Прелюдия

Дождь, дождь, дождь. Смачно шлепающий по асфальту, чавкающий, шаркающий. Дождь бакинской зимы. В Баку редко выпадает снег, его заменяет долгий серый дождь.

Среда 11 декабря 1990 года рыдала дождем с ночи. Отвесный ночной поток сменился хмурым утром и холодной плотной моросью. В такие дни даже в окно глядеть не хочется, не то, что выходить на улицу.

Однако выйти пришлось. Отсидеть нудные пары в институте, с тоской вспоминая, что дома пахнет ванильным пирогом, свежезаваренным чаем, а мама разучивает восьмую фортепианную сонату Бетховена.

А еще обратная дорога. И снова выходить из помещения под дождь. В жилом доме напротив института зажглись окна. Свет их был теплым, утешающим и от этого стало еще тоскливее. Кто-то нежится в теплом доме, укутавшись в плед, а кто-то в холодной аудитории слушает бубнеж про инфинитивы и предикаты и думает, что до дома с ванильным пирогом осталось еще полтора часа хлюпающей, чавкающей, сумеречной и мокрой бакинской зимы.

И вот долгожданный звонок. Домо-о-ой!

Легко сказать! Дождь наяривал с неба как бравый пожарник из брандспойта.

Пробежав половину пути до метро, я поняла, что рискую промокнуть насквозь. Дождь хлынул сильней, хотя казалось, куда уж больше. Возвращаться в институт не имело смысла и я, недолго думая, юркнула в низенькую коричневую дверь с тусклой надписью «Филиал районной библиотеки»…

Этого крохотного одноэтажного здания, затерянного в бесконечных городских тупиках давно нет. Оно так и осталось в моей памяти: малюсенькое,  больше похожее на бакалейную лавку, чем на храм знания, с невысокими полками книг, полутемным, почти всегда пустым читальным залом и сонной библиотекаршей за стойкой. Крупная, молодая женщина в цыганской шали на плечах и очень яркими полными губами – она была живым воплощением невозмутимости. Глядя на нее, на ум приходили симоновские строчки:

«Ничто нас в жизни не может вышибить из седла».

Но в этот день ее олимпийское спокойствие было чуть поколеблено. Кинув на меня взгляд тяжелых серых глаз, она указала мне на кресло возле печки.

О! Настоящая голландская печь с желтоватыми кафельными изразцами – тепло, жар, оплот дореволюционного уюта и доброго покоя! У каких несчастных экспроприировали этот дом после революции, каким чудом он уцелел и остался невредимым в эпоху разных перемен и когда в нем открыли филиал какой-то библиотеки, я не знала. Да, честно говоря, меня это мало интересовало. Больше меня занимала печь. К ее жаркому кафельному боку я сейчас прислонюсь, и от моей мокрой одежды повалит пар, а по телу разольется блаженное тепло! Сонная богиня Невозмутимости – ты чудо! Дремли дальше за своей стойкой, а я не отдам свое место у печки! Только позвоню домой, что немного припозднюсь, благо, городской телефон тут же на стойке, а добрая богиня Невозмутимости не откажет мне в звонке.

В этот день я добралась домой позже обычного. Не хотелось покидать облезлое коричневое кресло у печки. Огонь в ней гудел мерно и весело, порой вспыхивая золотыми искрами. От него невозможно было отвести взгляд. Ну, как известно, бесконечно можно смотреть только на огонь, воду и еще на что-то по желанию и настроению.

Но в этот день у меня было только три желания – согреться, переждать дождь и добраться до дому.

Машинально я протянула руку к полке, взяла книгу наугад. Куприн. «Суламифь»… «Положи мя, яко печать, на сердце твоем, яко печать, на мышце твоей: зане крепка, яко смерть, любовь, жестока, яко смерть, ревность: стрелы ея ­ стрелы огненные». Знакомые слова обретали новый смысл, огонь ловил их звучание и откликался россыпью золотых искр.

