«Ботаника»,  спектакль  американской   труппы   «Момикс»,  под  управлением  Мозеса  Пендлтона,  вызвал  восторг   публики  и  скепсис  журналистов.  Если   на  Чеховском  фестивале  аншлаг,  значит,  показали  то,  что   нравится  даже  эстетствующим   критикессам, брезгливо  пожимающими  плечиком  после  первого  действия  «Ботаники».  Ещё  бы  не  нравилось,  ведь  там  цветочная  феерия,  антидарвинистское  превращение  форм.  Там  —  попытка сделать   наглядным  метаморфоз,  не  смотря  на  психологический  театр,  но  делая  шоу – кабаре.  И  —  удалось  в  заявленном  формате  сорвать  аплодисменты.  И  критикессы  остались   на  второе  действие,  и  мои  глаза  питались  цветом,   и…  Эротика  ботаники,  как  и  было  сказано  Блоком:      « И перья страуса склоненные  в моем качаются мозгу, и очи синие бездонные  цветут на дальнем берегу».

Мозес  Пендлтон  родился  и  вырос  в  Северном  Вермонте,  на   ярмарке  графства  Каледония  выставлял  коров.  Так  с  тех  пор  и  пошло  —  он  берётся  за  любую  работу,  превращает  её  в  балаган,  цирк,  цветомузыку  и  главное  —  вносит  в  сценические  образы  бесконечную  фантазию.  Настоящая  фантазия   именно  такая,  бесконечная,  её   невозможно  замкнуть  и   спрятать  раз  и  навсегда.  Рано  или  поздно  фантазия  приносит  мировую  известность,  так  что  труппа  MOMIX,  придуманная  Пендлтоном  в  1981  году,  известна  во  всём  мире,  да  и  к  нам  приезжала,  раз  пять  за  пятнадцать  лет.  Человек  с  фантазией  всегда  интересен  другим  деятелям  искусства,  размах  творчества  Мозеса   Пендлтона   впечатляет.  Он  ставил  «Тутугури»  по  произведениям  Антонена  Арто  на  сцене  Немецкой  Оперы,  создавал   пластику  образа  Юродивого  в   опере  «Хованщина»,  в  постановке  Юрия  Любимова  в  театре  «Ла  Скала»,  создавал  программу  «Аэрос»  для  сборной  Румынии  по   спортивной  гимнастике,  для   церемонии   закрытия  зимних  Олимпийских  игр  в  Лейк-Плесиде,  ставил  видеоклипы  для  Принца  и  Джулиан  Леннон,  много  работал  в  кино  и  на  телевидении.  Труппе  MOMIX  удаются  пластические  этюды,  иллюстрации  метаморфических  идей  Пендлтона.  Они  —  пять  девушек  и  пять  юношей,  хорошо    представляют  собственную  эротичность  и  доносят  это  представление  до  зрителей.  Донести  безбрежный  эротикон   без  ущерба  для  понимания  позволяет  идеально  выверенный   свет,   который  в  «Ботанике»  особенно  важен.  Проекция  розы  на  экран,  в  супер  HD  качестве,  намертво  привязывает  глаз  —  но  работа  со  светом,  подсветка  тел  актёров  всё – таки  сильнее  действует.  MOMIX  это  не  IMAX.

