Экранизация русской классики! Как ждет её русское сердце! Как трепещет оно в ожидании, боясь увидеть хотя бы один дорогой образ не таким, каким он живёт в его сердце. Ведь, на экране должны появиться образы его родных и друзей, которых он хорошо знал и о которых хранит память несмываемую никакими его житейскими заботами и всевозможными обольщениями ураганного мiра.

И какова же бывает его несказанная радость, когда он увидит любимый образ не только неискаженным, но ещё и раскрытым режиссером и исполнителем роли так глубоко, о чем он и не догадывался, и не ожидал, что его друг, оказывается, был ещё прекраснее, чем он его представлял.

Если же, хотя бы один персонаж среди совершеннейшего великолепия всего ансамбля оказывался совсем не таким, каким создал его автор, то эта ложка дёгтя портила для него весь во всем остальном замечательный фильм.

Чтобы не быть голословным, приведем пример подслушанного мнения о двух выдающихся экранизациях.

Экранизацию Сергея Аполинарьевича Герасимова “Тихий Дон”, воз-можно, признали бы фильмом всех времен и народов, если бы в фильме была… Аксинья. То есть, на экране, конечно, присутствует актриса, играющая Аксинью, но это совсем не Аксинья Шолохова. Скажут: — Да, эта Аксинья Герасимова! Режиссеры теперь вона как изменяют все авторские образы, особенно на театре, да и в кино тоже. И хорошо, что меняют, только бы не упрощали, только бы не искажали! Ведь и все, например, блистательные Мелиховы — все образы Герасимова, но они не слабее шолоховских, они, как и шелоховские волнуют сердце. В то время, как Аксиния в этом фильме, все-го лишь, исполнительница роли Аксинии.

Причина этой беды Сергея Аполинарьича объяснена спустя 50 лет — Нонна Мордюкова отказалась сниматься в этом фильме. Режиссер, видимо, из-за отчаяния уже берет, кого попало, понимая, что настоящей Аксинии в фильме не будет. Но это знание причины, по которой “Тихий Дон” остался без Аксинии, только удовлетворяет любопытство, но фильм лучше не делает.

И другой пример, “Дядя Ваня” А. Кончаловского. Тоже блистательная экранизация пьесы Чехова, но… с фальшивым Астровым. На экране вместо Астрова… Бондарчук — Дымов. Астровым тех лет мог стать только О. Ефремов. И без него симфонии актерского ансамбля не получилось.

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА

Все это вспомнилось, чтобы представить, какой подвиг совершил режиссер Владимир Бортко, экранизировав “Идиота” без единой фальшивой ноты.

— А роль Настасьи Филипповны, разве это удача? — возможно, раздастся вопрос зрителя тонкого и требовательного ценителя любой экранизации. И от вопроса этого не отмахнуться, как от невежественного. Да, не всякий талантливый актер сыграет так князя Мышкина, как Евгений Миронов; и уж никто не проживет Лизавету Прокофьевну на экране, как Инна Чурикова; и так можно сказать про каждую роль в этом фильме. Но необходимо согласиться, что все эти персонажи романа настолько четко вылеплены нашим гением, что есть что играть, и играть разнообразно, отчего и Пашенная не менее привлекательна Чуриковой. Все понятны… но не Настасья Филипповна! В образ Настасьи Филипповны Фёдор Михайлович запустил тайну, и тайну невероятную, такую, что не каждому читателю романа удастся самому рас-крыть эту тайну Настасьи Филипповны: Что есть истинная русская душа? И вот, фильм В. Бортко раскрыл эту тайну, заложенную Достоевским в образ Настасьи Филипповны.

По глубине образа, именно, Настасья Филипповна главный то персонаж романа. Через неё главным образом и раскрывается христианская душа князя Мышкина. Но и для детской души Льва Николаевича Настасья Филипповна только сумасшедшая. Я тогда лица Настасьи Филипповны не мог вынести… Я еще утром, на портрете, не мог его вынести… Я боюсь ее лица! — прибавил он с чрезвычайным страхом. Да, она — сумасшедшая! — про-шептал он бледнея. Чего же такого необычайного не может выносить князь Мышкин в лице Настасьи Филипповны?

