Вот заладили: кроссворды жизни решать – не щи хлебать, мол, — египетская работа! Полно-ка, браток,  мы, чай, не Мирошки: по этим кроссвордам хоть самого чёрта в рогожку свернём и денег не возьмём! Не веришь? Загадаю тебе, любезный, простое словцо: родной человек – на четыре буквы?.. Скажешь, не ахти какая загадка: русский человек без родни не живёт, и уж слов на четыре-то буквы назовёт тебе с маху, — отец да мать, жена да брат, дядя да тётя… Сколь ещё-то, чай, угадал?!

     Нет, милый, всё мимо! Бывает родня и ближе: кому от своих, а нам от чужих – тёща!

     Ага, браток, вот ты и губки надул – какая, мол, из тёщи родня: чирий и в боку сядет, да не родня, а тёща – та и подавно нашему слесарю троюродный кузнец!..

     Не серчай, любезный.  Все мы друг дружке не чужие – на одно ведь солнышко глядим. А уж кто кому роднее, про то у нас, у добрых христиан, есть своя правда.

     Откроюсь тебе, как на духу, — родня родне рознь: та, что живёт подальше, она и слаще, потому как больно-то не докучает и грехи твои не замечает; а деревенская родня вечно под боком, — куда ни кинь, ровно клин, — и не отмахнуться от неё, ни отпихнуться, ни стеной китайской отгородиться – всё равно достанет. Хоть отдай последний грош, а сам как хошь, всё равно нехорош; хоть век ты ей таскай в ладонях воду – всё не в угоду; а как увидишь своих, да много худых, так лучше б и без них, истинный крест!

  То ли дело – тёща!  Хоть из чужих, а за иную и своих дюжину отдать не грех! Бывает, и умом таровата, и сама-то богата, и просторная хата – хошь, дыши, зятёк, хошь пляши! А попадётся ещё и заботливая да любвеобильная – ты и вовсе князь. Возьмёт она  тебя за руку да к груди своей приложит – слышишь, скажет, как сердечко-то бьётся, — ради вашего счастья,  дорогой мой зятюшка!  А сама к тебе  бочком,  – подталкивает, поддразнивает, обнадёживает: не робей, милок, за мной, как за каменной стеной!..

      Ты, чай, фыркаешь, браток, дескать, тёщу не захваливай, дай людям похаять, — уж чьи грехи, мол, зарыты, а её —  всегда наружу!

      Батюшки, да нешто она у Бога ягнёнка съела? За что такая немилость: люди ходят – ничуть не слыхать, а тёща ступит – тут и брякнет и стукнет… Ай-ай!  Не будь так скор на хулу, браток, язык болтает, а  голова не знает. Послушай сперва, что про тёщу  другие говорят.

     У нас на Узоле умные-то люди  сами зареклись, и другу и недругу заказали: тёщу не хаять, чур, заповедано! И тебе, золотой, присоветуют: хочешь, чтобы жизнь твоя удалась как туз к масти,   наперво заведи себе две вещи: друга верного да тёщу мудрую. Всё! Тогда можешь хоть самому Богу ответ дать. А того лучше, как выпадет эти две вещи  да и разом в одном человеке обрести. Вот тебе и родня, — роднее не бывает! Далеко бы нам не ходить, взять вон Афоню нашего, Сироткина: ровно такой случай и вышел.

      Один был у Афони мил-сердечный друг, одна опора, одна симпатия в жизни – тёща его незабвенная, Ангелина свет-Павлиновна. Ах, не тёща – божья благодать! Ну, чистый ком золота, какой едва ли кому в жизни попадался! Уж как она умела зятя встретить да приветить, понять да пожалеть, а где и встать за него горой да оградить от лиха! Ах, сыщется ли где ещё такой характер – иной жене в пример бы поставить! И то сказать, ведь не поверят, чтобы тёща зятю милее жены, слаще родной матери была. Что ты! Живо-два надсмешку состряпают, сплетню сальную по дворам разнесут – мол, видано ли дело, люди-человеки, чтобы старушка в этакие-те годки с зятем-то лей-перелей, сливочки-переливочки?! Креста на них нет, ей-богу!  Не брать бы греха на душу, чего не было, про то нечего и калякать. Иного от Павлиновны и не видывали, кроме доброго привета и сердечной ласки – рука отсохни, и нога, коли не так! Теплом душевным была таровата. Мимо, бывало, не пройдёт, а спросит: всё ли, мол, подобру-поздорову? Как вас Господь милует? И выслушает, и поохает на ваши бедки, — и на радость найдёт слова, и на горе что ни скажет – хоть в евангелие вставляй! И уж напоследок непременно пожелает: жить да молодеть, добреть да богатеть! Так вот. Ласковое слово, знаешь, лучше мягкого пирога, и кому, браток, на добром слове не спасибо!

