Статья Первая

Статья Вторая

Статья Третья

Статья Четвертая

В предыдущей статье мы говорили об образах данности Шестова и Сартра. Но мы так же отмечали, что образы эти можно отыскать в других философских системах. И одной из наиболее замечательных философских систем, в которой заключен этот образ, можно считать прагматизм, родоначальником которого является американский философ У. Джеймс. Поэтому нашу пятую статью мы посвятим его образам прагматизма.

Однако, прежде всего, важно отметить следующее. Прагматизм – это редкий пример «стыдливой» философии. Признавая, что привычный человеку мир – создание разума, что действительность практически недоступна для человека, прагматизм усилено подчеркивает значение, причем положительное, разума. Прагматизм приоткрывает завесу тайны над тем, как разум создает мир и чем он держится, показывает роль человека, как творца мировых законов, но при этом не считает человека обманутым разумом. Разум для прагматиста это не враг, а скорее верный товарищ. Но в то же время, прагматизм стыдится этого товарища, ведь с его помощью от человека скрывается действительность. Вот почему прагматизм оставляет впечатление философии, которая не может выбрать, на чьей стороне «играть» – на стороне разума или на стороне действительности. Достаточно указать на отношение Джеймса к философии Беркли, которая решительно встает на сторону действительности. Вот что пишет Джеймс. «Для представителя берклианской школы идеи (его буквальный эквивалент того, что я называю переживаниями, опытом) бессвязны. Содержание любой из них совершенно имманентно, и нет никаких переходов, которые бы плодотворно дополняли и соединяли друг с другом отдельные идеи. Наши жизни есть нагромождения из комплексов ощущений, и создать из них по строгим правилам логики даже воображаемый мир под силу разве что Богу.

Подобная философия вопиюще несуразна. Она в высшей степени «холодна, напряженна, неестественна»; и кажется сомнительным, что даже сам Беркли, который так на нее полагался, проходя улицами Лондона, действительно считал, что в разумении других прохожих и в его собственном это были какие-то разные города».

Столь враждебное отношение Джеймса к философии, которая лучше улавливала основную тему самого прагматизма, есть прекрасное доказательство «стыдливости» прагматизма.

Философия прагматизма содержит в себе образы данности и мира возможного и невозможного. Но для того, чтобы добраться до них, мы должны постараться обрисовать, что же такое прагматизм. Для этой философии характерно понимание человека, как существа, которое вынуждено жить в окружающей действительности, а значит должно к ней подстраиваться. Стремление к наиболее благоприятному и комфортному существованию – вот что отличает человека. В свою очередь достигнуть этого комфорта можно только при участии разума, который значительно упрощает жизнь человека. Вот в чем корень прагматизма. И уже из этого вырастает понимание действительности. Прагматизм полагает, что «наличие действительности принадлежит ей; но содержание ее зависит от выбора, а выбор зависит от нас. Со стороны как восприятий, так и существующих между ними отношений действительность нема, она ничего не говорит о себе. Мы говорим за нее». Или еще иначе: «Таким образом, «независимая» от человеческого мышления действительность оказывается вещью, которую, по-видимому, очень трудно найти. Она сводится к понятию о чем-то, сейчас лишь вошедшем в поле опыта и еще не успевшем получить имени, или же к представлению о чем-то, данном опыту первоначально, прежде чем составилось какое-нибудь убеждение об этом данном, прежде чем к нему было применено какое-нибудь человеческое понятие. Это нечто абсолютно темное и неуловимое, какой-то чисто идеальный предел нашего мышления. Мы можем лишь на мгновение уловить его взором, но мы не в состоянии схватить его; то, что мы схватываем, это всегда лишь какой-нибудь суррогат его, обработанный и изготовленный для нашего употребления… человеческим мышлением. Если бы здесь было уместно приводить сравнения погрубее, мы сказали бы, что к моменту нашей встречи с реальностью она уже стала фальшивкой (была подделана). Это и имеет в виду Шиллер, когда он называет независимую действительность голой, лишенной сопротивления, которая лишь должна быть обработана нами».

Все эти длинные цитаты мы могли бы заменить емким афоризмом Джеймса: «… нам дают мраморную глыбу, но мы сами высекаем из нее статую». Итак, действительность это данность, которую человек превращает, обрабатывая, в удобную вещь.

* * *

Теперь мы можем говорить о мире возможного и невозможного, как его представлял Джеймс. Начнем же вот с чего: зачем человеку «глыбу превращать в статую»? Почему не оставить глыбу – глыбой?

