От автора

«Бывает, встретишь случайно человека, поговоришь с ним, и такое впечатление, будто знал его всю жизнь. Это впечатление исходит от лучезарных людей. В них – вся прелесть нашего бытия! Они не считают себя особенными, не требуют от нас почестей и внимания, а просто живут в согласии с собой и окружающим миром. Однако сам приход таких людей в этот мир делает его краше, добрее и мудрее, чем он был до них! Такие мысли посещают меня, когда я думаю о Сарьяне. Мои воспоминания о нем исполнены теплым ностальгическим чувством, и я отдаюсь им с любовью, каждый раз испытывая необыкновенный душевный подъем!»

Эти строки  я нашёл в дневниковых записях замечательного народного мастера, патриарха хохломской росписи, Фёдора Андреевича Бедина, 120-летний юбилей которого отметили совсем недавно ценители русского народного искусства.  А в 2010 году исполнилось130 лет со дня рождения выдающегося армянского художника Мартироса Сарьяна. Не многие знают, что этих двух больших мастеров при жизни связывали доверительные теплые отношения, переросшие в искреннюю дружбу. В начале 60-ых годов, на одной из выставок народного искусства в Третьяковской галерее писатель Илья Эренбург, хорошо знавший Бедина ещё с довоенных времён, представил его Сарьяну как «русского самородка-солнцепоклонника!..  Потом художники переписывались, обменивались дружескими сувенирами.  А когда встречались на выставках и съездах в Москве, не могли наговориться друг с другом! Сарьян искренне восхищался хохломской росписью, великим искусством народного умельца Бедина, а тот, в свою очередь, не уставал поражаться солнечным краскам Сарьяна.

В процессе своих журналистских изысканий, работы с личным архивом Ф.А. Бедина, бесед со многими людьми, лично знавшими его, мне удалось восстановить утерянные записи и документы народного мастера, собрать в единое целое его воспоминания «о времени и о себе».  Представляю несколько глав из биографической повести-лексикона «Гнездовье Жар-Птицы».

1.      «Здравствуй, брат мой, Пайлун Федо!..»

С этого витиеватого обращения начиналось каждое его письмо ко мне. Он называл меня Пайлун Федо – Блистательный Федо, повторяя, что мы с ним как два сводных кровных брата, которые поклоняются одному Сонцу! САРЬЯН И ХОХЛОМА – мысленно ставлю рядом эти два слова, и мне кажется, от них идет тепло и сияние солнечного света! С первого раза, как только Сарьян увидел наши хохломские изделия на выставке в залах Третьяковки, он навсегда влюбился в хохломское искусство! Мечтательно глядя на травные узоры, сияющие мягким светом рукотворного хохломского золота, он с досадой сетовал на то, что не армяне придумали хохлому…

– Черт возьми! – забавно ударял он себя руками по коленям. – Куда же смотрели наши глаза? Почему эта идея золотого фона не осенила головы армян? Ведь они на пять веков раньше русских приняли христианство, и они же ближе русских стояли к Византии, и уж наверняка держали в руках красильные технологии византийских мастеров иконописи и книжной миниатюры! Как же они прозевали это чистое солнечное сияние, которое можно встретить лишь в горах Армении?!

– Уж не переживай ты так, Сергеич, – подыгрывал я ему, стараясь «утешить». – Ну, сам подумай: зачем армянам создавать себе искусственное сияние? Да вы и так купаетесь в теплоте и сиянии настоящего солнца!.. Это у нас на севере мало тепла и сияния, вот мы и выдумали свое солнце, чтобы в холодные зимние вечера душу согревать!..