    А уж какой она хозяюшкой была – изумление миру: её пироги да блины, её соленья да варенья, её вязанье да шитьё… Ах, всё  не обскажешь, браток, слов таких нету, вот что. Тем и будь помянута, Ангелина свет-Павлиновна.

    Жил у неё Афоня как у Христа за пазухой, — не ведал горя ни сном, ни духом. А оно, чёрно облако, подступило близко, опустилось низко, да и накрыло собою красно солнышко: легла тёща в могилку.

    Эх, счастье людское, обманное да лукавое! Летишь ты на крыльях вешней зари вольной пташечкой: где журавлём промелькнёшь в синеве, где в роще соловьём обернёшься, а где и синицею на руку сядешь – то ли сон, то ли явь… Как удержать тебя, скажи на милость? Посулами ли щедрыми  задобрить, тайным ли заговором в  клетку золотую упрятать, чтобы владеть тобою до самого смертного часа?!

    Не слышит пташечка: не дар она, не купля, — летит себе, летит и садится наугад: кому чин, кому блин, кому жену молодую, а кому и тёщу золотую! Владей, браток, да знай наперёд: недолго  ведь счастье-то  людское, и ему конец приходит. Мы и сами на этом свете в гостях гостим: сколько бы ни жить, а смерти всё одно не отбыть – карга нахрапом возьмёт, как уж ты не вертись! Из-за неё никто живой предела своего покамест не изведал.

    Ах, Павлиновна, заботливая душа! Была на смертном одре, а всё у Бога милости просила, чтоб не отступился Он от зятя Афанасия, дабы и люди добрые его в беде не покинули. А зять-от, к чести сказать, сидел возле тёщи точно приклеенный, сжимал в руке её ладонь и тихо плакал. А как же, милый: хоть и страшна смерть, а предстать на светлы Господни очи всегда легче, если  рядом слышишь дыхание родного человека.

    Лежала Павлиновна тихо, не ела, не пила, высохла вся до костей – освободилась от грешного тела и ушла в тот мир, как праведница. Правда, глаза так и не закрыла, будто на жизнь эту не нагляделась,  на зятя любимого… А как увидели это богомольные старушки, не на шутку переполошились: свят-свят, мол, дурная примета – покойница высматривает ещё кого-то… Кинулись, пощупали ей ноги – теплы! Ну, так и есть, — зовёт за собою… Чай, зятя дорогого, кого ж ещё-то? Свят-свят-свят!!!

    Как дошёл этот шепоток до Афони, так у него рожа по шестую пуговицу вытянулась – струхнул, видать, крепко, глазами хлопает и чуть не плачет.

    Принесли гроб, уложили покойницу – ан! – и гроб-эт не в меру велик… Мать честная, не ругал бы да заругаешься: ведь та же примета – быть ещё покойнику в доме!.. И все, как один, упёрлись глазёнками в Афоню.

   Обливаясь слезами, вынес Афоня постель тёщи в курятник – ну, чтобы петухи опели. Глядь, за ним тишком да гуськом старушки почесали. Обступили курятник, в щели заглядывают да тяжело постанывают, будто кто их муками адскими пытает. Ясное дело: охота посмотреть, как зятёк от горя  в петлю полезет. Господи, страсти-то какие! Дошло до Афони, он и психанул – хвать за вилы да во двор: а ну, геть, старые перечницы, не видать вам такого бальзама!..

    Отхлынули старушки, покряхтели, потоптались: ну, милай, коли ты тово, так и мы тово: а коли ты не тово, так и мы не тово, — и засеменили прочь не солоно хлебавши. Зато на похоронах увязались, аж спасу нет: ты, мол, соколик, не забудь натереться против  сердца землицей из могилки, чтоб уж не больно-то жгло; а ещё и водицы полей на могильный крест-от, чтоб уж недолго тосковалось по усопшей…  Только у Афони на это уши залегли, — чего не хочет, того не слышит. Ему ли не убиваться, ему ли не причитать о христовой благодати, которой он лишился навеки…

    Ох, и крепко тужил зять, все глаза выплакал; легко ли, браток,  — из светлого рая да на грешную землю! Но, как говорится, по земле и вода: жизнь она человека укатает, что тебе галечку в речном потоке. И всякая могила травой зарастает.

    Как похоронил Афоня тёщу, так счастье из дома ровно выдуло: с женой пошли ссоры да раздоры – один рычит да лает, другая брюзжит, как муха в осень, — так вот и метут в два веника.

Не всякому, браток, выпадает Марья, это кому Бог даст; Афоне отломилась Альбина Львовна, — не баба, сущий бес в юбке да при высокой должности – местная политическая голова.

