта, писавшего вестерны и занятные истории о золотоискателях Калифорнии.

В конце концов, боль в раненом ухе заставила Кравцова принять одну из таблеток, оставленных Валентиной Петровной. Через какое-то время, лёжа на диване и прислушиваясь к утихающей боли, Всеволод заметил, наконец, что в комнате кроме книжных шкафов и полок, письменного стола и кресла имеется массивная тумба, на которой стоит большой цветной телевизор. Портить себе настроение новостями в столице Кравцов не хотел, но на полочке под телевизором он разглядел переднюю панель японской видеоприставки! Заинтригованный, он подошёл к тумбе, раскрыл дверцы из тёмного стекла и увидел две внутренние полки, заставленные видеокассетами.

— Ничего себе! — невольно воскликнул Кравцов. — «Это я удачно зашёл!» — процитировал он Жоржа Милославского, обаятельного вора из кинокомедии «Иван Васильевич меняет профессию».

Учитывая обстоятельства, приведшие его в эту квартиру, Кравцов отверг кассеты с концертами популярных групп и исполнителей, кинокомедии и военные драмы, остановив выбор на боевике «Кровавый спорт» с Ван Даммом в главной роли.

Фильм Кравцов до конца не досмотрел, потому что банальным образом уснул.

— Я люблю тебя, Севочка! — шептала Людмила, горячими руками распахивая рубашку Кравцова и опрокидывая его на жёсткий матрас кровати на неровные складки одеяла. Она решительно скинула цветастый халат, под которым оказалось пышное голое тело, давно и подробно знакомое Всеволоду, и легла рядом. Бесстыдно-жадные женские губы стали бродить по обнажённой груди Кравцова. Длинные мягкие волосы густой завесой скрывали лицо, щекотали кожу Всеволода и дурманили запахом жасмина.

«Как это Людмила умудрилась так быстро поменять причёску? — удивился Кравцов. — У неё же всегда была короткая стрижка: «химия», жёсткие кудри».

Нетерпеливые руки стянули с него трусы, стройная женская фигура со стоном оседлала его, перед глазами мячиками запрыгали маленькие женские груди с напряжёнными кнопками сосков. «Это не Людмила! — понял Кравцов. — У той четвёртый номер, и она полнее этой страстной наездницы». Темп «скачки» нарастал, частота и громкость стонов увеличивались, и Всеволод понял, что уже не спит, что всё происходит в реальности, но остановить происходящее не мог и не хотел. Страсть, как всегда, захватила его целиком, подавила разум. Её накал был столь велик у обоих любовников, что финал не заставил себя долго ждать. С последним протяжным стоном женщина плавно опустилась на грудь Всеволода, мазнула горячими губами ему по щеке и, тяжело дыша, откинулась навзничь в сторону.

В комнате царил полумрак, потому что за окном был уже поздний вечер, экран давно отключившегося телевизора тёмен, а свет в люстре и настольной лампе на письменном столе никто не включал. Только блики качающегося на ветру за окном фонаря на столбе да слабый свет за приоткрытой дверью в коридор разгоняли мрак. Но Кравцов уже осознал, где он, и догадался, кто его только что фактически изнасиловал.

— Почему так? — отдышавшись, спросил он.

— Не могла больше ждать, — спокойно ответила Светлана. — Весь день только и думала об этой минуте…

— Ты же сама меня отшила!

— Тогда быть просто любовницей мне было мало, банальный служебный роман меня не устраивал.

— И что изменилось?

— Всё! Я изменилась, жизнь изменилась. Теперь я не жду принца на белом коне или журавля в небе, а беру то, что могу, довольствуюсь синицей в руках.

— Не понял, — буркнул Кравцов, — как и когда я из журавля вдруг превратился в синицу?

— Превратился не ты, Севочка, а я, — ответила Светлана. — Мои потребности снизились. Принцесса, мечтавшая выйти замуж за любимого принца, стала обыкновенной женщиной, понявшей, что принц её не любит и в жёны никогда не позовёт. А вот я тебя, Севочка, полюбила, наверно, в первый же день, как увидела. Всё о твоих любовных похождениях мне рассказали «добрые люди». Уволившись из конструкторского бюро, я надеялась избавиться от безответной любви. Но, увидев тебя вчера, поняла, что «болезнь» осталась. Может, теперь, когда «лекарство» принято, я излечусь? Как ты думаешь?