По Джеймсу у человека есть потребность в «идеальной гармонии», которую он старается отыскать «за неустроенностями и неурядицами, господствующими в грубом, естественном мире». Потребность эта может быть легко объяснена. Человек должен жить, а потому стремится организовать и упорядочить окружающие его вещи. Только мир, который «оправдывает наши ожидания», мир, созданный в «интересах познания и деятельности нашей», только такой мир может устроить человека. Конечно, данность, предстающая перед человеком при его появлении, не соответствует описанным желаниям.

Попав в данность человек недоумевает: «Почему вообще существует что-нибудь кроме небытия? Почему существует именно это всеобщее данное, а не другое?». И вот здесь-то человек решается из «глыбы сотворить статую». Разум, в этот момент предлагающий свои услуги, «превращает вполне ровную и непрерывную поверхность «данного мира» в совершенно отличный от последнего мир резких противоречий и иерархического подчинения». Другими словами, разум вводит в данность основания, благодаря которым человеку становится доступным «понимание и предвидение явлений». А ведь это последнее – цель человека. Вот почему Джеймс говорит: «После желания свободно дышать величайшим желанием человека (поскольку, в отличие от большинства физических потребностей, оно никогда не ослабевает и не становится менее устойчивым) является желание последовательности». Именно основания позволяют «формировать поток опыта» и достигнуть «безопасность от бросающих нас в разные стороны случайностей мира». Важно подчеркнуть, что Джеймс считал основания не больше, чем «прибавлением к некоторой чувственной действительности».

Итак, мир возможного и невозможного Джеймса – это мир, который состоит из иерархических связей, последовательный и предсказуемый мир, в котором человек чувствует себя в безопасности.

* * *

Образ мира возможного и невозможного это только «преддверие» к образу данности. К сожалению, Джеймс полагал, что представить данность можно с трудом. «Содержание мира дано каждому из нас в порядке столь чуждом нашим субъективным интересам, что мы едва ли можем с помощью самого живого воображения представить себе, каков он в действительности». Да и «стыдливость» прагматизма не позволила философу быть до конца на стороне данности и стремиться описать ее как можно более просто и ясно. Поэтому нам придется досказать за Джеймса то, что сам он сказать не мог.

Итак, для философа главным при описании данности было сознание человека. Джеймс полагал, что сознание «представляет собою лишь логический коррелят «содержания» опыта, своеобразие которого [сознания] заключается в том, что в нем факт обнаруживается, что содержание осознается». В другом месте, говоря о результате такого опыта, Джеймс употребляет два слова «вот это». Говоря иначе, Джеймс полагал, что есть данное, а есть то, что это данное обнаруживает. Первое – это данность, а второе – человек. Именно это главное в образе данности. Ведь данность это только то, что обнаруживается, а человек – это тот, кто обнаруживает. При этом мы должны помнить, что с позиции мира возможного и невозможного, данность предстает как необработанное «вот это», которое человек не переделал. В философии Джеймса это очень хорошо показано. Данность это то, что еще не прошло через изменяющее воздействие разума. Человек фиксирует данность еще до того, как разум возьмется за дело. Разум же только и ждет, когда данность откроется человеку, чтобы «схватить» ее в сети оснований.

Джеймс полагал, что в данности «переход от одного состояния к другому внезапен, абсолютен, действительно подобен неожиданному выстрелу из пистолета». И потому это так, что в данности каждая часть «говорит только: я есмь то, что я есмь, и говорит это только относительно себя». Все, что объединяет вещи – это пространство и время. Не трудно заметить, что пространство и время это не больше, чем «здесь» во фразе Сартра, о который мы говорили в другой статье: «существовать это быть здесь».

Данность у Джеймса предстает как лишенная оснований наличность, обнаруживаемая человеком. Для философа мир начинается с того, что человеку «даются» события, факты, к которым затем человек прибавляет основания. Не зря философ спрашивает: «Разве вообще мое знание событий право, а не дар? И разве последний может быть дан прежде, нежели даны сами эти события?». И ниже отвечает: «Факты» — вот пределы человеческого познания, и не оно их ставит — они поставлены ему». Интересно отметить, что, ссылаясь на своего друга, Джеймс писал о чувстве, вызываемом данностью: «при мысли о подобной вселенной он испытывает такую же тошноту, как при виде массы червей, копошащихся в гнилом мясе». Чувство это вполне объяснимо, если учитывать, что на данность мы «натыкаемся… но не обладаем ею».