Богиня невозмутимости в цыганской шали так и дремала за стойкой. Я была единственным посетителем ее царства в этот хмурый день. Часы на противоположной стене медленно и нежно прозвенели шесть вечера. Через час библиотека закрывалась.

Странное чувство охватило меня. Показалось, что пространство читального зала расширилось, стены подались вглубь. Отовсюду на меня смотрели удивительные фигуры, неземные, волшебные пейзажи. Зал качнулся, словно палуба корабля, и в гудении печи мне явственно послышался рокот моря, словно к уху приложили раковину, и в розовом ее раструбе глухо заплескались волны.

Богиня невозмутимости заметила мое недоумение, и реплика ее была божественно-краткой.

– Это картины Чюрлёниса. Моего любимого художника. Развесила здесь репродукции. Вам не нравится?

Мне показалось, что она исчерпала свой запас многословия. Вымолвив эти четыре фразы, она вновь сомкнула яркие губы и устремила на меня взгляд тяжелых глаз.

– Нравится, – пробормотала я. – Он еще и музыкантом был, кажется?

Она усмехнулась:

– Был.

И снова умолкла. Было слышно, как с точностью метронома шумел в водосточной трубе дождь: «Гурк-гуульк, гурк-гуульк». Раскрытый том Куприна лежал в кресле, и розовый отсвет огня ложился на желтые страницы. Часы пробили половину седьмого.

– Думаю, не стоит больше никого ждать. В такую погоду хозяин собаку на улицу не выгонит. Я буду собираться. Вам открыть карточку, возьмете книгу на дом?

– Нет. Куприна я читала. Если можно, что-нибудь о Чюрлёнисе, – голос мой звучал уверенно, и это было удивительно мне. Несколько минут назад ни о каком Чюрлёнисе я и не думала.

Она не улыбнулась, ни один мускул на ее лице не дрогнул, только чуть потеплел взгляд. На мгновение, не больше. И глаза вновь стали тяжелыми.

Молча вынесла она из фонда большой альбом с репродукциями. На темно-серой картонной обложке был графический портрет молодого мужчины с взъерошенными волосами и прозрачными глазами. Позже я узнала, что это был самый известный портрет Чюрлёниса.

– Не замочите, – ее слова словно упали в вечернюю морось и растворились в тумане. Вскоре в нем исчезла и она сама – большая, укутанная шалью, похожая на матрешку.

– Что это? – мама кивнула на альбом. – Капли все же попали на него и оставили темные следы. – Так у нас же есть! Он самый! –  воскликнула она и быстро вышла из прихожей.

Вот, – протянула она мне точно такой же альбом, только в черной обложке. Бабушка привезла, когда была в Друскининкае, на конференции. Друскининкай – родина Чюрлёниса. Там его дом-музей.

– А почему ты мне никогда не показывала этот альбом? – удивилась я.

– Так ты и не спрашивала. А что случилось, что ты притащила этот домой?

Я рассказала, как было дело.

– Этой библиотеки я не знаю. Но, видно, работница в ней грамотная. Чюрлёнис – не слишком известен здесь. А она знает. Ужинать будешь?

Об ужине я забыла. Каждая репродукция, что из черного, что из серого альбомов оставляли впечатление мерцающего жемчуга. Таков был колорит его картин – мягкий, щемящий. Как отголосок далекого эха: «Помните, помните. Мы были, мы оставили вам нашу грустную нежность, наши мечты и надежды, не забывайте, помните о нас».

– А знаешь, – прервала мои мысли мама, – его картины называли цветовой музыкой или музыкальной живописью. Он ведь по профессии музыкант, композитор и педагог. А живопись была увлечением, но получилось так, что картины его известны больше, чем музыка. Может, – она задумчиво поднесла к глазам одну из репродукций, – он искал в живописи то, чего не мог найти в музыке, и в то же время словно хотел загладить свою вину перед нею: называл картины музыкальными терминами: «Соната моря», «Соната солнца», «Анданте», «Аллегро», «Скерцо».