— Вряд ли, — сказал Кравцов. — Таким способом можно вылечить страсть, но не любовь.

— Поверю специалисту, — горько рассмеялась Светлана. — Зато теперь, если через день-два опять расстанемся, мне не придётся жалеть, что не попыталась…

— А я ведь нашёл тогда кассету с записями той певички, — признался Кравцов. — Несколько раз прослушал, всё пытался понять, чем она так тебя привлекает, что у нас с тобой из-за неё всё на разрыв пошло.

— Понял?

— Нет. Музыка ещё ничего, хоть и содрана у западных образцов, а вот тексты совершенно бессмысленны.

— Тексты бессмысленные? — удивилась Светлана. — Ты в них смысл искал?

— Конечно!

— Глупый! — рассмеялась Алёхина. — В её песнях нужно искать настроение и чувства, а не смысл. Как выразить чувства словами? Так, как это делают чукчи! Он едет на оленьей упряжке по тундре и поёт о том, что видит и чувствует. Снег блестит на солнце, мороз щиплет щёки, дышится легко, дома ждёт жена и сын, хорошо! Так же и та певица, смысла песен которой ты не понимаешь. Она идёт по улице, на ней красивое платье, новые туфли, прекрасная причёска, словом, девушка выглядит сногсшибательно. Погода замечательная, мужчины оборачиваются вслед, у неё всё отлично!

— Я как-то случайно увидел эту певичку по телевидению в какой-то музыкальной передаче, она же выглядит, как бомжиха или пугало огородное!

— Не путай персонажа песни с исполнителем! — воскликнула Светлана. — Да, сама певица не блещет внешностью, что ничуть не умаляет прелести исполнения ею песен. Пушкин с Лермонтовым, например, часто в жизни вели себя, как последние мерзавцы, но ведь это никак не уменьшает значение их творчества.

— Ладно, не будем спорить, — с досадой сказал Кравцов. Он терпеть не мог «заумных» разговоров в постели с женщиной. Они всегда сбивали у него соответствующее ситуации настроение, напрочь убивали любовный пыл. — Может, нам лучше побыстрее одеться? Вдруг Валентина Петровна войдёт…

— Не войдёт, — беспечно махнула рукой Светлана. — У неё сегодня ночное дежурство в больнице. Но мы можем перейти в мою комнату, там нам будет удобнее, чем на этом жёстком диване. У меня классный музыкальный центр…

— Извини, милая, — изобразил смущение Кравцов, — я что-то ужасно проголодался.

Светлана легко встала, накинула сброшенный ранее на пол короткий халатик, завязала поясок.

— Нет проблем! — спокойно сказала она. — Минут через пять приходи на кухню, я там всё уже приготовила. Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, не так ли, мой герой?

Валентина Петровна открыла дверцу «жигулёнка» и села рядом с дочерью. Светлана, до этого сидевшая с закрытыми глазами и мечтательной улыбкой на лице, вздрогнула и испуганно посмотрела на мать.

— Спишь за рулём? — пошутила Валентина Петровна. — Что-то приятное снилось?

— Так, задремала немного, — смущённо ответила Светлана. — Как прошла ночь?

— Почти как обычно, — сказала Валентина Петровна. — Но, как говорится, есть нюанс. Сегодня ночью в экстренное отделение привезли раненого в ногу парня. Милиционеру тот ничего не сказал, ни на один вопрос не ответил. Ранению не меньше суток, пуля прошла навылет, но кусочки ткани от грязных джинсов попали в рану и вызвали заражение. Нога сильно опухла, температура под сорок. Чуешь, к чему веду?

— Думаешь, это один из тех, кто напал на Севу? — встрепенулась Светлана.

— Не думаю, а знаю! — победоносно посмотрела на дочь Валентина Петровна. — После ухода милиционера в отделение вновь заявились дружки раненого парня. Хотели узнать, «раскололся» ли, по их выражению, их кореш или нет и как вообще его дела. Я, конечно, сразу узнала их по вашему с Всеволодом описанию…

— Навылет, значит, — задумчиво сказала Светлана. — Зря, выходит, я от пистолета избавилась…

— И от неожиданного жильца теперь избавимся, — потрепала по руке дочь Валентина Петровна. — Всеволод может прямо сегодня спокойно возвратиться к себе домой, никто его не тронет.