Вся философия Джеймса сводилась к тому, чтобы показать, что «непреложным фактом при… переходе от одной вещи к другой остается лишь то, что здесь есть чувственный поток опыта. То же, что мы называем истиной о нем, то, по-видимому, от начала до конца является в значительной степени нашим собственным творением». И Джеймса не смущало, что человек, лишенный обладания данностью, как и герой романа Сартра, мучился тошнотой.

* * *

 Чтобы завершить образ данности, мы сошлемся на один из примеров Джеймса. При этом просим извинить за столь длинную цитату, которая действительно нужна. «Когда говорят, что выбор пути, по которому я пойду домой после лекции, в настоящую минуту — нечто неопределенное и случайное для меня, что под этим подразумевают? А то, что я могу выбрать и Дивинити-авеню и Оксфорд-стрит, но что будет выбран мною только один, и притом или тот, или другой из этих путей. Теперь прошу вас серьезно предположить, что такая неопределенность моего выбора реальна, а затем принять невозможную гипотезу, что я дважды делаю выбор между улицами, причем каждый раз выбираю другую. Другими словами, представьте себе, что я сперва пройду по Дивинити-авеню и что затем силы, управляющие вселенной, уничтожат последние десять минут со всем их содержанием и отошлют меня обратно к выходной двери совершенно так же, как это было до выбора. Затем представьте, что при равенстве всех остальных условий я теперь делаю иной выбор и прохожу по Оксфорд-стрит. Вы же, в качестве пассивных зрителей, наблюдаете за мной и видите попеременно обе вселенные — одну, в которой я иду по Дивинити-авеню, и другую, в которой я же иду по Оксфорд-стрит. Теперь если вы детерминисты, то вы считаете, что одна из этих вселенных не могла осуществиться; вы верите, что это невозможно, потому что такая вселенная таит где-то внутри себя иррациональность или случайность. Но если вы посмотрите на обе вселенные извне, разве вы скажете, которая из них неосуществима и случайна, а которая рациональна и необходима? Сомневаюсь, чтобы самый завзятый детерминист среди вас имел хоть малейшее представление об этом. Другими словами, любая из этих вселенных кажется нам с нашими средствами наблюдения и нашим разумением одинаково рациональной после того, как выбор совершен и она осуществилась. У нас нет абсолютно никакого критерия для признания одной из них необходимой, а другой — случайной».

Итак, что здесь утверждает Джеймс? История человека начинается с данности. Человеку должно быть что-то дано, чтобы он, а точнее разум, мог судить об этом. Сначала должен быть осуществлен один из вариантов (Дивинити-авеню или Оксфорд-стрит), прежде чем разум может подобрать для этого варианта основания. Обнаруживает же данность человек. И если функция разума – подводить основания под данное, то функция человека – обнаруживать данное. И если человек не хочет быть в рабстве у разума, то он не должен претендовать на роль большую, чем первооткрывателя данности.

* * *

Джеймс делил философов на «жестких» и «мягких», то есть детерминистов и индетерминистов. Прагматизм, по мнению философа, относится к чему-то среднему. Сам Джеймс сравнивал прагматизм с мозаикой: «Обычно частички мозаики вместе прикреплены к какой-то основе; в раз­ных философских системах ее роль могут играть субстанции, трансцендентальные субъекты или абсолюты. В радикальном эмпиризме основы нет; его частички как будто цепляются друг за друга краями, а скрепляю­щим началом служат переходы между ними, которые мы также ощущаем». Нам кажется, что прагматизм Джеймса куда более «радикальный» чем он бы того хотел. Поэтому подправим образ мозаики, сказав, что частички ее лишены основы и не связаны с другими частичками даже своими краями. К самому же прагматизму больше подходит описание, какое дал «жестким» философам Джеймс: «Для «жестких» альфой и омегой всего являются факты. За данными в явлениях фактами, как говаривал мой «жесткий» старый друг Чонси Райт, великий эмпирик Гарвардского университета дней моей юности, за этими фактами нет оснований. Если рационалист начинает настаивать, что за фактами имеется основание для фактов, возможность фактов, то «жесткий» эмпирик указывает ему, что он просто берет голое название какого-нибудь факта и провозглашает его сущностью, делает из него за спиной факта ка­кой-то дубликат, становящийся условием возможности факта».

Продолжение. Статья шестая