Валерий Киселёв. «Идущий на смерть…». mp3

В голове по кругу, как заезженная старая пластинка звучала одна и та же угнетающая мысль: «Я не справлюсь… я слаб для такого… стоит мне попасть в их руки, и я выдам всех, не выдержав боли… Я – боюсь их… Я очень боюсь их. Я так не хочу умирать!»

А ноги несли вперёд, как неотвратимый поток большой реки.

Ногами двигала воля, как сила непреодолимого человеческого «Я».

И воля пришла не с рождением, а с каждой минутой жизни, прошедшей за пролетевшие, как мгновение, его двадцать семь лет, сосредоточив в слабом, тщедушном теле силу всех уже прошедших ранее по земле братьев его великого индейского племени.

До начала бала в честь выборов Анастасио Сомосы Гарсия, президента и диктатора Никарагуа оставалось всего лишь двадцать минут. До дворца, где будет проходить приём, молодому человеку идти пять минут… Этот промежуток времени у Ригоберто Лопеса – всё, что осталось у него в жизни.

«Тачо»* – уже тоже здесь. Это был день 21 сентября, 1956 года. Американские диковинные машины – вертолёты – только что пролетели над городом, поднимая мощными крыльями-лопастями дорожную пыль и грязь, и сели за домами на футбольном поле рядом с Лионским университетом. Диктатор давно уже не ездил на автомобилях, боясь покушения на дорогах. В вертолёте – достать его стало не возможно. Невозможно было достать его и на холме Тискапа в столице страны – Манагуа, где расположился президентский дворец. «Тачо», из-за страха, уже давно жил даже не во дворце, а в роскошном подземном бункере, специально выкопанным для него под зданием. За ограду его сооружений, где расположилась самая верная часть его выродков-гвардейцев и полицейское управление, никого не пускали. Он так боялся повстанцев, что отделил себя от народа не только колючей проволокой и телохранителями, окружающими его день и ночь, но и метрами подземелья.

Ещё на холме располагалась подземная тюрьма, строительством которой диктатор руководил лично. Это его изощрённый ум придумал такие застенки, из которых сбежать было невозможно. С вершины холма – вниз, в пространство каменной горы, уходили норы-камеры и, как винтовая спираль, буравилась всё глубже и глубже. Преимущество для тюремщиков во всём: вход охранять может один человек, подкоп в скальных породах, уходящих во все стороны на сотни и тысячи метров вокруг, даже лопатой сделать невозможно, и еды надо минимум – оставил наверху у первых дверей ведро воды и немного хлеба – и всё… Заключённые были доведены до животного состояния. Конечно, ни вода, ни еда – до нижних этажей уже практически не доходила. Умерших от голода, жажды, ран и болезней наверх даже не поднимали. Узники, ещё оставшиеся в живых, кое-как прикапывали мёртвых землёй, которую могли наскрести ослабшими руками с помощью ногтей с природных каменных стен, и продолжали жить вместе с разлагающими трупами в полнейшей темноте. За всю многолетнюю историю этой изощрённой пещерной конструкции – из тюрьмы не сбежал ни один человек… И не вышел – ни один человек… Не вышел, даже мёртвым…

Диктатору Сомосе противников важно было не убить, это легко делали и его гвардейцы, и полиция. Сомосе – противника надо было сломить… В этом он достиг совершенства и давно обогнал в изощрённости своих наставников из Соединённых Штатов.

На понятия свободы и демократии, о которой говорили американцы, открыто поддерживая режим уже более двадцати лет, у Анастасио была своя, особенная точка зрения. Однажды он высказался по этому поводу: «Демократия в моей стране – это дитя, а разве можно давать младенцу всё, что он попросит? Я даю свободу – но в умеренных дозах. Попробуйте дать младенцу горячего пирога с мясом и перцем – и вы его убьете». Именно тогда Рузвельт и сказал свою знаменитую фразу: «Сомоса, конечно, сукин сын, но это – наш сукин сын!». Подтвердив ещё раз: важно не то, что делают политики, а то, для кого они это делают.

