Осеннее чудо

    Был тот осенний прекрасный день, когда неожиданно появится солнце и греет с последней предзимней любовью всех, кто вышел на Дворцовую площадь и любуется и радуется, что так хорошо! Что прекрасно!

    – Глядите! Глядите! – кричат рядом.

    – Сейчас вылетит птичка! – предупреждают группу задорных девчонок. Те улыбаются, всматриваются. И она вылетает под их хохот. Из другого объектива ещё одна. Ещё. Весёленькие, чёрные, разные. И кружатся. И щебечут. Кричат. Их охватывает восторженное ощущение. Предчувствие счастья.

    – Смотрите! – кричит японец, пробуя сфотографировать чудные стайки. Из его аппарата вылетает шустрая, почти косоглазая птаха и устремляется к ближайшей стайке пернатых. Те поднимаются, кружась всё выше и выше. И одна за другой стаи делают прощальный хлопающий широкий круг и начинают тянуться к далёкому югу. Их снимают, выпуская всё больше и больше новых восторженных птичек…

    К зиме их почти не останется.

    И будут из аппаратов вылетать только снежинки. Кружась…

Живу

Живу в бумажной комнате. На большее не хватает средств. Но ей нравится. Она порхает в дверь, улетает. Потом появляется вновь.

Моя муза.

Она смеётся. Ей не нужны мои деньги. Ей хорошо и так.

Иногда ухожу на работу. Но всегда возвращаюсь к ней.

А вчера я вернулся к пепелищу.

Говорят, что она забыла выключить утюг.

Сгорел весь мой бумажный мир.

Катастрофа.

Как я безо всего?

Оглядываюсь. Она стоит в сторонке и улыбается.

     — Крохобор, — читаю по её смеющимся губам

 

Упал кружевной платочек

Сердце влажно ударяет, захлёбываясь кровью. Старый герцог всё-таки истинный рыцарь. Дуэль. Он вызвал меня на поединок. Я даже не успел рассмотреть оброненный платок. Как-то всё быстро случилось. Ты же его жена.

Он не отвечал на каждый удар. Не мельтешил. Он иногда бил. Бил сильно и точно.

Мои финты — просто вальс неразумного.

Его удар — росчерк сурового мастера.

Я уставал. Я потел. Я бесился. Он сохранял силы и ждал.

А она смотрела из-за колонны, бледная, на наше сражение.

Старческая тактика ещё та. Она понимает это. И с грустью сжимает поднятый мною платок. Она хотела шутки, смущения. А теперь медленно идёт вверх по лестнице, чтобы не знать моего позора. Не видеть кровь.

Герцог — не рыцарь. Он рубанул мне между ног. Изуверский удар. Дальновидный.

Ты не придёшь теперь ко мне на могилу, проклиная его за мою гибель. Не сможешь с нежностью перевязать мою рану, теряя слезу… и я не влезу с затаённой надеждой к тебе в приоткрытое окно, вожделея…

Я не убит. Я не ранен. Я изувечен на всю жизнь.

Я никто.

     Что-то домашнее, вроде младшего брата.

 

Командор последней битвы

До восемнадцати лет я жил в дыре. Не подумайте ничего плохого. Просто в страшном захолустье. Отец, да продлится его пребывание в безликом раю, думал сделать из меня командора всех измерений. Для чего послал в столицу с двумя грошами за душой. Чтобы дни его достигли чёрной бесконечности!

На самом деле я всю жизнь любил только искусство. Его тонкие грани. Когда упал в детстве, поскользнувшись зимой на не посыпанной мелом дорожке, то смотрел на нависшие кусты, и их ветви казались мне быстрым рисунком, расчерченным по небу гениальным художником-графиком. Кровь текла, а я только мечтал, что «так же хочу рисовать по небосводу, по облакам…»

Но он загнал меня в ряды тупых сержантов одного измерения.

— Идёт война, сынок, — проговорил он с показной суровостью.

Надо мной смеялись, меня били… а я шёл в редкие минуты увольнения по старым улицам и удивлялся всему. Это чудо…

Навстречу брела немолодая уже женщина с авоськой. В котомке был ребёнок. Ножки зажаты. Глазки округлены. Я захотел тут же всё нарисовать. Начал, но очутился на гауптвахте.

Оказывается, нельзя творить шедевры на штанах генерал-майора третьего измерения. Но кто же знал?

Я жил дальше. Меня пихали в разведку, в первые ряды. Я научился выживать в двух измерениях. Меня не комиссовали. Хотя я был уже дважды контужен. Злопамятный генерал-майор не мог простить свои вымазанные лампасы и пихал меня во всякое пекло. Я бился, сражался и стал наконец капитаном трёх измерений. Генерал к тому времени сдох. Мы его хоронили, как водится, на берегу искусственного моря. Прощальный залп и всё.

Красивая смерть — он вызвал огонь высших сил на себя. Он спас нас. Спас меня. Я почти благодарен…

Как всё это долго тянется, я всё реже думаю об искре искусства внутри себя, всё больше о тактике и стратегии.

У меня проявляется жёсткая воля, холодный взгляд, расчётливый ум, и незаметно для всех я стал командором пяти измерений.

И тут пришла мысль, что можно сотворить в шести-восьми измерениях. Представьте! Точно что-то небывалое. Это же вам не три составляющих. Но мне не дали даже помыслить о высшем, отправив на передний край сходящихся линий.

Гарпии, овальные шары, задвижки…

Я всё прошёл. Смешно сказать. Герой восьми измерений.

Теперь я совершенно один. Хочется что-то сделать, может, не столь монументальное, может, даже махонькое, ну хотя бы садовнику на кухню. Но у меня нет головы. Чем я думаю теперь, мне и самому не совсем ясно. У меня небольшая пенсия. Коляска всё время скрипит, я что-то вспоминаю…

И главное тогда. Это — те ветки над головой, лёгкие, будто их нарисовал смелой рукой художник-график.

Рука тянется к кисти. Больно. Больно… Всё равно их напишу.

Лечащий врач отмечал как-то в приватной беседе, что не сильная боль в руке ранит пациента больше всего. Он привык выносить и более жуткие вещи, пытки. Он страшно досадовал, как ему, видящему уже девять измерений, уложить всё это в два измерения нашей плоской картины жизни.

 

Разговор двух сумасшедших

— Я вас люблю.

— И я вас…

— Я без вас не могу.

— И я без вас не могу жить ни секунды…

— Ну всё, прощайте.

— Ну всё, пока.