Странный, зыбкий, переливающийся неяркими красками смотрел на меня с картин мир Чюрлёниса. Словно из неведомых морских глубин возникал удивительный город, нет, целый мир, прекрасный и хрупкий, цельный и готовый распасться в одно мгновение.

– Помнишь? – мама протянула мне репродукцию, что держала в руках. – Ты маленькой очень любила эту картину. Без нее не засыпала. Как спать – так ты сразу просишь: «Яскази про двух коалей».

Конечно, я помнила картину «Сказка королей». Только в те очень юные годы, даже не подозревала, что написал ее человек с мудреной фамилией Чюрлёнис. Для меня она иллюстрацией к какой-то чудесной сказке, где два короля – старый и молодой  – держат в руках прозрачное солнце, сквозь которое открывается проселочная дорога с деревьями и простой крестьянской повозкой. Мне казалось, что именно такими и должны быть короли – сильными, мудрыми, добрыми, и понимающими, что счастье и солнце жизни – в самых простых вещах.

– Его некоторые считали колдуном, – продолжала мама. – Все потому, что глаза его меняли цвет. Когда он музицировал, они были ярко-голубые, а когда рисовал – зелеными. Скорее всего, никакого колдовства тут не было, просто цвет глаз был переливчатым – цвета морской волны, вот и вспыхивал в зависимости от того, как падал свет – то голубым, то зеленым. Но людям хочется верить в фантазии.

А вот то, что совсем не фантазия – то, что была у Чюрлёниса особенная привычка. Придя домой с жалованьем, он высоко подкидывал пригоршню мелочи, монеты рассыпались по полу и закатывались в щели. Когда у него спрашивали, зачем он так делает, он смеялся как ребенок и говорил, что на удачу, и что эти монеты очень выручают его в конце месяца, когда денег не хватает до получки. Тогда и приходят на помощь монетки, закатившиеся в щели.

В тот вечер мы забыли не только об ужине, но даже о ванильном пироге. Дождь прекратился, но по оконным стеклам еще струилась вода, и темень за окном была похожа на фантастическое животное-скалу из картины Чюрлёниса «Покой». Из глаз животного, словно слезы, струился свет, и мне подумалось: все было не случайно в этот день. И дождь, и полузатерянная библиотека с голландской печью, и невозмутимая библиотекарша, властно напомнившая мне о Чюрлёнисе и даже Куприн с его «Суламифью», ибо: «Зане крепка, яко смерть, любовь».

Чюрлёнис тоже был любовью. Полузабытой, давней, как «Сказка королей», как монеты, закатившиеся в щели пола. И вновь обретенной.

Часть 1-я. «Положи мя, яко печать, на сердце твоем…»

Он родился в 1875 году близ местечка Варене, но вся жизнь его была связана с Друскининкаем. Отец его был органистом в местном костеле. Он и стал первым учителем музыки маленького Кастукаса. Маленький деревянный дом, напоенный ароматом сухих трав, был всегда полон звуков рояля, полон гармонией, песнями, звонкими детским голосами. Здесь жили люди с щедрыми сердцами, открытые радости и не перестающие восхищаться жизнью. В комнате со старинной мебелью, фикусом в кадке и кафельной белой печью, он впервые начал сочинять музыку. Отсюда на деревенской повозке  уехал в Варшавскую консерваторию, а дом еще долго поблескивал ему вслед частыми переплетами окон и отзывался скрипом блестящих половиц. Вернется ли милый Кастукас?..

Он вернулся уже возмужавшим, окончившим не только Варшавскую, но и Лейпцигскую консерваторию и звали его уже солидно – Миколоюсом Константинасом Чурлёнисом. Впрочем, до 1955 года была известна только русская форма имени – Николай Константинович Чурлянис. Литовский язык для него так и остался языком раннего детства. Все свои дневники и письма Чюрлёнис до конца жизни писал по-польски. И говорил тоже на польском.

