«Чехов для бедных» — так с жесткой иронией высказался о своей работе Вячеслав Пьецух, выпустивший в 2016 году, к своему 70-летию, в издательстве «Зебра Е» десятитомник собственных сочинений. Начинал с «Алфавита», изданного усилиями Владимира Маканина в престижном «Советском писателе» в 1983-м. Однако в полном смысле первой удачей считал сборник рассказов «Веселые времена», появившийся в издательстве «Московский рабочий» пять лет спустя. И сегодня «Веселые времена», наряду с книгами «Новая московская философия» (1989), «Государственное дитя» (1997), «Город Глупов в последние десять лет» (1998), хорошо известны и любимы читателем.

Москвич в пятом поколении после пединститута десять лет учительствовал в школе и со своим предметом — историей, судя по сорока девяти, изданным в течение жизни книгам, никогда и не думал расставаться. Каждый день рассудительный автор с редкостным упорством, как в детстве, будто исполняя обещание, данное старшему брату-авторитету, копался в научных трудах, читал и перечитывал литературных предшественников. В наших разговорах писатель убеждал: «Память – это не я, память – это у меня». Настолько скрупулезно разбирался и свободно размышлял он о событиях и фигурах нашего Отечества, мировой истории в целом. Никогда не уходя от противоречий, в частности, метко сформулированных Чеховым «жить не умеем, а умирать не хотим», Пьецух любил грешного и святого человека так сильно, что, может быть, иногда ему не хватало строгости изложения. Правда, можно объяснить вкусовую полировку текста иначе – им руководила великая одержимость художественным словом, особая манера мышления. Именно в этом заключена писательская миссия, и ни в чем другом.

Добрая ирония и легкость сопоставлений возникали в прозе позднее. А в беседах глубокий знаток русской жизни и русского человека переживал памятные драмы, рассматривая их спокойно с увеличительным стеклом. Он имел уважение ко всему, что его окружало, о ком он думал, понимая цену написанному слову, — принцип, спасший его от искажения в собственных интерпретациях. «Судьба России окрашена тревогой, которую приходится прикрывать юмором», — сказал о Вячеславе Пьецухе Лев Аннинский. И был прав.

«Дело было осенью, уже палая листва устелила пустой город сплошным ковром, грачи печально кричат, кружа над покосившимися куполами, и вот последнее, что грезится Вере Павловне: стоит посреди площади народный трибун Сорокин, смотрит на грачей и с тоскою в голосе говорит:

— А ведь скоро и эти сволочи улетят…»

(«Город Глупов в последние десять лет», повесть, журнал «Дружба народов», №12, 1998)

«И какому здравомыслящему англичанину будет доступен наш анекдот про то, как мужики украли ящик водки, продали, а деньги пропили?!»

(«Заколдованная страна», повесть, 1990)

Трагикомическая стилистика, в которой он растворил самые непритязательные обстоятельства среднестатистических героев, рассуждающих о матушке России, естественна, обоснованна и бесконечно богата. Еще Ильф увидел бунтарский тип, заквашенный на пустом трепе: «Он не был против советской власти, ему просто не нравилась наша Солнечная система». Почти в пандан Вячеслав Пьецух добавил:

«Причём им не важно, против чего насмерть протестовать и ратоборствовать по гроб жизни: против ли демона революции, гидры контрреволюции, реформаторов, консерваторов, гасителей, просветителей – это решительно всё равно, лишь бы навязчиво любимой профессией заниматься».

(«Русская тема. О нашей жизни и литературе», очерки и эссе, 2005)

«— Не будем впадать в утопии: как пойдет дело дальше, мы не знаем и знать не можем, главное освободить трудящихся от гнета капитала, и тогда в пролетарской среде откроются такие неисчерпаемые творческие силы, что все решится само собой», — все так же, с кепкой в поднятой руке, убежден Ленин, призывавший к скачку из понедельника в среду».

(«Двое в комнате», рассказ, 2013)

Спустя десятилетия, во фразах вождя большевиков мы слышим и голос Бальзаминова с его трудными поисками богатой невесты: «Я думал, маменька, все устроится как-то само собой», и заверения реформаторов из 90-х в том, что рынок сам все отрегулирует. Отрегулировал так, что России впору снова искать свой путь, писать учебники. Только справятся ли в очередной критический момент с попыткой научно-исторического синтеза умственные работники с ЕГЭ за плечами, — вопрос, повисший в воздухе.

