Прошло чуть больше года как молодой, но подающий надежды художник Алексей Бражников, написал на заказ семейный портрет врача-стоматолога Чапковского Семена Ефимовича. Алексей периодически лечил у него вечно больные зубы, и Семен Ефимович уже практически был ему родным и близким человеком. Поэтому, когда Семен Ефимович предложил написать портрет своей семьи, не забыв при этом предупредить, что всех денег сразу выплатить не сможет, а просит предоставить ему рассрочку, Алексей согласился. В то время в деньгах он нуждался, поистратившись на ремонт все тех же зубов. Да и что скрывать, лишних денег в семье Бражниковых не водилось.

И вот теперь один раз в месяц Семен Ефимович звонил Алексею, и Алексей шел в поликлинику получать, словно зарплату, какую-то часть суммы. Были случаи, когда очередная сумма шла в зачет на лечение зубов. Но бывали исключения — наступал новый месяц, а звонок от Семена Ефимовича не раздавался, и тогда Алексею приходилось звонить самому, и Семен Ефимович извиняясь многократно и ссылаясь на занятость, просил перенести выплату на ближайшее время.

Так получилось и в этот раз. Алексей позвонил Чапковскому и услышал в ответ, что денег сейчас нет, но нужно прийти забрать картину на какую-то доработку.

— Все подробности при встрече, — заинтриговал в заключение Семен Ефимович. — Завтра с утра я в поликлинике, ну а после обеда, милости просим — ко мне домой.

Он был красивый мужчина с несколько театральной внешностью, темными глазами на смуглом лице и седой не по возрасту, совершенно белой шевелюрой. Одевался Семен Ефимович подчеркнуто модно и, пожалуй, немного щеголевато. Он был со всеми одинаково приветлив, любил шутить, и порой было трудно понять, шутит он или говорит серьезно. Чапковский был старше Бражникова на двенадцать лет, но просил Алексея в не рабочей обстановке называть его просто по имени, чем в конец и расположил к себе Алексея.

На следующий день, предварительно позвонив, Алексей пришел к Чапковскому. Снимает пальто в прихожей, вешает на вешалку, и в этот момент ловит себя на мысли, что так уже было в тот первый раз, когда он получал заказ на картину. Тогда Семен Ефимович его встретил, достал из холодильника по запотевшей бутылочке пива, они сели на диван, пили пиво, а Семен Ефимович рассказывал, чего бы ему хотелось видеть на картине. Солнце через окна заливало всю комнату. В лаковых полах отсвечивала дорогая мебель. Пришла и присоединилась к ним жена Чапковского Софа — не сказать, что красивая, но миловидная на свой лад женщина. Она выглядела моложе своего мужа и вероятно была сверстницей Алексея. В ее наружности было что-то готическое. Угольно-черные, рассыпанные по плечам вьющиеся волосы, большие черные глаза и бледные узкие губы. Алексей обратил внимание на ее руки: белые, тонкие, они заворожили его своим прямо-таки античным изяществом. Он любовался ими со всем восторгом знатока и ценителя искусств.

Софа принесла фотографии, подсела и, так они сидели, рассматривая фотографии. Алексей отбирал снимки, нужные ему для работы. Прибежал их пятилетний сынишка, кучерявый, как каракуль, и залез на диван рядом с мамой. Короткие его ножки не доставали до пола и болтались, словно кукольные. Атмосфера тихого счастья витала в воздухе, и тогда Алексей испытал чувство умиления от этой семьи и, смотря на них, подумал: вот настоящие муж и жена, действительно — одна плоть.

— Плохо снято, — говорил Алексей, рассматривая ту или иную фотографию, — выражение не ухвачено. Перед аппаратом человек часто конфузится.

Потом он попросил их сфотографироваться на его фотоаппарат, который всегда носил с собой в кофре, отчего даже был больше похож на фотографа, чем на художника. Чапковские перед фотоаппаратом встали в позу, натянули улыбки. Он поймал их в объектив, стараясь взять нужный ракурс. Напоследок, уже у двери, он еще раз окинул семью цепким профессиональным взглядом, стараясь сохранить в памяти образ…

Но в этот раз все было не так.

Повесил Алексей пальто, наклонился, чтобы шнурки на ботинках развязать, а Семен Ефимович вдруг говорит:

— Чтоб ты не мучился с ботинками, давай, я тебе картину сам вынесу.

В эту минуту Алексей почувствовал себя недоумком, но быстро сообразил и ответил:

— Ну да, конечно… Было бы здорово… вынеси, пожалуйста. Только, что случилось?

Семен Ефимович метнулся в комнату, а Алексей тем временем стал завязывать уже распустившийся на шнурке узел.

— Ты знаешь, я тебе не говорил, мою семью вторично навестил аист — родилась дочка, – заговорил из комнаты Семен Ефимович. — Нужно пририсовать, — через пару секунд он появился в коридоре, в одной руке у него была картина, в другой — целлофановый пакет.