И все-таки каждое лето он возвращался в отчий край, милый сердцу Друскининкай. И часто повторял строчки Мицкевича, просто и прекрасно выразившие любовь к Родине:

«Отчизна милая, Литва, ты как здоровье: Тот дорожит тобой как собственною кровью, кто потерял тебя!»

Чюрлёнис был живой, сердечный и открытый человек, любивший делиться своими впечатлениями. Общаясь с людьми, вёл себя скромно и не старался выделиться. Он интересовался всем. Достаточно взглянуть на книжную полку в его доме-музее. Горький, Дарвин, Мицкевич, Коран, Кант, Библия, всеобщая история, история искусств, основы астрономии, труды по психологии. Он умел жить, широко раскрыв глаза на все, что прекрасно.

«Если бы ты, братец, знал, как замечательно у нас дома. Пахнет маминым ванильным пирогом, сестра собирает полевые цветы и расставляет их в вазы. Везде господствует какая-то удивительная гармония, которую ничто не в состоянии нарушить. Все окружающее согласовано как красивое сочетание красок, как прекрасно звучащий аккорд», ­ писал он в письме брату.

Творчество Чюрлёниса питали истоки, неяркие краски и протяжные песни родной земли. Вдали от Родины, в Варшаве, он создал первый литовский хор народной песни. Он первым из композиторов литовцев написал симфоническую музыку. В ней было все: серое Балтийское море, белый песок, нежаркое солнце, косые дожди, шум прибалтийских сосен, и янтарные их слезы. Было все, что дорого его сердцу.

«Хотелось бы, чтобы ты услышал мою поэму «В лесу», – писал он брату. – Она начинается тихими широкими аккордами. Такими тихими и широкими, как кроны наших литовских сосен».

Он жил трудно, напряженно работал, сильно нуждался, постоянно помогал большой семье родственников. Сдавало здоровье.

Друзья помогли ему уехать к Черному морю. Среди ярких красок юга вдохновение вновь нахлынуло на него. Желание запечатлеть окружающий мир во всем его многообразии, передать даже ароматы южных цветов – пряные, терпкие, будоражащие – захлестнули его. Звуков уже было мало. Они не могли передать невыразимое. И Чюрлёнис обратился к краскам.

Он поступил в Варшавское училище живописи. Отныне музыка обрела для него цвет, а краски зазвучали. Музыка или краски – это всего лишь инструмент; смычок и скрипка в руках творца. Важна была мысль, картина мира, бессмертная мелодия Вселенной. И эту мелодию еще предстояло соткать.

И вот на холсте рождалось жаркое утро. И звучала красная музыка солнца. Потом наступал золотой день с голубой музыкой неба. Его сменял жемчужный вечер, трепетный как лепестки магнолий. И, наконец,  царица Ночь лила вокруг свой серебряный лунный свет.

«Я лечу в далекие миры, в край вечной красоты, солнца и фантазии». Кажется, он так и жил, подчиняясь своей мечте. И, может быть, она заменяла ему жизнь. За кажущейся сложностью его символов кроется глубокая мысль. Недаром его считали колдуном и гипнотизером. Он бросил свои гипнотические сеансы, когда увидел, что они тревожат людей. Но в музыке, и, особенно в картинах запечатлевал свой особый дар провидца.

Вот, например, «Соната весны». Все картины цикла выстроены в стройной композиции. «Анданте» ­ спокойная, размеренная главная тема. И вступают вариации – светящиеся, напоенные легким весенним солнцем, краски. Они будто поют голосами свирели, валторны, арфы и скрипки. И наконец – ликующая, торжественная, возвышенная музыка весны. Звучит весь оркестр: вертится вечная мельница природы, несет солнце на своих крыльях.