Пьецуху было у кого учиться, и сам бы он мог преподать уроки тончайшего, объективного разбора отечественной культуры и истории. Ненавязчиво и умно. Но до его ответственных наблюдений высокая бюрократия не добралась. Остался, к счастью, читатель, разделивший с автором его убеждения: все наши прекрасные черты и все наши гнусные недостатки – это, скорее всего, константные величины. Вряд ли это хорошо, потому что не обеспечивает никакого движения к лучшему. Русского очень легко покорить, и академик Иван Павлов, откровенно не любивший свой народ, писал страшные вещи: «У русского до такой степени развита вторая сигнальная система, что объективная реальность для него ничто. Слово для него все». Действительно, русский исповедует слово — это хорошо и ужасно одновременно. Например, большевистская вера покорила русский народ. Людей, которые противостояли большевикам, не разделяли их идеологии, было меньшинство. Разве сегодня часть наших сограждан не мечтает о равенстве, не верит в светлое коммунальное завтра?

«Стало быть, опять на Руси наступили последние времена, которые у нас повторяются с периодичностью дней недели, и в городе Глупове публика сполна разделила общенациональную, сравнительно трагическую судьбу. И по обыкновению голодала–то она и холодала, и выходила на тысячные митинги в пользу переименования города из Глупова в Непреклонск1, и пряталась по подвалам да погребам от банды проклятого Яшки Шерстня, и платила ясак Первому заместителю главы администрации, и пережила отпадение от города Болотной слободы, и как–то мирилась с озорством сторонников Лучезарного Четверга, — и, в общем–то, ничего: и публика невредима, и город стоит себе и стоит».

(«Город Глупов в последние десять лет», повесть, 1998)

При этом уверенно отметал грибоедовское: «- Где ж лучше? – Где нас нет». По количеству сложных, парадоксальных и зрелищных сальто-мортале в единицу человеческой жизни никакая иная среда, кроме русской, не сравнится. Земля беспорядка как способа существования лихого человека выглядит известно как: все можно, ничего за плохое не будет, бумеранг – сказка для слабаков, Бог всех простит. И прекрасные женщины, которых, по мнению Пьецуха, Всевышний послал в Россию в качестве компенсации, опасных мужчин любят. Те, кто в 90-е сбежали из медвежьих углов в столицу, схватили за хвост удачу и вцепились намертво в рублевские координаты – эти вдруг разбогатевшие гусары смешные? По Пьецуху, марионетки в театре Карабаса, с одной стороны. С другой – мы наблюдаем людей бедных, не защищенных, застрявших между небом и землей, порой сросшихся с проживаемой абсурдностью. Но автономный от государства шанс на возрождение из пепла тоже умеют использовать на все сто.

«Сколотив капитал, он до того осмелел, что в один прекрасный день ударился оземь и принял свое классическое обличье; непреклонцы, даром что они в массе своей совершенно осатанели от приема отравленного самогона и противоаллергического препарата, ужаснулись такому виду и отказались его продукцию потреблять.

— Мужики, вы чего? — говорил им Зеленый Змий. —Ведь я же свой, я же горой стою за идеи Лучезарного Четверга, чтобы, значит, прочный паек и семь выходных в неделю…

Но непреклонцы были непреклонны, тогда Зеленый Змий обиделся и временно отлетел».

(«Город Глупов в последние десять лет», повесть, 1998)

Герои из разных времен с придуманными и непридуманными злоключениями — для В. Пьецуха вариант исторической цикличности, что делает его художественный метод совмещения реальных фактов и нынешней повседневности, принятых в обществе тогда и сегодня культурных и языковых норм, уникальным. Понятно, почему число научных исследований о прозе Пьецуха не застыло на мелкой отметке. Он прекрасно осознавал творческий потенциал, работал, как доменное производство, не отвлекаясь на праздники. Переживая за судьбу нашего народа, он добился вневременного масштаба в развертывании характеров своих персонажей. А поговорить? И Пьецух годами совершенствует диалог. Интенсивный, правдоискательский, вовлекающий, нередко с отголосками речи юродивых – это духовный поиск каждого, кто пытается вырваться из петли и слома времени, отодвигающих, ни много ни мало, христианский идеал.

«- Дальше я гляжу — не туда заворачивает русская революция, ну и опять вступила на тираноборческую стезю. Прежде я думала, вот скинем царя, и наступит рай, а тут то Керенский введет смертную казнь на фронте, то министры-капиталисты выступят против аграрных преобразований, то большевики единолично захватят власть и начнутся цензурные притеснения, расстрелы рабочих демонстраций, повальные грабежи… — словом, гляжу, та же самая песня, что и при Романовых, разницы практически никакой!»