— Как это? — удивилась Светлана. — Его же там караулят…

— А вот сейчас поедем и посмотрим, караулят или нет.

— Да что случилось? — в недоумении и тревоге воскликнула Светлана.

— Я заключила с ними сделку, — усмехнулась Валентина Петровна. — Они забывают о Всеволоде и даже обходят его стороной при случайной встрече, а я не выдаю их милиции и спасаю если не ногу, то жизнь раненому парню.

— Ты с ума сошла! — воскликнула Светлана. — С чего ты взяла, что обещаниям этих подонков можно верить?

— Я не так наивна, как ты думаешь, доча! — спокойно ответила Валентина Петровна. — Конечно, эти громилы мало испугались милиции: у них там имеется, как они выразились, «крепкая крыша». Да и нет у нас никаких доказательств, что Всеволода намеревались забить насмерть. А вот жизнь и нога их главаря оказались для них очень важны! Я им доступно объяснила, что рана запущена, заражение весьма серьёзно, и вполне возможна гангрена. Нужных лекарств в больнице нет, других хирургов, кроме меня, тоже нет, да и те, что придут утром, в лучшем случае просто отрежут парню ногу. Никто не будет с ним возиться, потому что лечить такую рану у нас нечем, и чтобы спасти бедолагу от мучительной смерти от гангрены, самое простое и разумное — ампутация.

— И что? — с недоумением спросила Светлана.

— И то! — улыбнулась в ответ Валентина Петровна. — Я сказала, что постараюсь спасти парню ногу, потому что могу начать лечение немедленно, не дожидаясь консилиума врачей, и что на первое время лично у меня имеется запас необходимых медикаментов, принесённых родственниками тяжёлых больных. Но дружки раненого должны за свой счёт приобрести и возместить мне использованные для его лечения лекарства.

— И ты?..

— И я провела операцию! Всё прошло хорошо, рану я очистила. Она, честно говоря, была не столь опасна, как я им расписала, но вполне могла стать таковой в ближайшее время. Нам повезло, что раненый парень оказался весьма труслив и очень плохо переносит боль. Орал так, что его дружки в коридоре бледнели от ужаса. Перед этим я вскрывала чирей пятнадцатилетнему мальчику, тоже на распухшей ноге. Чистила рану почти без наркоза, наружный только применили, мальчик зубами скрипел, но не кричал. Зато этот слезливый амбал пообещал лично открутить голову любому, кто нарушит нашу с ним договорённость.

— Ну ты, мать, даёшь! — восхищённо воскликнула Светлана и поцеловала Валентину Петровну в подставленную щёку. — А как ты им объяснила, откуда знаешь о драке? — встревожилась она. — И почему так заботишься, чтобы Севу оставили в покое?

— Сказала, что избитого ими парня привезли в больницу сразу после драки, и что мне как раз пришлось лечить его раны. Парень рассказал, что не знает, кто и почему на него напал. Спасла его и доставила в больницу неизвестная парочка, которая уединилась в тот вечер в машине, спрятанной от посторонних глаз в кустах. Пара увидала драку, и мужчина решил вмешаться. Женщина кричала, испугавшись именно за него. Кто эта парочка, избитый не знает, номер машины не видел, потому что сразу же потерял сознание и очнулся только в больнице. Стрелял по напавшим не Всеволод, что они и сами прекрасно понимают, поэтому и искать его этим громилам не за чем. Парень и так серьёзно пострадал, вот я о нём и беспокоюсь. Убедительно?

— Мамуля, ты гений!

— Едем или так и будем стоять?

Убедившись, что бандитский пост действительно снят, Светлана остановила «жигулёнок» прямо у подъезда.

— Ну вот, а ты сомневалась, — сказала Валентина Петровна. — За вещами Всеволода теперь можно не ходить…

— Мам, давай пока не будем ничего говорить Севе, — попросила Светлана. — Пусть ещё немного поживёт у нас.

— Зачем?

— Я люблю его, давно, — призналась Светлана.

— А он?