Чюрлёнис создавал свой удивительный мир фантастических, космических образов. Но всех их объединяло одно: у них янтарный оттенок. Даже у моря. Словно вглядывался в него художник сквозь кусочек янтаря – солнечного камня.

В «Сонате моря» ­ целая история, бурной как море, человеческой души, на дне которой лежат затонувшие корабли воспоминаний и несбывшихся надежд. И, как бы объединяя себя с этим миром, он вплетал в морскую пену свои инициалы – М.К.Ч.

М.К.Ч. – это подпись на полотнах, пронзающих вечность, это ключ от затворенных башен мечты, пути бесконечных созвездий, им сотворенных.

«Оставшемуся в одиночестве человеку становится душно, тесно и темно. Но чем шире он взмахнет крыльями, чем больше будет его кругозор, тем легче ему будет, тем счастливее будет человек», ­ писал в дневнике Чюрлёнис. Все, что им создано, призвано прославить человека, побеждающего черную птицу-Беду. Или, по крайней мере, борющегося с нею.

По прохладным светлым звездам шагал его крылатый человек. Как любил художник звезды и солнце, как часто обращался к ним. На плакате первой выставки своих картин он нарисовал солнце. Для него оно было олицетворением добра и света. Он славил свет человеческой мысли. Недаром Горький сказал о нем:

«Ведь это же музыкальная живопись. А что же? Разве романтике и места нет в реализме? Значит пластика, ритм, музыкальность и тому подобное – не нужны? Мне Чюрлёнис нравится тем, что он заставляет меня задуматься как литератор».

Нелегко носить в груди солнце. Труднее удержать его в руках. Еще труднее протягивать его на ладони людям. Нести им как огромный шар света ­ дружбу. Чюрлёнису это удалось. Как и герою его картины «Дружба».

«Не сердись» навсегда станет его любимой присказкой. Но это и его мольба, обращенная к людям. Воззвание к отзывчивости и братству.

Его близкий друг Влодзимеж Моравский говорил:

«Когда Чюрлёнис был с нами, все мы были лучше. Рядом с ним не могло быть ни плохого человека, ни злых чувств. Он разливал вокруг себя какой-то свет. Единственное, что могло его вывести из себя, – это обращенная к нему просьба «объяснить» содержание той или иной его картины. Он негодовал: «…почему они не смотрят? Почему не напрягают свою душу! Ведь каждый по-иному подходит и иначе воспринимает произведения искусства. Казалось, в его крови, его душе был растворен балтийский янтарь, настолько он был пронизан солнцем».

Но янтарь это не только солнечный камень, это еще и слезы сосен…

Часть 2-я. Слезы

28 декабря 1909 года к известному петербургскому психиатру Владимиру Бехтереву ворвалась незнакомая молодая женщина.

– Я должна немедленно поговорить с доктором, – требовала она. – У меня срочное дело!

Бехтерев никого не хотел принимать. На носу был Новый Год. Но что-то в голосе посетительницы встревожило профессора. Он вышел в приемную. И тут незнакомка повела себя странно. Она стала умолять профессора помочь ей вернуть мужа с … того света.

– Если ваш муж умер, сударыня, то вы ошиблись адресом, – попытался урезонить женщину Бехтерев. – Я не провожу спиритические сеансы и не воскрешаю мертвецов.

– Нет, вы не поняли, – разрыдалась женщина. – Мой муж жив, но его как будто нет.  Он работает по двадцать часов в сутки, пишет картины, сочиняет музыку, но мне страшно, страшно! – И забилась в рыданиях.

– Успокойтесь, голубушка! В роду у вашего мужа были душевнобольные?

– Насколько мне известно – нет. Но…

И задумалась, как будто что-то вспомнила…

После успеха в 1906 году своих картин на выставке в Санкт-Петербурге, Чюрлёнис, окрыленный, стал творить, готовиться к своей персональной выставке в Вильнюсе. Он не сомневался в успехе. Но все окончилось печально.