— Поздравляю… — только и успел сказать Алексей, а Семен Ефимович уже продолжал:

— С моей стороны, конечно, было безумием заказывать эту картину. Но ты мне не возразил, долго, но все же ее написал. Теперь-то я вижу, что это глупость: рисовать меня, Софу, ребенка! Зачем? Жизнь идет, все меняется… И я вот о чем подумал: ладно, если такая картина уже существует, то почему бы ей тоже не измениться во времени?! — он гордо вскинул голову и на его шее треугольным утесом выступил кадык. — Теперь у нас есть еще один ребенок, я думаю, ты легко бы мог и этого ребенка вписать в историю. На картине в руках у Софы большой букет цветов, который легко можно переправить на сверток с малышкой.

Алексей, все это время слушавший Семена Ефимовича, и, не имея возможности вставить хотя бы одно слово, от неожиданного предложения застыл с идиотским выражением на лице: он не понимал в шутку или всерьез говорит сейчас Семен Ефимович.

— Я вполне серьезно! — словно прочитав вопрос, заверил Чапковский.

— Это… конечно, можно, — начал опешивший Алексей, — но, понимаешь, сам сверток на холсте получится размером в два сантиметра, а поэтому никакое личико там уже не будет видно. И в целом, оно будет смотреться не ребенком, а каким-то поленом в руках. Думаю, ничего дорисовывать не стоит.

Он немного помолчал и, волнуясь, заговорил снова:

— Так с готовой картиной не поступают. Что с того, что в семье появился еще один ребенок?! А если еще один появится?

— Вот-вот, я и говорю: картина живет с семьей одной жизнью! — повторил Семен Ефимович, будто и не слышал вовсе Бражникова, сосредоточив внимание на своей идее. — Появится еще один, значит еще дорисовать. Повзрослели дети — тоже подправить! — В его торжествующей уверенности было что-то пугающее.

— Ну, это не серьезно, — дерзнул заметить Алексей. — Эта картина отображает конкретное время и состояние и, если в семье произошли изменения, и есть желание их отобразить, то нужно писать совсем другую картину. — В душе у него бушевала буря, и он сдерживал себя, чтобы не взорваться.

— Зачем мне две картины — не сдавался Чапковский, — когда можно исправить всего-навсего одну?! А потом, ты предлагаешь мне дополнительные расходы, а я с тобой еще за эту не расплатился.

«Оскорбительно все это, — думал Алексей, — как можно говорить таким вот образом о картине? Это же к искусству никакого отношения не имеет».

Дальнейший разговор продолжать было бессмысленно. Каждый из них был уверен в своей правоте, а потому оба они замолчали.

Но тут, словно опомнившись, Семен Ефимович засуетился и полез в пакет:

— Я тут приготовил для тебя кое-какие вещи, — сказал он и вынул шерстяную безрукавку и свитер. – Они конечно ношенные — я носил, — но еще хорошие. Тебе, я думаю, пригодятся. А еще у меня есть несколько рубашек…

Алексей не успел опомниться, как он снова метнулся в комнату и вынес на плечиках штук пять рубашек. Алексей растерялся. «Ситуация, не из приятных: унизиловка какая-то! Конечно, они выстиранные, отглаженные, но все равно видно, что уже ношенные-переношенные» – думает Алексей, но что сказать не знает. Начал что-то мямлить, мол, рубашки у него есть, и что он вообще рубашки такого плана не носит. Это — костюмный вариант — не его стиль.

— Не знаю… свитера, может быть, и пригодятся, только куда мне их сейчас? Тут кофр, в другой руке картина!.. — любыми путями Алексей хотел отказаться от подарков.

— А ты их в кофр! — наседает Семен Ефимович. Сам быстренько хватает кофр, садится на корточки и на коленках аккуратно всовывает сверток. Застегивает и довольный собой заявляет:

— Видишь: поместились! А ты боялся!

Делать нечего и Алексей произносит:

— Спасибо! Покажу жене, она у меня главный советчик, если скажет, что подходит, значит, оставлю, если нет — принесу обратно.

Таким образом, Алексей надеялся не давать окончательного ответа. Характер у него был безобидный и до наивности детский. Сердиться он не умел, настаивать и перечить не мог, и потому другие часто этим пользовались.

— Да, конечно, пусть посмотрит, — говорит Семен Ефимович. — Посоветуйтесь, но я думаю, они тебе очень даже подойдут, — и, сделав паузу, добавил, — ну, а цену тебе я потом выставлю. — И, щуря лукавые глаза, он довольно улыбнулся.

Алексея словно кипятком ошпарили, и он до боли в голове стиснул зубы.

— Почему потом?! Можно и сейчас, — как ни в чем не бывало, сказал Семен Ефимович. — Безрукавка — двадцать долларов, свитер — пятьдесят.

Алексею пришлось собрать все силы, чтобы сохранить спокойствие. Услышав про цену, первым его желанием было ударить Чапковского по голове чем-нибудь тяжелым, хотя по натуре он был миролюбивым и даже мальчиком не любил драться. «Как так? — возмущался в душе Алексей. — За свои поношенные вещи Чапковский хочет высчитать с моей работы семьдесят баксов! За что? За это старье! Не новое, с чужого плеча, мне и даром оно не нужно! А я наивный уже подумал, что он просто хочет мне подарок сделать».

