Сама неразрешимая объективно проблема – это доказательство странностью… наличия у автора произведения неприкладного искусства подсознательного идеала, этой странностью прорвавшего цензуру сознания, в котором того идеала нет на время вдохновения.

Новый нюанс возник из-за моего новейшего намерения различать причины появления такого идеала (а заодно – и относимость его к подсознательному). Различать я стал пытаться беды, из-за которых художники  с середины XIX века стали всё больше и больше заниматься натурокорёжением. Одно, мол, дело, когда беды внешние, приобретённые не по своей воле (Чехов – чахотку, Нестеров – без жены, умершей родами, а больше любви не случилось, В. Васнецов – от стандартизации в эпоху начавшейся индустриализации, Чайковский – иную половую ориентацию схлопотал под влиянием окружения, Марке – воспитали в непреодолимой скромности, из которой радостно было вырваться, тайно искорёжив изображаемое пространство, Сезанн имел такого жестокого отца, что бежать надо вообще в метафизическое иномирие из Этого мира). А другое дело – беды внутреннего происхождения (Малевич почувствовал противоестественную радость от подлости: за 52 куска сахара натравил крестьянских детей на избиение детей рабочих отца, сахарозаводчика, и его стало тянуть выражать и выражать эту противоестественную радость; Ахматова заметила за собой противоестественную радость от неумения ответить любовью в неё влюблённым, и стала эту радость повторно вызывать и вызывать в себе стихами, исключительными по звучности).

Теперь я заподозрил в противоестественном масштабе какой-то врождённой аморальности Матисса.

Первая его картина подозрение не развеяла (см. тут). Посмотрим на вторую.

Матисс. Женское чтение. 1895.

Ясно, что главный объект изображения – женская шейка у затылка (хоть какие-то вещи на тумбочке блестят ярче и письмо тоже белее шейки).

Ужасное – только не для Матисса – отличие Матисса от нормально, так сказать, аморальных людей проявляется в том, что ему безразлично лицо женщины: он посадил её спиной к себе.

Я вспоминаю свою первую любовь, Галку Аникину. Я в неё влюбился в 7 классе и в 8-м сумел 1 сентября занять парту, следующую за той, какую выбрала она. И сидел на уроках и млел, глядя на завитки её волос между косами у шеи. Так у меня, считаю, было естественное влечение. В её лице было что-то кукольное, а две девочки в классе были точно красивее её, но я влюбился именно в неё. То есть, не будь у этих завитков на шее памятного именно её лица с другой стороны головы, меня б и завитки эти не будоражили так. Потому, кстати, любовью занимаются в темноте обычно: лицо женщины всё равно присутствует в голове мужчины. Как, наверно, и у женщины в голове.

Не то с Матиссом. Он же знает, что мы не знаем лица той, у которой его так занимает её шея. Его, наверно, больше интересует, как она без ума от мужчины. Что выражено тем, что комната для неё как бы зашаталась. Что, в свою очередь, выражено отклонением  вертикального от вертикальности и наклоном иных предметов.

А потом Матисс сообразил, что можно радость от свой ужасности выражать от своего имени. В третьей своей картине он наделил идиотизмом Этот мир – разной шириной столешницы при  плоской царге.

Матисс. Горничная. 1896.

Причём он же не нечаянно сделал такое искажение. Чтоб его заметили, он даже разной дины свисание скатертей сделал.

Тут подтверждается моё предположение, что идеалы, порождающие натурокорёжение, не только разные по содержанию, но и разные по психологическому рангу. Если у  Чехова, Нестерова и т.д. идеал философского ницшеанства (метафизическое иномирие как цель убегания из плохого Этого мира) и он, идеал, подсознательный при вдохновении, т.е. естественный… То у Малевича, Матисса и т.д. он сатанинский (радость от преобладания Зла над Добром) и является замыслом сознания, т.е искусственный.

Но отличать одно натурокорёжение от другого – дополнительная проблема.

Пока, лет через 200, не научатся – сканированием мозга художника при акте творения – отличать идеалы подсознательные от осознаваемых, проблема объективного и прямого решения иметь не будет.

Смотрим четвёртое произведение Матисса.

Матисс. Синий горшок и лимон. 1897.

Как радостно дополнительно искорёжил Этот мир (с Его преобладанием Зла над Добром) Матисс здесь? – Он нарисовал непомерно большой длины лимон.

«Максимальная длина лимона составляет 6–7 см»

(Нейро Яндекса)

«чайная – маленькая ложечка, используемая при заваривании чая. Ее длина составляет 12-13 см»

(Быстрый ответ Яндекса)

Отложим длину чайной ложечки на картинке на лимон на картинке. А есть же какое-то перспективное укорочение ложечки оттого, что она лежит вдали. То есть на лимоне надо бы откладывать бо`льшую длину, чем отложена. То есть лимон нарисован почти в два раза более длинным, чем это бывает в природе.

Или вот.

Куриное яйцо Матисс положил рядом с лимоном. Перспективного изменения между ними нет. Длина яйца почти ровно 2 раза укладывается в длину лимона. Лимон – 11 см. – Это нормально?

Потом Матисс перешёл к преимущественно цветовым корёжениям Этого мира и радовался такому самовыражению своей радикальной инакости относительно людей. Сатанинской. Не акцентируя, впрочем, сатанизма:

«Нужно уметь находить радость во всем: в небе, в деревьях, в цветах. Цветы цветут всюду для всех, кто только хочет их видеть»

(Источник)

Но вот прошло около ста лет, и на открытии олимпиады в Париже сатанизм уже не прятали, а выпячивали.

Соломон Воложин