Многие вообще не поняли смысла его картин. Лишь несколько человек оценили новаторство художника. Среди них была 22-летняя Софья Кимантайте, студентка филологии и начинающая писательница. Но она тогда так и не решилась подойти к художнику. Они познакомились лишь год спустя в Вильнюсе, в театре.

Чюрлёнис уже был известным в городе человеком. Но когда молодых людей представили друг другу, выяснилось, что они почти не могут разговаривать. Чюрлёнис не знал родного литовского, Софья была слаба в польском. И Константинас (именно так его все называли) попросил девушку обучить его родному языку.

Софья стала для него тем лучом света, который связал два его мира – земной и небесный. И еще. Несмотря на молодость, она была житейски мудрым человеком, и как никто другой понимала: творческой личности нужно признание. Именно она убедила мужа отправиться в Петербург, где однажды он уже пережил успех.

Когда Чюрлёнис в 1908 году прибыл в столицу, у него в кармане было всего 15 рублей, а подмышкой целая папка работ и рекомендательное письмо к земляку – известному художнику Мстиславу Добужинскому, члену художественного общества «Мир искусства».

Картины Чюрлёниса произвели фурор. Члены общества единодушно решили: художник должен принять участие в выставке. Контантинас расплакался от радости, узнав об этом.

Это был период изумительного, парящего счастья. Он только что обвенчался с Софьей. Молодые сразу отправились на открытие выставки. Сколько было надежд, планов!

Увы… Триумф не случился. Большинство коллег по творческому цеху восприняли литовского художника осторожно.

Но Чюрлёнис не обиделся. Он привык, что далеко не все принимают его творчество. Вернулся в Литву, писал музыку, новые картины, а осенью вновь отправился в Петербург. Один. Софья, в ожидании ребенка, осталась в Вильнюсе.

В столице Чюрлёнису было одиноко и неуютно. Не хватало денег на краски и даже на еду. Его работы не выставлялись, а изношенный гардероб не позволял появиться в свете. Единственной отдушиной была работа. Он творил сутками, без сна и отдыха, все глубже погружаясь в свой собственный мир. Даже на лицо его словно лег какой-то потусторонний свет: невозможно было выдержать взгляд этих прозрачных зелено-голубых глаз.

Вначале Софья получала от него письма, полные любви и нежности. А затем муж вдруг замолчал. Она поняла: что-то случилось. Бросила все, приехала в Петербург и не узнала мужа. Страшно исхудавший, он сидел в подвальной мрачной комнате и что-то писал в дневнике.

Софья поняла: надежды обернулись разочарованием, мечты пошли крахом. Он так надеялся на Петербург. Но солнце так и не взошло для него в этом городе, лишь серые дожди лились стеной.

 Ему постоянно нужна была рядом родная, любящая душа, которая брала бы его за руку и осторожно возвращала на землю, утешала и возрождала к жизни. Мифический Антей обретал силы, приникая к матери-земле. Для Чюрлёниса матерью-землей была его Софья. Но, беременная, она не могла оставаться в Петербурге. Но и оставлять мужа в зазеркалье его символов и фантазий тоже было опасно.

Узнав от Добужинского адрес известного психиатра, отправилась к нему. И добилась, чтобы тот осмотрел мужа.

Владимир Бехтерев сомневался… Творческая личность… А между безумием и гениальностью грань почти незаметна.

– У вашего мужа, голубушка,  сильное переутомление, недоедание, недостаток сна, свежего воздуха. Увезите его домой. Нужен режим, свежий воздух, прогулки, нормальная еда, молоко.

В родном Друскининкае Чюрлёнису стало немного лучше. Но затем наступило резкое ухудшение. Он ничего не ел, подолгу молчал. И перестал музицировать и рисовать.

Друзья отправили его в частную психиатрическую клинику под Варшавой. Там Чюрлёнис пробыл год.

