Она придет, даю тебе поруку.

И без меня, в ее уставясь взгляд,

Ты за меня лизни ей нужно руку

За все, в чем был и не был виноват

(С. Есенин)

Далеко я,

Далеко заброшен,

Даже ближе

Кажется луна.

Пригоршнями водяных горошин

Плещется черноморская

Волна

(«Батум». С. Есенин)

Как объяснить, что является, а что не является любовью? У Крейслера было на этот счет множество разных мнений, и он привлекал их к себе, пересчитывая, перелистывая в сознании, когда хотел заново испробовать собственную силу на прочность, выстоит, не выстоит, сможет, не сможет, поймет. Не поймет. Погибнет, оживет.

Крейслер двигался в сторону железнодорожного вокзала, попеременно проверяю телефон, на котором должны были загореться новые сообщения. Сообщений не было. Он представлял себе, как, собрав кошелку с продуктами, Марианна тоже сядет в этот тягучий в разные стороны, словно резиновый, поезд, заботливо собрав его заранее, выгладит белую рубашку, поправит пиджак, спросит, удобно ли ему сидеть за столиком, и не стоит ли задвинуть штору. Марианна умела видеть мельчайшие детали предметов. Фольгу на платформе, завернутую улиткой, нитки на пиджаке, его маленькую родинку, притаившуюся где-то под подбородком. Когда она неспешно давала понять, что видит все в этом мире, Крейслеру становилось в который раз хорошо и спокойно. Он понимал, что так, как Марианна, не видит никто, и так действовать не сможет никто в его надуманной, и слишком деловой жизни.

Марианны не было, и он только вспоминал, в который раз, о чем говорил с ней, что говорил ей, когда видел в последний раз. Вспоминал, как она поворачивала голову, о чем спрашивала, чем занималась, и о чем они долгое время беседовали, хотя вполне возможно, что они просто молчали?

«Когда ты снова находишься в моем поле зрения, порох, жимолость, мраморные плитки из какого-то сна о дворцах вдруг заново обретает свой смысл, я погружаюсь в неведомую глубину призрачных весен, чтобы заново увидеть то измерение, которого попросту нет на этой земле. Когда становится нестерпимо жарко, и испарина разрушает меня, я ощущаю, как пароход качается на воде, и я пытаюсь перепрыгнуть через перила на другой корабль, чтобы там вновь встретить тебя, обнять, и попросить, чтобы этот сон никогда не заканчивался».

Появление Марианны было продиктовано какими-то велениями свыше. Она словно возникла в жизни Крейслера, и все изменила. Марианна причудливо сочетала в себе все самые лучшие качества актрисы, матери, ребенка и очень красивой женщины. Ее грация была редкой, и казалось Крейслеру, что он никогда не то, что не разочаруется, но всегда будет радоваться ее отношению к миру, с особой внезапностью и чутьем, словно Марианна была пантера или львица из какой-то далекой, но столь привлекательной саванны, чудом возникшей в его жизни, выросшей словно из-под земли.

Присутствие Луизы больше не раздражало Крейслера. Он решил, что, если Луиза была столь осведомлена в вопросах любви, и считала, что еда, тело, мужчины и шарм были важными составляющими чувств, может быть, как думал Крейслер, имело смысл воспользоваться ее навыками и как-то применить их на практике. Есть чему поучиться, — со смехом и внутренним отчаянием думал Крейслер, вновь и вновь вспоминая, как внимательно Луиза относилась к самому понятию «мужчина», думая, как важно проговорить вслух все, что имело к этому понятию отношение, подготовить обед, рассчитать, что именно нужно взять с собой. Крейслер слегка передергивался от одного воспоминания, как она это делала, и, думая о том, как Луиза прихорашивалась перед зеркалом, поправляя макияж, вдруг понимал, что мысли Луизы были столь далеки от его идеала красоты, что было совершенно невозможно убедить себя даже на долю минуты, что в этой женственности, внешности и заботе о себе было хоть что-то от того космоса Марианны, с ее деталями, странностями, поднебесьем и полным отсутствием земного фактора.

«Марианна!» — повторял про себя Крейслер, вновь и с ужасом осознавая, что Луиза уже почти обняла его, дыша в затылок, и пытаясь нашептывать ему что-то на ухо.

«Ты, Боже мой!» — повторял Крейслер, слегка сжимая зубы, и ощущая, как испарина снова появлялась на его лбу, словно земное притяжение Луизиного роскошного тела отнимало все то важное, что было в Крейслере испокон веков, замурованное внутри, ценное и закрытое на семь печатей.