— Пока нет. Но вдруг, если мы поживём вместе, он…

Светлана умоляюще посмотрела на мать. Валентина Петровна долго молчала, задумчиво глядя на дочь, потом приняла решение.

— На пятый этаж лезь сама, — дрогнувшим голосом сказала она. — Скажешь хозяину, что от меня.

Благодарно чмокнув мать, Светлана резво выскочила из машины и побежала в подъезд. Проводив дочь сожалеющим взглядом, Валентина Петровна достала из сумки косметичку и стала старательно приводить лицо в порядок.

Когда счастливая Светлана вернулась с туго набитой спортивной сумкой, Валентина Петровна спокойно ожидала её рядом с машиной.

— Домой? — радостно спросила Светлана.

— Ты езжай, — ответила Валентина Петровна. — А я по рынку пройдусь. Хозяину квартиры сказала, где Всеволод?

— Нет, конечно! Припрётся ещё и расскажет Севе, что его тут никто не караулит. Странный он какой-то: спрашивал, почему ты сама за вещами не пришла.

Проводив машину дочери взглядом до поворота за угол дома и убедившись, что Светлана её больше не сможет увидеть, Валентина Петровна вошла в подъезд и вызвала лифт…

— Какая у тебя крепкая грудь! — восхищённо сказал Митяев. — Прямо девичья, будто и не рожала…

— Рожала, — улыбнулась Валентина Петровна. — Дочь мою, Светлану, ты сегодня видел, это она сумку с вещами Всеволода забрала.

— Может, не кормила?

— Кормила, но не долго, — призналась Алёхина. — Я ведь на втором курсе института родила, академку брать не стала. Не хотела с мужем разлучаться, вот и пришлось оставить дочку бабушке. Так что вместо меня мама моя в декретный отпуск ушла, и выросла моя Светка на искусственном вскармливании. А ты, Маркуша, большой спец по женской груди?

— Да какой там спец! — смутился Митяев. — По правде сказать, у меня кроме тебя и Вероньки моей никого больше и не было. Просто в детстве прочитал я как-то записные книжки Ильфа, одного из авторов романов о похождениях Остапа Бендера, и там мне попалась запись, что у какой-то там баронессы грудь находится в полужидком состоянии. Ну я и спросил у мамы, что это значит, а она только засмеялась, потрепала меня по волосам и сказала, что ответ узнаю сам, когда подрасту.

— Узнал? — поинтересовалась Алёхина.

— Узнал, — вздохнул Митяев. — Когда дочка у нас с Верой родилась…

Он потянулся за сигаретой, но тут же вспомнил, что курить-то надо теперь идти на лестничную клетку, и бросил пачку на место.

— Кури здесь, это же твой дом, — сказала Алёхина. — Я и сама порой дымлю.

Митяев с заметным облегчением вновь схватил сигаретную пачку и протянул её Валентине. Та не отказалась. Они закурили. Митяев поставил вычищенную накануне стеклянную пепельницу себе на голый, курчавящийся седеющим волосом живот.

— Значит, ты родила на втором курсе… — задумчиво пробормотал он.

Алёхина искоса взглянула на его хмурую физиономию, зло затянулась и выдохнула в потолок облако дыма.

— Да, — ровно ответила она. — Я вышла замуж за Алёшу сразу после окончания первого курса. Он всегда был рядом, учились мы вместе в московском медицинском институте, жили в одном общежитии. А ты уехал в другой город, поступил в своё военное училище. Ты даже не писал мне!

— Я писал! — возразил Митяев. — Первые три месяца минимум раз в неделю, но ответа ни разу не получил.

— Этого не может быть! — раздражённо затушила сигарету Алёхина. — Я ничего не получала…

— Я писал на твой домашний адрес, — пожал плечами Митяев. — Другого я не знал. Спроси у своей мамы…

— Мамы уже нет… — тихо сказала Алёхина. Она уже всё поняла, но осуждать мать не могла. — А как же каникулы? Ты мог приехать и всё сказать сам.