На душе было до того скверно, что дай сейчас ему пистолет — он бы не раздумывая застрелил Чапковского. Жестоко, конечно, и не в его характере, но только один выстрел, а потом можно опять быть добропорядочным и законопослушным.

— Ладно, — сказал он, поборов острое желание бросить в лицо что-то резкое, обидное и злое. — Закончу работу, позвоню.

— Давай краба, — Семен Ефимович крепко пожал руку Алексею и открыл дверь.

«Вот тебе и милый человек!» — подумал Алексей, спускаясь на лифте. От посещения Чапковского у него остался какой-то смутный, неприятный осадок. Он даже не мог разобраться и понять, что ему неприятно больше: желание Чапковского исправить картину или продать старые вещи.

Пришел домой, стал рассказывать жене — она сначала смеялась, потом возмущалась, а в конце, так же как и он, оскорбилась: Ну что за люди? Муж у нее талантливый художник, и пусть не всегда у них в семье водятся деньги, но не до такой же степени, чтобы за свою работу получать обноски.

— Не нужны нам его подачки, — сделала она заключение. — Пусть заплатит за работу, как обещал, а одежду, если нужно, мы и сами купим. Новую, а не из секен хенда.

— С картиной-то что делать? Совершенно душа не лежит потакать маразму. Бред какой-то! Согласиться означало бы расписаться в собственной глупости.

— Я не художник, я всего лишь твоя жена, и я прекрасно тебя понимаю, — она смотрела на него непритворно любящим взглядом.

— Потратить столько времени на эту работу, думать над композицией, прикидывать, как лучше выразить на холсте семейную идиллию, проверять всевозможные варианты… Я писал на заказ, но я не изменял своим вкусам. А получается что каждый, кому не лень, может сделать из моей работы посмешище.

До самого вечера Алексей находился в отвратительном настроении, но на следующий день все же принялся за работу, а еще через пару дней все исправления были закончены и, прихватив пакет с вещами, Алексей, снова пришел к Чапковскому. Он долго обдумывал все, что ему скажет. Получилась целая обвинительная речь. Семен Ефимович открыл дверь, обезоруживающе улыбнулся, и будто ничего не случилось, сказал:

— Добро пожаловать, гений всех времен и народов!

Вся обвинительная речь сразу же как-то обесцветилась и показалась Алексею неуместной. Хоть бы маленькая зацепка на лице или в жестах Семена Ефимовича, тогда Алексей сказал бы ему все, что хотел. А так — ни одного повода, и Алексей растерялся. Только и смог сказать:

— Вот картина — сделал все, как ты просил… — Он отказался от приглашения пройти в комнату и остался у порога.

Семен Ефимович поставил картину на стул, так, чтобы она была видна и Алексею, и начал нахваливать, словно видел ее впервые. Потом назвал Алексея сеятелем прекрасного. Алексей насупился и молчал — он не любил, когда его хвалили, а Семен Ефимович как-то плавно перешел к финансовому вопросу:

— Извини, но в ближайшее время я не смогу выплачивать твой гонорар, — он испытывающе посмотрел на Алексея, и кадык на его шее опять заходил ходуном. — Войди в мое положение. Скоро лето: мне будет нужно отправить Софу с детьми на отдых. Морской воздух и все такое… В Москве, сам знаешь, что творится летом. Уже подыскал место подешевле — в Болгарии. Но перелет, пансион, то, сё, няню нанять — Софа с двумя детьми одна не справится, короче — одни растраты. Так что какое-то время тебе я платить не смогу. Мне будет тяжело все это потянуть. Понимаешь?

— Понимаю, — не раздумывая, ответил Алексей, и Семен Ефимович с наигранной веселостью продолжил:

— Я в тебе не сомневался. А что ты мне скажешь на счет вещей?

— На счет вещей? — зачем-то повторил Бражников и хотел уже достать из кофра пакет, но что-то ему помешало это сделать. — Ты знаешь, вещи мне действительно подошли. Ты был прав. И жене очень понравились. Так что к зиме, благодаря тебе, я утеплился.

— Ну, вот видишь. А ты не хотел брать. Надо слушать дядю Сёму. Дядя Сёма плохого не посоветует. И тебе хорошо будет, и мне полегче: семьдесят баксов, я тебе скажу, на дороге не валяются.

На улице накрапывал дождь, и Алексей поднял воротник пальто. Не далеко от входа в метро, прислонившись спиной к стене, сидел бомж и просил подаяние. Алексей вынул пакет с вещами Семена Ефимовича и положил около нищего. Тот удивленно поднял глаза.

— Теплые вещи. Возьми. Если не пригодятся, подари друзьям, — сказал Алексей и так глубоко вдохнул свежий воздух, что кольнуло под ребрами. Еще никогда в жизни он себя не чувствовал так хорошо, как сейчас.

________________________________

Юрий Резник