Очарование было мнимым, а иногда столь явным, словно мириад звездочек поднимались и улыбались его присутствию, отягощая и облегчая собственным тяготением.

Участие Кати в его жизни значительно облегчило Крейслеру его дальнейшее существование примирения с собой. Катя была словно фантом, настолько явно кричащий о силе своей любви и возможностях этой же любви, что Крейслер весь расправлялся и парил над миром, как только она снова появлялась на его горизонте. Катя была его феей, ни с кем не сравнимой веселой хохотуньей. Когда, засыпая, Крейслер представлял себе появление Кати на его скромной даче, он весь приподнимался над миром, словно нырял в тайные колодцы мироздания, в которых эхо бегало от бетонной стене — к стене, гулким звуком переливчатого смеха, давая понять, что жизнь его вовсе не закончилась, нет, а только начиналась, и он совсем не знал, в каком направлении она будет проистекать, лишь бы прижать Катю к груди и заснуть навеки самым счастливым сном. Крейслер весь сжимался, снова расправлялся, и вдруг ощущал, как все в его жизни менялось с этим новым приходом Кати, ее смехом, вниманием, хорошим настроением и бурным жизнелюбием.

Катя мерещилась ему как совмещение всего хорошего в прошлом и настоящем, как мудрый человек, без страха и упрека, верящий в добро, творящей чудеса. Катя словно примиряла восток и запад, делая возможным все то, что казалось вокруг столь грустным и погибшим.

Самолет Крейслера взмыл ввысь, и он почувствовал снова боль утраты, боль за то, что Марианны рядом не было. Он вновь и вновь благодарил ее за каждый час, проведенный вместе, помня, какое количество вещей он сделал, просто потому что думал о ней.

Спектакль Крейслера был назначен в небольшом городе, куда он и устремился, забывая обо всем, что творилось в его сознании. Он тщательно вымерял, вылепливал ту небольшую роль, которую ему дали в местном театре, выписывал ее словно карандашом по лицу, думая,  как выйдет на сцену, как встанет у самой рампы, и как произнесет все те слова, которые были так старательно написаны для него еще Марианной, сто лет назад, когда она принесла ему свой сценарий.

Он пытался вникнуть в текст, осознавая, что слова двоились в фантасмагорические картины, едва он успевал их произнести, или задуматься над тем, что они значили. Он вдруг понимал, что единственной действующей силой этой жизни был сам спектакль, сама роль, которая вела его, закрывая и покрывая одиночество, давая новые силы и вдохновение на новые свершения. Он силился понять, где была эта высшая точка невозврата, доброго отношения, заботы, и понимал, что ему пока что в этом мире не дается самое главное, и что он должен выплескивать вовне словно лаву всю ту горечь, которая копилась в нем, без права насладиться минутой покоя и радости в обыкновенных домашних условиях.

Он снова вспоминал, как целовал Марианну. Как был с ней рядом. Как она вбегала, впархивала в его жизнь, обтянутая модным шерстяным в золотых блестках шарфом. Как много она значила для него, и как он не мог часами прийти в себя, когда она вдруг приходила к нему, потом молча указывая в сторону окна, которое он незамедлительно распахивал, словно искал пути в новую жизнь в этих зеленых отблесках росы и яблочных деревьях. Он был готов вынести все, что угодно, лишь бы она была, светила своим непонятным лунным светом в этом странном мире одиночества, которое привносило его окружение. Ни уюта, ни радости, ни надежды, ничто не обещало успокоения и отрады, только бы знать, что Марианна где-то есть и когда-нибудь снова окажется в его поле зрения. Так думал Крейслер, с горечью осознавая, что ничего кроме театра у него больше не осталось, только смутная память о Марианне, только воспоминания и сны, только слабая ниточка взаимодействия реалий и будней, и того фантастического мира, который она постоянно вдыхала в него, своим присутствием и отсутствием.