Состояние душ высшего общества того времени, представленного в романе Достоевским, было таково, что каждый из них православный, не представляющий себя никак без службы в храме, то есть, внешне идущий за Христом, но ни один из представленных автором в романе “Идиот” не берет своего креста… кроме Настасьи Филипповны и князя Мышкина. Но Мышкину Господь дал легкий крестик, оставлением души его в детском состоя-нии. У Настасьи Филипповны — тяжелый крест, и она его взяла! Крест Нас-тасьи Филипповны — готовность душу свою положить за други своя. То есть, готовность к мученичеству за другого. Этой решимости в лице Настасьи Филипповны и страшится князь Мышкин. Боится этого и не только Мышкин, её решимости боится и все общество, включая и сердечную Лизавету Прокофьевну.

И в то же время эта её решимость, выделяющая её среди других женщин, и привлекает к ней и Тоцкого, и Рогожина, и Епанчина, и многих других.

И умирает Настасья Филипповна за князя Мышкина, ибо в последнее мгновение обретает решимость не связывать его с собой, недостойной его. И знает она, что и Рогожин не в состоянии выносить ее метания — ему уже ми-лее каторга, чем её постоянные: “уйди Рогожин”, когда она бывает готова к жертве.

Только в расцвете своей жизни Настасья Филипповна обретает, наконец, цель — сделать счастливым человека, который единственный полюбил её за душу её и не осудил ее за её девичий позор. И душа Настасьи Филипповны отвечает ей вдесятеро: Я в тебя одного поверила! Не случайно вло-жил Достоевский эти слова в уста Настасьи Филипповны. Не каждому чело-веку во всей своей жизни удается произнести такие слова. Святитель Игна-тий Брянчанинов раскрыл этот крик души с духовной стороны: Блаженъ, если найдешь одного вернаго сотрудника въ деле спасенiя: это — великiй, и редкiй въ наше время даръ Божiй. Да, на князя Мышкина следует взглянуть, как на дар Божий для членов Павловского общества. Да, отступила от Бога вся эта внешне приличная Павловская тусовка, (скажем этим современным словом, подчеркивающим и пустоту, и без духовность всех персонажей романа). Но душа то каждого из них оставалась христианкой. Она то и тянулась к кротости, к смирению, к любви князя Мышкина, которого Достоевский и наделил не заботой о себе, а любовью, которая то и не давала ему возможности осудить любого человека даже самым малым образом. — Я виноват! — по любому чьему-то непристойному поступку от всего сердца торопился на себя взять чужой грех Лев Николаевич. То есть, душа его пребывала всегда в совершенном христианском состоянии, очень дорогом для Федора Михайловича, и лучше всего выраженном в Покаянном каноне св. Андрея Критского, осуществленного в жизни человеческой как раз Русским Православием:

Я, одинъ, я более всехъ людей согрешилъ предъ Тобою.

Согрешилъ я, одинъ согрешилъ предъ Тобою больше всехъ.

Я один согрешилъ, паче всякого человека.

Я — как никто другой — погрешивший и намерением, и мыслью, и делом.

Я согрешилъ предъ Тобою – как никто из чадъ Адамовыхъ.

Между людьми нетъ грешника, которого бы не превзошелъ я прегрешенiями.

Я превзошел грехами всехъ людей, ибо я грешилъ въ сознании мыслей, а не въ неведении.

Я согрешилъ, как не согрешила блудница и как никто другой на земле беззаконствовалъ.

          Никто не согрешил пред Тобою, как я.

          Пред Тобою единым согрешилъ я!

          Я согрешилъ более всего человеческого рода!