(«Четвертый Рим», повесть, 1995)

Мало того, он прекрасно описывал неожиданную замену одной, еще недавно стабильной ценностной иерархии, на очерченные другие берега и в подтексте — все более удаляющуюся линию горизонта. Не пробовали остановиться, подумать, отказаться от любого зла, потому что многие ваши поступки есть зло? Может, погоня за мирским богатством в нашем бесконечном переходном периоде иллюзорна и чревата? «В России такая странная почва, что другой раз посеешь огурчик, а вырастет разводной ключ». Не спрашивая прямо и полагаясь на отзывчивость, он проходил мимо тех, кто привык поглощать информацию с космической скоростью. Разворачивал тем временем сюжет с запоминающимися диалогами, непотопляемыми персонажами неспешно и подробно.

«- То есть если мы договоримся, что национальность – понятие прежде всего этическое, а не этническое, именно что национальность – это некий комплекс ориентиров, ценностей, свычаев и обычаев, то Христос пристально опекает не русских, или евреев, или американцев, а определенный этический тип людей».

(«Заколдованная страна», повесть, 1990)

В конце жизни Иван Бунин назвал тип русского человека неукоренным в житии. Вячеслав Пьецух, напротив, обнаруживал сонм только острохарактерных простаков. В одном диагностирующем контексте простака со сметкой, кому с этой маской жить сытнее и проще, в другом — тех, в ком «природная дурь органично сочетается с интеллектом». С юмором полагал закавыченную характеристику качеством иррациональным, онтологически присущим многим, национальный характер, разумеется, не исчерпывающим.

Мысленно отвечая Бунину, Пьецух бы о загадочности русской души рассуждал примерно так: есть еще увлеченность делом и бессилие перед реваншем бездарности, вера в любом возрасте в его величество случай и непримиримость в соседских боях. Куда же русаку без романтики, рюмочки и прибабаха… Встретились, поговорили, пригласили, выпили, обнялись, посмеялись, влюбились. И что нас вышибет из седла? Катаклизмы бессильны – человек счастлив на ровном месте просто от того, что зима сменила осень, погодка с утра задалась, в душе – подъем, на пятницу планы. «Народ у нас, конечно, всякий – и бессребреник, и «батьку родного выдаст за пятачок», и европеец, обогнавший по части знаний настоящего европейца, и простак, падкий на сладкое слово, и удивляющий своей жизнестойкостью интеллигент. Много русских народов живет на земле русской», – подытожил бы В. Пьецух. И был прав.

Этот радушный, доброжелательный, мужественный человек ценил рукопожатие. Если дружим, значит, я рядом, положись на меня. Вячеслав Пьецух посчитал своим долгом защитить меня немедленно, когда в 1997-м инженер-электромеханик и литературовед с говорящей фамилией Золотоносов на страницах главной трибуны перестройки — «Московские новости» обозвал меня промоутером масскульта, да еще попенял «Известиям», которые охотно печатали мои колонки, не жалуясь на дурновкусие. Амбициозность автора, получившего шанс прославиться в знаменитом еженедельнике Егора Яковлева, к этому времени уже с другим главредом, закреплялась в нем, как условный рефлекс. Сейчас все прокаченные стали и знают, что либералы, громко отсекая лишних, внедряли подходы, зачастую предвзятые и вкусовые. (Позднее М.Золотоносов прямо заявит: «Целью моей книги о Чехове стало открытие сексуальных предпочтений» классика, что к работе на поле масскульта, конечно же, отношения не имеет. – Н.С.). Критик, препарируя текст, цепляет, перекраивает, грубо навязывает нужные акценты. Рядовой читатель, к концу 90-х устав от политически мотивированных разоблачений и заказных сливов в СМИ, вяло реагировал на внутрикорпоративный наскок с бездоказательным вычеркиванием одного мнения и высокомерным утверждением второго. Нерядовой читатель насаждаемую в новейшей истории табель о рангах – кому, что и где можно — оценивал как целевую норму. В одних случаях, например, моем, градус постепенно сходил на нет. В других – отряд не заметит потери бойца, идеологический строй поддержит еще один новобранец — свой. Подобные эксцессы в цвете маркировали медиа, при мнимой демократии провозгласившие себя четвертой властью. В 1987-м вы, кажется, боролись за свободу слова, получите через десять лет смысловую индустрию, по клавишам которой отныне будут бегать наши, не ваши, пальчики. От полезной конкуренции до нового вида натравливания и разделения оказался не шаг, а полшага.