    Тот муж скажи семье конец, коль баба у него в начальстве: ей и дома с командирской лошадки не слезть – ни детей родить, ни хозяйства завести, ни мужа обласкать, — так и ходит барыней, в шелках да в духах, глядит козырем и ломается, что тебе арзамасский воевода. Зря бают, мол, у нас не в Польше, муж жены больше. Куда там! Раз баба твоя в политике,  ты, браток,  уже не муж: скажешь ей слово, она тебе три влепит; ты ей вдоль, она поперёк, ровно сам чёрт ею вертит. Ну, плюнешь да отойдёшь.

    Политика, браток, — тухлое яйцо: разобьёшь невзначай, так одна только вонь. Нынче на политиков народ зол – и левых, и правых материт с угла на угол: не видали от них ни проку, ни радости – грызня да пустые обещанья – вот, мол, скоро под гору съедем,  потом в гору взвезём, а по гладкому покатимся… На деле же одно получается: сам  буду в хоромах, а тебя по миру пущу! Ох, бывало, заспорит Афоня со своей мегерой: раз, мол, ты наш рулевой, скажи, куда у нас страна-то катится? Пыхтит Альбина, дуется, к лицу кровь приливает: мол, для тебя же, быдло, стараемся, пробуем жить по-ихнему…

    Выходит, раньше  жили по-нашему, теперь пробуем по-ихнему: получится – квас, не получится – кислы щи… Эх, милка, нахлебались мы кислых щей досыта. Охота на своих именинах и пирога бы съесть, а то и винцом хорошим запить! Где уж там – только заикнись про вино-то, — готов разнос: уж и алкаш ты алкаш, уж по тебе ли, плебею чумазому, — пава белолицая, голова политическая!

    Ну, стерпишь ли такое унижение! Ах, тёща золотая, не ной твоя косточка во сырой земле, сюда бы сейчас твою мудрость да ласку; уж ты бы враз остудила мегеру! Только не вернуть уж тех дней: было житьё — еда да питьё; а нынче – как встал, так и за вытьё. Чего уж хорошего-то? И решил однажды Афоня: брошу я свою политическую, — пущай ест змея свой хвост! Лёг он с этой думкой в постель, и дрёма уж было разломила его… Только чу! – слышит: шох да шорох, ух да тюх-тюх – подушка под головой, ровно мешок с бесями, завертелась, и голос из печной трубы: эгей, мол, отворяйте! — мор не топор, гроб не притвор, вылетаю на просто-о-о-ор!!!  Замер Афоня, навострил уши: будто стон многоголосый из-под земли исходит… Эвона, думает, заноза, уж не врата ли адовы настежь распахнулись?!

    Вдруг молния шарахнула, отозвалась громом, и хлынул ливень с пеной. Звон колоколов над всей землёй, песок взошёл по камню, с неба огонь сыплется…  То сонмище архангелов с трубами на землю слетает… Изба ходуном ходит, половицы скрипят, в окнах стекла дребезжат и стонут. И вдруг  — двери настежь:  в дом со свистом вкатывается виденье огненное… Глянул Афоня и обмер: Она… Павлиновна, покойница! Ровно её водой принесло: лицо пылает молодым румянцем, труба архангельская в руках, а за спиною крылья золочёные – ну, Птица Сирин!.. Вперила в зятя пылающие очи, играет тёмной бровью: талан на майдан моему сиятелю, сахару белому Афанасию! Всё ли подобру-поздорову?..

     Афоню затрясло: ущипни, говорит, матушка, ты ли это? Мы же тебя вроде упестовали на вечный покой; нешто мёртвые с погоста сходить стали?

    Отвечает ему тёща ласковым голосом:

   — Знай, милый зятюшка: не всякий на погосте – мертвец; это злым – смерть, а добрым – воскресение и вечный Иерусалим!

   — Стало быть, ты жива, матушка?..

   —  Жива-то жива, зятюшка, да тельце больно ломит: скрутил могильный холод, — страсть, как хочется тепла! И на том свете прельщает нас мир житейскими сластьми. Але мы хуже людей, что в гробу лежим? Истопил бы ты, зятюшка, баньку да хорошенько попарил бы меня веничком… Але не уважишь тёщу-то?

   — Да хоть сейчас, матушка! – воскликнул Афоня и с пылу кинулся, было, обнять её  — только руками хвать – ан! – тёщи  и нет, — рассыпалась, будто клад от аминя. – А-у, матушка, нешто пригрезилась?

    Глядь, а та из-за печки выходит, пыль смахивает: забыла, говорит, признаться тебе, милый зятюшка, что отныне меня страж Тьмы стережёт, — атамана Шемяки гайдук Евстафейка; уж он мне лишнего не позволит.

  —  И где твой страж-от, матушка?