— Я же сказал, что писал тебе первые три месяца, — грустно ответил Митяев. Он тоже всё понял и теперь не знал, стоит ли продолжать этот бессмысленный разговор. Однако решил выяснить всё до конца, раз уж Валентина считает виновником разрыва их отношений его. — Наконец, пришло письмо от твоей мамы, в котором она писала, что ты выходишь замуж за Алексея и просишь меня тебе больше не писать…

Валентина Петровна лежала, заложив руки за голову и никак не могла решить, лучше или хуже сложилась бы её жизнь, не вмешайся в неё её мать? Да, она не могла с уверенностью сказать, что любила Алёшу Алёхина, когда выходила за него замуж. Но Марк уехал и пропал, а Алёша объяснился ей в любви ещё в девятом классе. Он ей нравился, был не навязчив, но настойчив. И мать постоянно зудела, что лучшего мужа ей не найти, что лучше работать врачом в подмосковной больнице, жить в своей квартире, зная, что рядом всегда готовая помочь мать, чем мотаться по военным гарнизонам и жить в служебных комнатах с казённой мебелью. И на гордость ещё ей давила, дескать, бросил её Марк, не пишет, забыл, видать, совсем.

— Давай начнём всё сначала, — сказал Митяев. — Ты одна, я один…

— Нельзя дважды вступить в одну реку, Марк! — усмехнулась Алёхина. — Так, кажется, сказал мудрец. Чувства наши, будем честны, давно остыли. Сексуальной возбудимостью я не страдаю, да и ты, судя по всему, тоже. Или хочешь повторить? Давай, другого случая не будет.

— Зачем так грубо, Валя? Я же серьёзно…

— И я серьёзно! Вспомнили юность, и на этом достаточно. Между нами всегда будут стоять твои неполученные мною письма, но даже не это главное. Ты не знаешь меня, я не знаю тебя. Ты помнишь юную школьницу Валю Петрову, я абсолютно не знаю военного лётчика-пенсионера Марка Ивановича Митяева. Что у нас общего? В чём основа счастливой семейной жизни? Каждый из нас прожил такую жизнь, о которой другой ничего не знает. К тому же, я, в отличие от тебя, не одинока, живу со взрослой дочерью…

— Я же не говорю, что мы должны сразу начать совместную жизнь, — не сдавался Митяев. — Давай начнём с нуля: будем встречаться, постепенно заново узнавать друг друга…

— У меня нет ни времени, ни желания бегать на свиданки, — отрезала Алёхина. Она встала, накинула на себя рубашку Митяева и пошла в ванную.

Марк Иванович понял, что дальнейший спор ни к чему хорошему не приведёт. Он тоже встал, нашёл в шкафу другую рубашку, по-военному быстро оделся и заправил кровать.

Валентина Петровна вышла после душа чистая и свежая, будто не было тяжёлого ночного дежурства в больнице и сложной операции, а также бурного секса и неприятного разговора с Митяевым. Она спокойно, не стесняясь, скинула с себя большое влажное полотенце и начала не торопясь одеваться. Марк Иванович молча курил, не зная, что теперь говорить и делать.

— Ну что, на посошок, и я побежала? — улыбаясь, сказала Алёхина.

Митяев всё так же молча затушил сигарету и разлил по фужерам остаток шампанского.

— За что пьём? — спросил он.

— За любовь, которая у нас когда-то была! — провозгласила Алёхина. — Ведь была?

— Была, — подтвердил Митяев.

— Ну вот, — поставив пустой фужер на стол, подвела черту Алёхина. — Всё выяснили, долги друг другу отдали. Мне пора бежать домой, там меня ждут любимая дочка, твой жилец Всеволод и вкуснейший борщ! Ужасно хочется есть. Шампанским и конфетами, Маркуша, сыт не будешь, да ещё после тех физических упражнений, что мы с тобой недавно проделали. Извини, тебя в гости не приглашаю.

Митяев мёртво молчал. Алёхина пошла в прихожую, быстро обула сапоги, надела лёгкое пальто, натянула берет, мазнула яркой помадой по губам.

— Прощай, Марк! — спокойно сказала она, входя в кабину лифта и нажимая кнопку первого этажа.

— Прощай, Валя… — с трудом выдавил из себя Митяев.

За неделю до наступления 1994 года Всеволод Кравцов вернулся в свою комнату в квартире впавшего в безудержный запой Марка Митяева. Новый год в компании безотказной и ни на что не претендующей Людмилы…

Сергей Калабухин

Коломна, сентябрь 2023 г.