В голове молодого поэта неслись вихрем мысли: «…и это он, о котором говорит весь мир – Великий Президент США – Франклин Рузвельт! Зная об уничтожении народа Никарагуа, защищая диктатора говорит, что Сомоса – Наш!» Ненависть кипела в сердце сильнее, чем страх. Ведь это несправедливо, что в тюрьмах заживо гниют люди только за то, что, они танцуют танго, носят кожаные куртки авиаторов и восхищаются «не теми» стихами и картинами…»

Дорога, идущая по улочкам города Леона, в этот сентябрьский день в городе студентов, одном из старейших и красивейших мест Никарагуа была удивительно мила сердцу молодого поэта. Он – в тёмно синем модном костюме, который купил недавно в Сальвадоре, только что прошагал мимо удивительного места: красивейшего собора, где покоилось тело его кумира и любимца всего народа Никарагуа – поэта Рубена Дарио. У него даже возникло желание войти вовнутрь и постоять у могилы поэта… Но потом, спохватившись, что может опоздать, – передумал и заспешил дальше…

Солнце зашло уже час назад и улицы были темны и пустынны. В этой темноте, которая окутывала черепичные крыши одноэтажных построек в стиле барокко, со входами на углах, с обширными уютными садами, казалось, возможно было бы предательски спрятаться, затаиться и остаться никому невидимым навсегда. И это тягучее чувство самосохранения навязчиво обволакивало его волю. Тем более, его друзья сказали: «Восстание – не готово!.. Ты имеешь право отказаться…» Но он всё равно шел вперёд, к своей цели: он должен был стрелять на балу, устроенном профсоюзами в честь президента, в самого ненавистного человека для всего народа Никарагуа – Сомосу!

Ригоберто ещё раз отрывками вспоминал эту встречу с его революционными друзьями, которая произошла всего несколько часов назад. Он уже был одет в свой новый костюм и, с абсолютно бледным лицом, сидя на плетёном кресле качалке, в доме на окраине Леона ждал, когда настанет час, чтобы пойти на бал… Несколько месяцев назад он специально вступил в сомосисткую партию. Это было сделано только для того, чтобы у него появился шанс быть приглашённым на торжества, где будет присутствовать диктатор. И именно это случилось! Он, как член партии, был включён в список приглашённых. Он уже написал прощальное письмо своей матери, в котором сказал лишь одно – что он её любит.

Революционная борьба в Никарагуа была занятием не для трусов и карьеристов. Малейшая ошибка молодого человека в неправильно сказанном слове и, тем более, – поступке привела бы его в тюрьму печального холма Тискапа, а оттуда не было выхода. Он помнил, как голосом, практически еле слышным, выдавил из себя: «Уходите, уничтожьте все улики… Я должен пойти, другого такого случая может и не быть…» Друзья обнимали его и уходили, каждый из них, восхищаясь им, думал: «Смогу ли я поступить так же, как этот молодой парень, приехавший недавно из Сальвадора?.. Почему именно у него хватает сил сделать этот шаг в вечность? Кто внушил ему – человеку простому и, может быть, даже не образованному, – никто не знал, где и как он учился, – эту силу и уверенность в праведности неправедного поступка? Что он должен был пройти в течение своей жизни, чтобы решиться на такой шаг?» И ни у одного из них не было ответа…

Здание профсоюзов, где устраивался бал, было окружено плотной цепью военных в касках, вооружённых автоматами. Входы с прилегающих улиц были перекрыты армейскими грузовиками и бронемашинами. Было такое ощущение, что здесь собралась вся гвардия Сомосы. Но чем большее количество солдат видел Ригоберто, приближаясь к цели, тем сильнее становилось его желание идти до конца. И для того, чтобы не повернуть назад, он, отсекая для себя все возможности не сделать это, достал из кармана брюк маленький флакончик с ядом, откупорил его и… выпил! Теперь шансов повернуть назад – нет! Теперь у него осталось ровно пятьдесят минут, так сказал ему молодой студент-революционер, будущий медик, до той минуты, когда остановится сердце. За это время он должен успеть сделать выстрел из пистолета. Оружие уже было внутри помещения, его заранее пронесли туда верные друзья.