  —  Невидимый он, стоит за спиною, холодными лапами стиснул мне груди…

  —  А что он хватает, где ему не положено?! – возмутился Афоня.

  Тут и захихикал невидимый гайдук: зять, мол, ты и сам не прочь похватать, да руки  коротки.

Разлучили вас заступ да лопата; теперь тёща с тобою – как рыба с водою: ты ко дну, она на берег; ты за ней — она ко дну! Оставайся здорово, да наживай себе друга иного, а нам пора обратно!

   Бухнулся Афоня на пол: прости, говорит, любезный сердцу Евстафеюшка, дай обмолвиться с тёщей, другой такой души уж не найду я в этой жизни!

   Вздохнул страж Тьмы: ладно, мол, валяй, да только  руки не распускай. Подсел Афоня к тёще: рассказала бы, матушка, как уж ты там живёшь-можешь?

  — Что тебе сказать, души моей приятель, живу как в перинке – не просторно да улёжно… Встать бы да выйти – деревянный тулуп не даёт. А нынче мне голос был: раба Божья Ангелина, мол, душа твоя жива, встань, говорит, сотвори крёстное  знамение и ступай на свет Божий!.. Ну, я  так и сделала, и, веришь ли, тулуп-от с меня ровно пушиночку сдуло! Вскочила я и прямиком сюда – на солнышко ясное взглянуть! Вижу, милый зятюшка, не очень ты весел, але горе тебя пригнуло?

   Афоня в слёзы: угадала, говорит, матушка, камень у меня на сердце, — затиранила мегера моя политическая, жизни от неё никакой. Вот и надумал я, матушка отступиться от неё, разойтись, Что ты мне присоветуешь?

 — Пристало ли живым у мёртвых совета просить?

 — Ты мне живее всех живых, святая душа: как скажешь, так и сделаю!

 — Нет, голубь, упустил ты в своё время вожжи, а теперь надумал за хвост управить. Тут я тебе не помощник: жену с мужем Бог разбирает…

   Ровно в полночь земля загудела пуще прежнего, и ветер в окнах засвистел, и двери в избу снова настежь – шумным табором в дом ввалились с того света выходцы, —  вурдалаки, бесы, лешие. За ними и сам Князь Тьмы, атаман Шемяка – голова с пивной котёл, полымя из ноздрей, пар из ушей, в руках коса, дыбом волоса:

— У-у-ух! Подайте мне сюда эту шатунью! – ревёт он и вокруг пустыми глазницами шарит.

Верещат с того света выходцы: вот она, которой  не лежится ей  в гробу, дери её на кусочки! – и указывают костлявыми пальцами на шатунью.

  У тёщи и бровь не дрогнула: что ты ухаешь, морда, але живьём проглотить хочешь?! Смотри, не поперхнись, не на такую напал!

 Опешил атаман – не ждал от бабы такой рыси:

  — Говори правду, шельма, чего тебе в гробу-то не лежится?!

  — К зятю любимому наведалась, вот и вся правда, — спокойно ответила тёща.

  Ощетинился Князь Тьмы, закашлял, зачихал:

 —  Это Сидорова правда, а у меня Шемякин суд: твой грех – моя расправа! И баста!

  Тут брызнула из ноздрей чудища мёртвая вода, окропила тёщу с ног до головы – подхватили её бесы под белы ручки да золочёные крылышки: эх, мол, соколики, рви кочки, ровняй бугры, держи хвосты козырем! – и вылетели в распахнутую дверь. За ними двинулся и Князь Тьмы со всей  подземной ратью.

    Выскочил Афоня на порог, кинулся атаману в ноги: пощади, мол, Шемяка-князь, откуплюсь за тёщу чем только ни пожелаешь! Остановился Шемяка:  значит, это из-за тебя, мол, покойница нарушила  Закон Тьмы? Слышишь, ад стонет и рыдает, её к себе призывает?  Коли  мертвец, лежи там, где положили. А самовольно шляться где попало – это, брат, хуже кислых щей на именинах. Так у нас все клиенты разбегутся. А без них, сам понимаешь, вся  наша подземная контора пойдёт под сокращенье. Ты уж не повини: отправил я тёщу твою на муки адовые – пусть другим неповадно будет!

   — Погоди, князь, давай сторгуемся по-хорошему, — поднимается с колен Афанасий. – Возьми мою душу как выкуп, да и отпусти с миром тёщу мою золотую. Заслужила она не муки адовые, а райскую жизнь и вечный Иерусалим!..

    Наутро всё те же старушки нашли Афоню в курятнике: удавился зятёк-от!

И веришь ли, браток, в народе на эту смерть вздохнули с облегчением: сбылись все приметы; ровно свершилась высшая справедливость, снизошла Божья благодать… А иначе и быть не могло: тёщина любовь сильнее смерти!