Но он не переставал сокрушаться о том, что незадачливые армяне просто прозевали свое счастье! И со стороны казалось, что он вовсе не шутит, а именно переживает по-настоящему, и, пожалуй,  даже ревнует…

Однажды в доме художника Петра Петровича Кончаловского, где мы собрались вечерком на юбилей хозяина, были среди прочих гостей Мартирос Сарьян и Илья Эренбург. На столе стояла большая хохломская чаша, привезенная мною в дар хозяину к его юбилею, а в ней яркой ароматной горкой возвышались спелые яблоки, собранные Петром Петровичем в своем саду на даче. Когда с яблоками было покончено, гости переключили свое внимание на хохломскую чашу. Петр Петрович взял ее со стола и передал по кругу: «Вы только посмотрите на эту прелесть!»    

Художники – среди них, кроме Сарьяна, присутствовали Павел Корин, Александр Герасимов и Дмитрий Налбандян – принялись оценивать роспись, восхищенно поглаживая золоченый бортик чаши и удивляясь необычайной легкости изделия при такой внушительной форме… Когда чаша, наконец, перешла к Сарьяну, он поднял ее на вытянутой руке и, покручивая на кончиках пальцев, задумчиво и с уже знакомой мне ноткой досады вернулся к своей идее фикс:

– Знаете, в истории армян было много упущенных шансов. И вот один из них: хохлому первыми должны были придумать армяне! Ведь они же находились ближе всех к Византии, знали секреты иконописи и красок, владели приемами росписи книжной миниатюры уже в Х веке… И такое золотое сияние было всегда у них перед глазами… Вся их страна была золотым яблоком на ладонях гор!..

Все повернулись в мою сторону: мол, как это так, Федор Андреич, – выходит, что мы отняли хлеб у армян и попрана справедливость, а мы не знали?!

Конечно, Сарьян прекрасно понимал, что для рождения такого явления, как хохломская роспись, нужны глубинные причины и обоснования, – начиная с природных, климатических условий и завершая духовностью, менталитетом, этикой и эстетикой народа. Но Варпет, зная о том, что мы, русские, зачастую не ценим своей славы, видимо, только поэтому еще и еще раз хотел услышать самые веские доводы и самые верные слова, которые мог бы привести русский человек в защиту своего народа, чей художественный гений смог породить такое чудо…

2.      Третьяковская Галерея

Она всегда была для народных мастеров не только самой престижной выставочной ареной, но, по сути, и родным домом, привычным местом для творческих встреч и дружеского общения между художниками. И традиционные народные промыслы России должны испытывать к ней особую благодарность. Мои частые поездки в Москву в 30–40-е годы были связаны именно с Третьяковкой.

1937 год ознаменовался большой выставкой народного творчества в залах этой популярной московской художественной галереи. Мы все очень постарались, чтобы наш дебют в Третьяковке состоялся. Очень многое из последних достижений хохломы Москва увидела впервые, если не считать выставку в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького в 1936 году, о которой газеты написали как о «сенсационном явлении русской национальной культуры». В дальнейшем в столице не проходило ни одной серьезной выставки народного художественного творчества, где бы изделия нашего промысла не занимали самое почетное место. Но этот «выход» на московского зрителя в 1937 году остался в моей памяти, как тот робкий, волнующий и романтический выход толстовской Наташи Ростовой на свой первый бал… К нам на выставку пришла, кажется, вся Москва, весь цвет отечественной культуры и искусства! Случилось так, что именно здесь мой хороший и добрый знакомец Илья Эренбург представил меня Сарьяну. В дальнейшем встречи в Третьяковке очень сблизили нас.

В 1960 год. Мартирос Сарьян только что получил звание «Народный художник СССР», и в залах Третьяковской галереи открылась выставка его картин. Эта выставка носила характер своеобразного «бенефиса» мастера. Здесь висели его знаменитые на весь мир картины: «Финиковая пальма» (1911), «Армения» (1923), «Долина Арарата» (1945)… Московский зритель был буквально заворожен и околдован красками Сарьяна!