Он продумал всё. Именно таков был его план: до входа в здание выпить яд и совершенно с пустыми карманами – только сомосисткий партийный билет и приглашение на имя сеньора Ригоберто Лопеса Переса, участника поздравления, готовящегося профсоюзами президенту… – войти и убить Сомосу.

Ригоберто отбросил в густую траву последнего садика улицы пустой пузырёк, ставший теперь не нужным, и вышел из темноты на площадь. Здание, куда он направлялся, светилось огнями иллюминации. Перед входом толпился празднично разодетый партийный и профсоюзный народ, смешавшийся с ними молодой человек превратился в своего. Его тщательно продуманный вид подходил к атмосфере праздника, как нельзя лучше. Тонкие чёрные усики над губой, горящие, как в экстазе любовника, красивые карие глаза, загорелое от природы лицо и новый, красивый костюм – идеально подходили к обстановке «ликования» толпы перед встречей с президентом. Его внутреннее волнение и дрожь были сокрыты за толкотнёй очереди на вход в здание. Он только теперь до конца начинал осознавать, что выйти из очереди уже невозможно… «Боже мой! Святая Дева Мария! Я – сын твой, грешный и никчёмный, вправе ли я решать судьбу и отнимать жизнь у кого бы то ни было?..»

Толпа-очередь тем временем «поднесла» его ко гвардейцам, которые беспардонно обыскивали входящих. Перед юношей были две уже немолодых синьоры в роскошных бальных платьях. Офицеры, проводящие осмотр, начали ощупывать женщин, на предмет наличия оружия. Это было верхом издевательства и хамства. Они даже не пытались искать что-либо – они лапали немолодых дам, нагло сопя от возбуждения, с красными от волнения мордами. Со стороны это выглядело жутко и омерзительно. Кавалеры дам безнадёжно и уныло наблюдали за происходящим. Они не могли произнести ни слова и от позора, и от страха перед солдатнёй. Именно это прервало мысли Ригоберто о Деве Марии и Боге – и ещё раз укрепили его колеблющие силы. Подошла очередь. Он показал документы, а когда офицер теми же липкими, грязными руками стал ощупывать его тело, Ригоберто, до электрического импульса-разряда, прошибающего от головы до пят, почувствовал справедливую радость, что он пройдёт это унижение и сделает то, ради чего он здесь. Каждое прикосновение гвардейца делало его сильнее и мужественнее. Страх, как это ни парадоксально, отпустил его из своих липких лап. Он вздохнул свободно и легко и даже смог улыбнуться контролёру, и… вошёл в здание.

Внутри всё было готово к празднеству. Ярко горели люстры и канделябры. Народ, разодетый по случаю «веселья» стоял по местам, расставленный заботливой рукой охраны и устроителей бала. Большинство из присутствующих молчали и не разговаривали, боясь привлечь внимание снующих по залу офицеров гвардии. Нависшей тишиной и испуганными лицами праздник больше походил на поминки. Некоторые выдавливали из себя улыбки, издали, поклонами головы, здоровались со знакомыми. В большой зале, в самом конце, под своим же портретом в генеральской форме, сидел диктатор Анастасио Сомоса Гарсия. Вокруг него находились с десяток телохранителей.