Для меня и в седые времена непритворный нарциссизм стоящих на страже читательских дверей был жалок: помню гротескную статусную даму и ее мимоходом выпавшую фразу, что я, второкурсница журфака, поздно пришла в журналистику. Другая, критикесса, ревновала к большому объему опубликованных интервью, которые часто цитировали в обзорах СМИ. И тем более возмущалась, когда в «Московском комсомольце» литературовед Игорь Виноградов, соратник Твардовского по «Новому миру», отвечал на мои вопросы, мол, чего это с ним беседовать, он и сам все напишет. «МК» оставил шокирующий заголовок — «Священники вместо секретарей по идеологии», вы понимаете, внимание к публикации и без именитой охранительницы было удвоено. Окрики мне были нипочем, рекламой — так уж много лет в свою пользу авторы оборачивают любой хейт. Однако в «Известиях» начальники напряглись. В.Пьецух, дороживший нашей дружбой, искренне оскорбился и настаивал на контрмерах: он напишет письмо в мою защиту в «Известия» и «МН». Много тогда с ним шутили, фантазируя на тему творческого пути инженера человеческих душ из города трех революций. Сошлись на том, что сама жизнь подкинула Пьецуху гоголевский вариант из просившихся на бумагу, как сказали бы нынче, персональных данных героя, который, подчинив живое мертвому, первый соблазнился ролью пиара. Пусковым крючком безотказного механизма продвижения идеологии раскола в самом дурном и безжизненном обличье, глубоко чуждом и по-своему увековеченном писателем Вячеславом Пьецухом.

«Возможно, родное слово потому излучает такую мощь, что у нас дела делать от пращуров не дают, или, может быть, оно чересчур действенно по природе, но как бы там ни было, а только председатель Колобков провозгласил эту самую свободу мнений в передовице “Красного патриота”, как на другой день здание горсовета само собой осело на правый бок».

(«Город Глупов в последние десять лет», повесть, 1998)

В переводе с польского фамилия Пьецух означает лежебока, неженка, иногда даже маменькин сынок, но он не был ни первым, ни вторым, ни третьим. Он стал единственным среди русских писателей, кто на двадцати сотках в деревне Устье Тверской области лично воспитал настоящий, густой кембриджский газон. На участке сам сажал и выращивал, помимо картошки, крупные бобы, из которых готовил фантастический суп, и спаржу. Не смейтесь, спаржу Российская империя когда-то продавала в Европу, теперь промысел забыт начисто. Но явился в село писатель и показал соседям, что ничего сложного нет, когда с 7 утра до 12 занят сочинительством, другие полдня — землей и с такой же охотой.  И если в 60 лет, сидя на веранде, ты подумал, что лучший запах на свете — аромат помидорного куста, а после чая часа два косил траву, как типичный крестьянин, настоящей литовкой, то получив Новую Пушкинскую премию (2006) и премию «Триумф» (2010), действительно стал прозаиком, продолжающим традиции русской классической литературы в полном смысле слова.

Пять лет, как Вячеслав Пьецух ушел в лучший из миров, а из околописательского облака никуда не улетучились поклонники, благодарные ему не за два-три смешливых словесных выверта, — за дофамин, который, словно вай фай, он раздавал в промышленных масштабах.

Именно писатель хранит национальный образ мышления, любыми путями выискивая питающее творчество литературное вещество. Покуда живут сотни любителей словесности, мешающих фактом своего существования обратить мир в культурную пустыню, значит, земля порядка под нашими ногами есть и никуда не уходит. Социальный статус ценителя не имеет значения – он любит чтение, он бережет святыни. И эта связь с читателем, пусть уже не массовым, Автору очень дорога. В последние годы перемены смахивают жизненные реалии энергично, как хлебные крошки ладонью с деревенского стола. Чуть выше голову. В такой стране, как наша, чей естественный путь заглушала, и не раз, старая морская команда: «Поворот всем вдруг!», не помешает прислушаться к завещанию В.Пьецуха: «Смысл жизни для каждого нормального добропорядочного, психически нормального человека – это приращение красоты, а литература – это настолько прямое приращение красоты, что каждый человек, который ей занимается, занимается прямым человеческим делом на земле».

Наталья Селиванова

Фото с сайта Life.ru