Он силился вспомнить их совместную поездку на море, маленькие города, беседы и звездное небо, ее близость и смех, фотографии, и парящее жаркое солнце. Длинные вечера, тянущиеся бесконечно, и ожидание новых. Словно яблоне-вишневый сад вдруг прорастал со дна океана, превращаясь в бесконечную живую изгородь, погружая его в новые воспоминания фантазмом и видений. Крейслер с грустью подумал, что Марианна была во многом как Луиза, с ее земной доминантой уверенности в себе, поеданием вишен и поглощением вина. Крейслер с грустью думал, что, возможно, Марианна где-то вдали от него была именно такой, вот, обыкновенной земной женщиной, как Луиза, которая радовалась интенсивности жизни и ее реальным проявлениям, ела, спала, разговаривала с людьми. Крейслер не видел и не хотел видеть Марианну так. Луизино земное обитание и практичность пугали и уничтожали его, и в тайне он совсем не хотел ее заботы или понимания, ревнивых выпадов и звонков. Катя была в этом смысле намного проще, реальнее, и искренней, словно она знала что-то, что Луизе было совершенно недоступно.

Крейслер снова репетировал, переписывал текст, добавляя что-то от себя, звонил журналистам и продюсерам, договаривался, и все нащупывал-нащупывал где-то на дне бездонного океана ту точку соприкосновения, которая соединяла его только с Марианной, унося за тридевять земель всех других знакомых и друзей.

«Когда ты сидишь напротив меня, в том далеком кафе на набережной, у статуи Петра Первого, я ощущаю, что только с тобой, слышишь, только с тобой может быть в этой жизни счастье и радость, только с тобой понимание и отчуждение, любовь и экстаз. Лишь с тобой возможно все то, о чем были написаны книги и сочинена музыка, лишь с тобой, потому что лишь единожды соприкоснувшись с силой твоего огня, возможно хоть какое-то созидание, понимание, упоение и восторг. Вне тебя никогда ничего не было и не будет. И пусть ты далеко, и пусть тебя окружают мириады людей, близких или далеких тебе, ты одна будешь с этой ноткой страдания в голосе. С этой радостью жизни, с этой искрящейся подобно молнии лавиной чувств, которую ты всегда порождала и порождаешь».

Марианна когда-то сказала Крейслеру, что все на свете имеет свое начало, и свой конец, посмотрев тогда на Крейслера своим внимательным, чутким взглядом. Крейслер силился понять, что именно значила эта фразу, и мог ли он как-то ее изменить, поменять смысл. Он силился представить себе всех тех людей, которых Марианна любила, ее близких, ее далеких, возбуждающих ее вдохновение и интерес, расстраивавших ее до невозможности. Он рисовал себе лица суровых мужчин, и очень страстных, темпераментных женщин, уютных домохозяек и разумных бизнесменов, красивых детей, приветливых домашних животных. Все эти обитатели мира Марианны были его друзьями и врагами, всеми, кто составлял ее окружение, вбирая ее очарование, отнимая ее от мира, и возвращая этому миру в новом, первозданном состоянии.

Катя приехала к Крейслеру домой неожиданно, и словно привела его в чувство своим вниманием и просьбой посмотреть тексты. Она внимательно прочитала все, что он написал, сделав акцент на каждой мизансцене, потом перечитала каждую сцену вслух, как будто бы ее участие могло как-то помочь Крейслеру, изменив не только ход пьесы, но и реальные события. Крейслер обрадовался, понимая, что ее интерес был совершенно неподдельным, явным, и целенаправленным. Он словно заново родился, ожил в смутных лучах ее внимания.

Катя разговаривала с Крейслером, словно кружева плела, какие-то старинные, специально для него подготовленные. Катя радовалась присутствию Крейслера, словно он воочию привнес в ее жизнь что-то важное, нужное. Крейслер удивлялся, как Кате удавалось создать такое впечатление, и ему казалось, что его жизнь была теперь кому-то по-настоящему нужна и интересна.

— Неужели? – подумал Крейслер и слегка даже обмер от странного внутреннего открытия. – Неужели?

Внимание Кати не было долгим, и показавшееся чудом очарование вдруг рассеялось, испарилось, словно фантом, исчезло также быстро, как появилось.

Крейслер снова и снова, в который раз понимал, что Марианна был единственным в своем роде близким человеком, с только ей свойственным внутренним тактом, пониманием, несоизмеримым ни с чем ощущением глубины мира, погружавшая его в странное состояние постоянных встреч с самим собой. Вот он снова думал о поэтах, вот он снова участвовал в спектаклях, вот он снова спешил в другой город, разговаривал с Катей, и даже писал письма. Каждое действие было успокоено Марианной, создано ее доброй рукой, очерчено и вложено в его уста:

— На!

Про себя он даже называл свои мысли и чувства «стенания по Марианне», в рифму «страстей по Матвею», но и это глупая рифма и ассоциация не смущали его. Ничто не имело особого значения.

Нина Щербак

Фото автора