Жизнеутверждающие эмоциональные пейзажи Варпета поражали своей яркой и декоративно обобщенной по манере живописью. Острые по характеристике портреты деятелей культуры, писателей, художников, праздничные по колориту натюрморты, декоративные панно, книжные иллюстрации, театрально–декоративная живопись – все это было для московского зрителя счастливым открытием.

Судьбе было угодно, чтобы именно в залах народного искусства Третьяковки, именно в это же время открылась экспозиция работ хохломских мастеров. Это были «новые оригинальные образцы», одобренные Роспромсоветом и победившие по итогам республиканского конкурса 1960 года. Особое место в экспозиции занимали мои изделия последних лет, а также работы моих учеников: изящные братины и сахарницы, вазы и поставки, шкатулки и пудреницы, красивая и удобная детская мебель.

Открытие двух выставок – лучших картин Сарьяна и новых оригинальных изделий хохломской росписи – происходило в тот же день и час. На первой присутствовал Мартирос Сарьян. На второй был я со своими учениками. Не без улыбки вспоминается то прекрасное время. На мне был только что сшитый к этому мероприятию темно–синий габардиновый костюм и брюки галифе, заправленные в новые хромовые сапоги, которые при ходьбе ужасно скрипели, отчего я чувствовал себя как на иголках – старался ступать мягко, чтобы не привлекать внимания, но при этом выглядел еще смешнее. И когда я увидел Сарьяна, одетого по-летнему в легкий костюм белого цвета, бесшумно ступающего в своих мягких белых туфлях по выставочному залу, как будто он вышел прогуляться по летнему Еревану, я и вовсе растерялся… Мартирос Сергеевич подошел и по–братски обнял меня:

– Мой Пайлун Федо, ты сегодня выглядишь, как наш легендарный полководец Андраник!

Этот дружеский комплимент разрядил обстановку, и я, забыв про свои скрипучие хромовые сапоги, уже расхаживал с Сарьяном по выставке. В спокойной непринужденной обстановке мы представили друг другу свои работы, беседовали об искусстве, истории наших двух народов, армян и русских. Художник рассказывал мне об Армении, о геноциде армян в Османской империи, об Арарате. Когда Сарьян, автор Герба Армении, включил в изображение силуэт горы Арарат, как свидетеля многовековой истории армянского народа, турки возмутились: мол, у армян нет такого права изображать ее на своем гербе – гора стоит на территории Турции. Спорить с турками было бы смешно – об армянской горе Арарат знает весь мир. И на этот недружественный выпад Сарьян мудро пошутил: Луна, как небесное тело, не принадлежит Турции, так по какому же праву турки изобразили ее на своем флаге?

Сарьян подвел меня к картине «Под абрикосовым деревом»:

– Это уголок моего сада на холсте. Как–то возле моего дома я посадил абрикос, и он сразу расцвел! Представляешь, я был так удивлен, что решил написать картину!

Потом мы говорили с ним о хохломе, и в разговоре я упомянул о роли старообрядцев в становлении золотой хохломской росписи. Сарьян оживился. Оказывается, в Армении есть множество русских сектантских поселений. Представители различных сект – молокане, духоборы, хлысты, христововеры – переселились в Закавказье после Раскола, во времена Екатерины II.

– Кстати, хочу тебе признаться, – заметил Сарьян, – именно через русских переселенцев армяне познакомились с народными промыслами России, в том числе и с хохломской росписью! В русских семьях всегда были традиционные самовары, вышитые полотенца, домотканые половики, хохломские изделия… Их завозили к нам по Волге через Каспий в Баку, а оттуда – в Армению и Грузию.