Откуда-то сбоку заиграл гимн – все сделали серьёзные и патриотические лица. Сомоса с трудом, по-стариковски медленно поднялся и выпрямился. Элита города Леона, считавшегося самым либеральным городом страны, – замерла в подобострастном трепете…

Молодой человек, стоявший далеко от всех важных персон, но – уже в нескольких метрах от самой последней стены замысловатого зала, куда его первоначально поставили распорядители, вдруг почувствовал прикосновение сзади… Кто-то осторожно и мягко вложил в его руку маленький, но тяжёлый свёрток… «Оружие! О, Пресвятая Дева Мария! Благодарю тебя…» Момент для передачи пистолета – во время гимна, – был выбран заранее и не случайно. Крутить головами и рассматривать происходящее подобострастному патриоту возбранялось. Поэтому опасности – почти никакой. Ригоберто ловко перехватил свёрток и незаметным движением переложил его в специально пришитый к подкладке пиджака карман, и опять замер. Теперь всё зависело от него и удачи, которая должна ему улыбнуться…

Музыка стихла, и зазвучал торжественный голос Председателя профсоюзов. Молодой человек пытался увидеть говорившего, но за головами впереди стоящих людей сделать этого не удалось, но зато усиленный динамиками голос звучал громко и назойливо. Голос, обращаясь к Сомосе, вещал: «Вы – единственный человек в этой стране, который ведёт нас к процветанию нации. Вами столько сделано для Никарагуа, и Ваш самоотверженный труд на благо Родины является настолько жертвенным, что мы никогда этого не забудем…» Речь была длинная и слащавая. Верноподданнический текст от профсоюзов готовился заранее, выверялось каждое слово, и сегодня именно им доверили высказать главное, что и сделал срывающийся от волнения ненавистный голос: «Вы – единственный человек, который может и должен стать президентом…» Собравшиеся разразились рукоплесканиями. В порыве чувств толпы Ригоберто, хлопая громче всех, смог сделать ещё несколько шагов вперёд. Стали выступать ораторы, один за другим, и только одна просьба присутствующих звучала в конце: «Мы все хотим вас видеть президентом…» А молодой человек зло думал: «Как глупо получается, они умоляют диктатора – стать диктатором. Они просят палача быть палачом… Когда же это закончится? Секунды неумолимо бегут вперёд. Время, когда начнёт действовать яд, уже близко… Теперь – главное, не опоздать мне!»

Наряду с собранностью и обострением чувств, в нём кипело переживаниями, грозя вырваться наружу, чувство опасности. Ему казалось, что все гвардейцы за ним следят, телохранители не сводят с него глаз: «За мной одним идёт охота… Почему этот военный так пристально смотрит на меня?» Сердце молодого человека, несмотря на то, что тело стояло, почти не двигаясь уже длительное время, готово было вырваться из груди. Оно колотилось так, как будто бы Ригоберто только что поднялся на самую высокую гору страны. Хотя, наверное, действительно, так и было: именно он и именно сейчас, этот молодой человек, поднимался на вершину таких событий, которая не могла бы сравниться ни с одной вершиной гор… А в его мыслях проносилось: «Надо успокоиться и собраться. Яд скоро начнёт действовать, а я не могу приблизиться к диктатору больше, чем сейчас… А если оттолкнуть впереди стоящих людей и, выхватив пистолет, устремиться вперёд и открыть огонь в эту ненавистную фигуру?» Поглощающая все его чувства ненависть к этому мерзкому человеку, находящемуся под своим же портретом, вдруг вспыхнула с новой силой, пропорционально словам восхищения ораторов… «Нет, мне не дадут сделать и нескольких шагов… Надо ждать. Должен погаснуть свет. Я должен успокоиться… Почему не гаснет свет? Кто-то из присутствующих здесь революционеров должен был выключить свет и дать мне возможность в темноте приблизиться к месту, где находится диктатор… Почему же не гаснет свет?..»