 После  «Ботаники»  на  Чеховском  все  девушки  превращаются  в  цветы,  страшно  ходить  по  раскалённому  городу,  ведь  он  наполнен  голоногими  цветами.  Огромные  хризантемы,  пеоны  и  гвоздики  олицетворяют  человеческие  тела.  Растительный  метаморфоз   спектакля  не  выстраивается  в  последовательную  сюжетную  форму,  но  зачем  оно  надо?  Ведь  благодарный  московский  зритель  хлопает  безудержно  после  каждого  этюда.  На  подоконниках  зрительниц  ещё  и   не  такие  цветы  обитают,  но  не  хватает  в  жизни  городской  смелых  превращений.  Метаморфизируют  актёры  с  размахом  теорий  Гёте.  Огромные  прозрачные,  белотканные  пестики  вырастают  из  колыхания  покрывшей  сцену  материи,  тычинки  превращаются  в   девушек,  одна  из   которых,  на  пару  со  спящим  Адамом,  вдруг  исполняет  неизбежное  библейское   творение  —  ведь  пока  адамы  спят,  евы  всегда  проглатываются,  поглощаются   скелетом  бронтозавра,  чтобы  наделить   плотскими   смертоносными  костями   финальную  стадию  космического  метаморфоза  цветов.  Самое  интересное  было  то,  что  додумано  Пендлтоном  поверх,  из – под  книги  Бытия.  Адам  блаженно  спал  себе  на  свинцовом  камне,  а  Ева  была  нераздельна  от  багрового  лишайника,  но  пришло  время  стать  Еве (Жизни)  смертным  ребром  и  ожили  камни – лишайники,  вцепились  намертво  в  выдирающих  себя  из  допотопной  природы   человеков.  Конечно,  это  лишь  одна   десятиминутная  сцена,   но  Гёте  бы   позавидовал,  ведь  в  конце  мелькнул  сильный  образ  недоморфоза,  недомутации :  если  ева  какая  не  встроится  в  кости,  дарованные  бронтозавром – кощеем, останется  с  живым  растительным  духом,  то  не  видать  ей  освобожденья  в  перспективе  истории.  Она  будет  страшно  содрогаться  в  вечных  конвульсиях,  в  вечных  объятиях  вцепившегося  мёртвой  хваткой  бордового  царя  мхов  и   камней.

Вполне  может  быть,  что   создатели  «Ботаники»  не  думали,  ни  о    библейском  метаморфозе,  ни  о   кощее  бессмертном,  ни  о  катастрофе  вочеловечевания  во  впечатлившей  меня  сцене,  но  —  благое  дело,  фантазия  режиссёра   разрешает  каждому   дать  себе  своё,  отдельное,   своеобразное  объяснение  танцев.  Всё – таки  танцев?  Это  такие  же  танцы,  что  мы  видели  на  Чеховском  у  Матюрена  Боулза  в  «Смоле  и  перьях»  и  «Неподвижных  пассажирах»  Филиппа  Жанти,  — если  сравнивать  не  по  технике   и  способе   движений,  они  совершенно  разные,  — но  по  склонности  выразить  смысл  через  свет,  музыку,  сценографию  и  владение  телом,  обойдясь  без  слов.  Жанти  использовал  кукол,  у  Боулза  настоящие   акробаты   превращали  подкидную  доску  в  летучего  голландца,  бесприютный  корабль  Земли,  а  в  «Ботанике»  этюды  «покажи  мне  страуса»  дошли  до  стадии  череды  ярких  световых  шоу,  вспышек  танцев  с  предметами,  символизирующими   связь  с  миром  мифа  и  природы.  Действительно,  это  даже  детям  можно  смотреть  —  универсальное  вожделение  пчёл – мужчин  к  девочкам – цветам,  под  попсовую,  но  позитивную  world – музыку.  Заключительный  танец  с  оранжевыми  змеями – тычинками – языками – усами – антеннами  затронул,  зрительно,  очень  простые  и  древние  ощущения,  каковые   почти  не  поддаются   схватыванию  рассудком,  хотя  бы  и  эстетствующим.  Когда  пышный  подол  женского  платья  логически  и  зрительно  выводится  из    скручивания ,  сверху  вниз,  огромного  алого  цветка,  то  сам  рассудок   холодно  отстраняется,  остраняется,  сторонится   странной  тайны  допотопной,  добытийной  жизни  человеков – цветов,  человеков – насекомых.  Но  то,  чего  чурается  рассудок,  жаждут  глаза  —  не  оторвать  глаз  от  удвоенных  зеркалом  паукообразных  форм  танцующей  лёжа — на — зеркале,  в  луче  света.  Не  оторваться  от  танцующих  в  темноте,  светящихся  рук  и  ног,  не  отрешиться  от   мысли  —  хищные  формы  человека,  хоть  и  красивы  остатками  растениевидности,  но  вожделенье   правит  ими,  цветами  ж  правит  света  мир.