Вот, кого полюбила Настасья Филипповна, и всю свою энергию направила на устроение счастья того, кого полюбила. И тайну Настасьи Филипповны Фёдором Михайловичем открыл вот этим её вопросом к князю: — Ты счастлив? Счастлив? — спрашивала Настасья Филипповна князя Мышкина. — Мне только одно слово скажи, счастлив ты теперь? Сегодня, сейчас? Эти слова Лидия Вележева произнесла так, как того и желал бы Фёдор Михайлович, раскрыв их и интонацией, и взглядом, и падением перед князем на коле-ни, раскрыв тем самым тайну Настасьи Филипповны — готовность отдать душу свою за своего друга по одинаковости их сердец.

МУЧИТЕЛЬНОЕ УБЕЖДЕНIЕ

И еще, что удалось Владимиру Бортко раскрыть своим фильмом, к чему удалось привлечь внимание, как правило, ускользающее при чтении романа — к любимой мысли Фёдора Михайловича: сути католицизма, высказанной в монологе князя Мышкина. Это мое личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило, — говорит князь. Но монолог то этот на самом деле мог произносить только сам Фёдор Михайлович, потому что кроме него во всей России никто до такого мышления не поднимался, и никто из даже думающих людей не был в состоянии так мыслить. Но ему хотелось непременно высказать это свое убеждение, которое он разовьет в “Великом Инквизиторе”, пророчески предсказав отступление от Христа всего человечества, которое будет говорить Христу: Зачемъ Ты пришелъ мешать намъ? Что мучило Достоевского? А где эти мысли поместить? Кому предоставить произнести их? Отдает Мышкину. А главное мучение Достоевского состояло в том, что единомышленников в этом его убеждении не было. Мучение от одиночества! Это то мучение и передал Владимир Бортко через отношение слушавших монолог князя Мышкина.

— Как это католическая вера нехристианская? А какая же?

— Ну, это слишком!

— Вы очень пре-у-вели-чиваете!

— Даже лучше об этом оставить!

Позволь-те же!

Все это сопротивление убеждениям Достоевского в фильме стало зримым и выявило одиночество князя Мышкина, а на самом деле одиночество Достоевского.

— Ничего себе одиночество, — ухмыльнется нынешний его почитатель, — весь Невский был заполнен народом, когда хоронили Федора Михайловича. Каждый бы желал иметь такое “одиночества”.

Да, признание Достоевского и любовь к нему, как гениальному писателю, была необыкновенной уже при его жизни. Но мы говорим не об одиночестве его, которое без друзей, без почитателей, мы говорим об одиночестве без единомышленников! С основными его убеждениями, высказанными им сначала в “Идиоте”, а затем в “Великом Инквизиторе”, он, Достоевский, остается одиноким и по сей день, когда тиражи его книг зашкаливают за рекордные тиражи нынешних бестселеров, когда миллионный тираж его полного собрания сочинений сметен был с прилавков Японии за… один день. Но вот, возгласы на “Зачемъ Ты пришелъ мешать намъ?”, остаются теми же, которыми был встречен монолог о католицизме князя Мышкина.

И в то же время эпизод этот исключительно современен! Представьте, что монолог этот о католицизме кто-то произносил бы сегодня, например, на какой-нибудь сурьёзной тусовке?

И вот, эту величайшую истину духа теперь уже и нашего времени, Достоевский вынужден был прикрывать персонажем, в болезненном состоянии ума которого не сомневаются ни другие действующие лица романа, ни читатели в течении, вот уже 150 лет. Только благодаря такой принадлежности этих слов цензура и пропускала этот “бред” почти сумасшедшего. А разве какой то Мышкин, пациент швейцарской психушки, способен был на открытие, которое было не под силу ни одному Сократу ни того, ни нашего времени. Только в святоотеческой литературе обитал подобный взгляд на католицизм, но совсем не такой силы, как у Ф.М. Достоевского, учеником которого считал себя великий подвижник нашего времени, преподобный Иустин Попович.

На такие вот, рассуждения натолкнул фильм Владимира Бортко “Идiотъ”, показанный каналом “Культура” спустя 10 лет после его создания.