И в этот момент ораторы перестали говорить. Танцы в честь согласия Сомосы начались… Оркестр музыкантов заиграл мелодию медленного танца. Кавалеры стали приглашать дам. Молодой человек, еле сдерживаясь, чтобы просто не побежать к диктатору, силой воли приказал себе медленно и учтиво повернуться к стоявшей рядом молодой девушке и галантно пригласить её на танец. В ответ она медленно выполнила реверанс, а в мыслях Ригоберто неслось: «Боже мой, почему она так медленно двигается? Я не успею…» И всё же, продолжая себя сдерживать, он, в паре с дамой, закружился по залу. Ригоберто танцевал неплохо, но сейчас он не чувствовал ног, почти не слышал музыки и даже не видел дамы, с которой танцует… Его задача была – выбрать траекторию танца так, чтобы хоть немного оказаться поближе к месту, где сидел Сомоса. Плотная масса танцующих пар не давала возможности двигаться в нужную сторону… Тогда молодой человек повёл в танце свою напарницу вокруг танцующих пар с другой стороны, и ему удалось уже значительно приблизиться к «Тачо», когда вдруг музыка оборвалась с последними тактами танца… А в голове сидела мысль: «Стрелять надо наверняка – в упор…»

Оркестр, практически без перерыва, заиграл резвый пасодобль. И молодой человек, сбиваясь с такта, продолжил танец с ничего не понимающей сеньоритой, устремляясь всё ближе и ближе… И вот, наконец, он уже может разглядеть даже родимые пятна, усыпавшие лицо Сомосы, неприятные, ненавистные пятна, старости и разнузданности человека-подонка, и его морщины на лице от лет, проведённых в распутстве и разврате. Это мгновение для Ригоберто было последним…

Дальше всё происходило, как будто уже не с ним. Выхватив пистолет, он направил его в сторону «Тачо» и, уже видя обезумевшие от страха маленькие сальные глаза диктатора, начал стрелять. Телохранители были, как и положено, наготове. Практически одновременно они выхватили пистолеты и стали стрелять в молодого человека. В ответ на попадание в тело Сомосы одной пули – в тело Ригоберто впивалось несколько… Перед тем, как упасть, молодой человек сделал шесть выстрелов и трижды попал в Сомосу. Диктатор, катаясь по полу с криками боли и ужаса, оказался в нескольких метрах от стрелявшего… Все пули попали в область груди, но именно это практически и спасло президента. Американский бронежилет, подаренный ему одним из генералов морской пехоты и одетый под китель, оказался тем счастливым случаем, для которого он и предназначался…

А в уходящем сознании Ригоберто вдруг вспыхнуло понимание того, что Сомоса – не умер! «Я не справился со своей задачей. Я подвёл своих товарищей…» Не выполненный до конца долг и эти мысли держали его на этой земле и не позволяли умирать… Он с трудом поднял голову, приподнял пистолет, направив его в сторону дрыгающегося тела, и сделал ещё один выстрел, в пах и, почувствовал, что теперь попал… И сразу же сознание его погасло, и было уже неважно, что в него продолжали стрелять, стрелять и стрелять…

Выстрелы прекратились так же неожиданно, как и начались. Зал застыл в тишине, смолкнувшей музыки и стрельбы. Большинство людей, первоначально кинувшихся врассыпную от пуль и грохота выстрелов, вдруг замерли, понимая, что произошло событие, которое навсегда изменит судьбу каждого в этой стране…

Один молодой человек, шедший на смерть, всё же дошёл до цели. Дошёл – ради жизни многих других… А на звёздном флаге соединённых штатов стало на одну звезду меньше. Зато взошла ещё одна звезда на чёрно-красном полотнище, знамени сандинистов: «Patria o muerto! Patria o muerto! Patria o muerto!.. Родина или – смерть!

А мы все до одного знаем и поэтому добавляем: Свободная Родина или – смерть!

____________________________________________

* —  Тачо (исп.) — дефективный, прозвище Анастасио Сомосы в народе. В центральной Америке слово «тачо» означает ещё — «подонок», «ублюдок».

___________________________

Валерий Киселёв