Летом 1910 у Софьи и Константинаса родилась дочь. Чюрлёнис послал жене короткую записку с благодарностью. Всего несколько строк, две из которых были написаны даже не его рукой.

Он отходил от всего земного и навеки присоединялся к тому, чему отдал жизнь: звукам и краскам. А потом умолкли и померкли и они. Наступил покой.

Миколоюс Константинас Чюрлёнис скончался 10 апреля 1911 года от воспаления легких, которое случилось после долгой прогулки в холодном весеннем лесу. Кто знает, для чего он  отправился туда так надолго? Может, знал, что смерть станет избавлением от пропасти безумия? Или просто хотел услышать свою сонату весны. Еще раз.

Судьба отмерила ему всего 36 лет жизни. Но многое успела это время. Ромен Роллан назвал его «Христофором Колумбом нового духовного континента». Около трехсот музыкальных произведений, почти столько же картин. Мировое признание пришло к нему только после смерти.

Но неважно, кто проливает слезы о безвременно угасшем таланте – балтийские ли сосны, или бакинский дождь, ­ главное, что они не иссякнут. Это хорошие, живительные слезы – они заставляют вспомнить, что есть еще в нашем мире красота и нежность, любовь и сострадание. Пока есть. Еще не исчезли.

И есть волшебство. А оно, как известно, вторгается в человеческую жизнь неожиданно. В мою жизнь оно ворвалось в тот далекий декабрьский дождливый день. В маленькой библиотеке, увешанной картинами Чюрлёниса…

Ляман Багирова

Послесловие: София Кимантайте-Чюрлёнене пережила мужа на 47 лет. Все эти годы она была верна идеям популяризации литовской национальной культуры, которые разделяла со своим мужем. София с дочерью поселилась в Каунасе и занялась преподавательской работой. Ее вклад в признание литовской культуры и языка был весьма ощутим: София написала несколько учебников литовского языка, опубликовала сборники тематических статей, написала ряд новелл, пьес, рассказов, стихотворений. Позже она преподавала литовский язык в Государственной театральной школе актерского мастерства, а также на гуманитарном факультете Университета Витовта Великого, перевела на литовский произведения Мольера, Флобера, Гомера. В 1932 году София Кимантайте-Чюрлёнене стала одним из лидеров национального литовского движения скаутов, позже представляла интересы Литвы в Лиге Наций.

В годы Второй мировой войны София помогала спасать еврейских детей, спрятав их дома. Она не воспользовалась возможностью эмигрировать из страны и осталась в Литве, которая вошла в состав СССР. Чюрлёнене-Кимантайте, как и прежде, много работала с молодежью, регулярно посещала школы, читала лекции, общалась с учителями, делилась опытом. Современники называли ее «мать всей Литвы».

София Чюрлёнене-Кимантайте скончалась 1 декабря 1958 года. Проводить ее в последний путь вышел весь Каунас.

Дануте вышла замуж за представителя известного рода графов Зубовых Правнук Чюрлёниса, Рокас Зубовас, очень похожий на знаменитого предка, выступил одним из продюсеров посвященного фильма «Письма Софии» (2013 г.) и исполнил главную роль прадеда. На его счету также исполнение музыкальных произведений в фильме. Сегодня Рокас Зубовас преподаёт в литовской музыкальной Академии в Вильнюсе по классу рояля, его супруга Соната Зубовиене — также музыкант. Пара бывает в Санкт-Петербурге, и на концертах снова оживают звуки музыки, увиденные некогда Микалоюсом Константинасом Чюрлёнисом.

При написании эссе использованы книги: Феликса Розинера «Искусство Чюрлёниса», Дмитрия Северюхина «Путь избранника», сборника рассказов о художниках «С веком наравне» (том 2-й) и некоторые материалы из интернета. Автор выражает благодарность за использованные материалы, особенно книге «С веком наравне».