Мы с Сарьяном стояли у экспозиции хохломских изделий. Он осторожно взял в руки понравившуюся ему братину и внимательно присмотрелся к узорам. Через минуту, повернувшись ко мне, участливо заметил:

– Наверняка это занятие не из легких, дорогой Федо. Вот смотрю я, как безукоризненно выполнен каждый травный завиток, как чисты эти проникновенные и певучие мотивы, и, честное слово, поражаюсь: должно быть, ваши мастера обладают внеземной усидчивостью и терпением! На такое, по крайней мере, способны только люди с высочайшей требовательностью к себе и к своему труду! Отсюда и такой результат: ни одного вполсилы исполненного «кустика» или «завитка», ни одного выбившегося из колорита пестрого вкрапления, что свидетельствовало бы о безвкусице! Все смотрится цельно, будто сделано в одно мгновение, на одном дыхании…

Со дня последней нашей встречи на Всесоюзном съезде советских художников в июне 1956 года произошло много важных перемен, и мы, не переставая, рассказывали друг другу о новостях. Еще в мае этого года Оргкомитет Союза художников провел совещание по вопросам декоративно-прикладного и народного искусства. Я был приглашен на это совещание, чтобы выступить о наболевших вопросах артельной жизни, об условиях творческого труда, о том, что может способствовать улучшению художественного мастерства в промысле. На этом совещании я, кажется, был первым из народных мастеров, кто решился начать прямой разговор о наболевшем. Академики относились к нам свысока, не считали народные промыслы за подлинное явление национального искусства, в результате мы были оттеснены на задворки промысловой кооперации. Я выступил, сказал все без обиняков, простым и доходчивым народным языком:

– Мы держимся за юбку промысловой кооперации, представляя отдельную отрасль местной промышленности. Так решили чиновники. Им и горюшка мало, что этим решением они несправедливо занизили художественную ценность крестьянских промыслов.

– К чему ты клонишь, товарищ Бедин, выражайся конкретнее! – буркнуло не бог весть какое важное лицо, но при случае готовое за мою дерзость стереть меня в порошок.

– Покажи–ка им, где раки зимуют, Федор Андреевич! – поддержали меня мастера.

– Пожалуйста, скажу конкретно: вот, к примеру, я сделал красивый стол и к нему удобные стулья, покрыл их золотыми узорами. Товар – на загляденье! А дальше – ехать некуда! Эти изделия продаются на дровяном складе вместе с дровами… Выходит, все наше мастерство – коту под хвост! Почему великое рукомесло наших талантливых резчиков, писарей, кружевниц, вышивальщиц сведено чиновниками к категории не художественной, а сугубо дешевой, «базарной» продукции?!

В зале поднялся одобрительный рокот. Секретарь Оргкомитета Н. Жуков призвал к тишине и предложил другим высказаться на этот счет. Тут–то и поднялся Мартирос Сарьян. Он поблагодарил меня за честное выступление, согласился с моими доводами и призвал не быть равнодушными к народному искусству, ибо из него черпают силы все жанры профессионального искусства. Затем он рассказал, что в похожей ситуации находится один из знаменитых народных промыслов в Армении – ковроделие. Кустарное и полукустарное производство, разобщенность мастеров, трудности с материалами, невозможность достать самые элементарные красители и, наконец, тот факт, что лучшие образцы нигде не выставляются, а незаметно расходятся по домам, не став предметом изучения искусствоведов… В заключение Сарьян выразил такую мысль, что изделия традиционных центров народных промыслов следует продавать в художественных салонах, специализированных магазинах, на выставках–ярмарках, как это делается с произведениями профессионального искусства. Человек, сделавший шедевр для продажи, должен получить не только за свой механический труд, но в первую очередь за творчество! Как только мы поднимем художественную ценность промыслов, их статус, тут же поднимется и интерес самих мастеров работать на спрос. А это дает возможность и рядовому покупателю приобретать для украшения интерьера своей квартиры красивые вещи, не уступающие по качеству выставочным работам, в которые, как известно, мастер старается вложить всю свою душу! Слова Варпета были восприняты дружными аплодисментами.

3.      Солнце

Что мы в России без его тепла и света?! Пусть иной раз и не греет, но без него все равно ничего другого не разглядеть: порог, двери в доме, дорогу, поле, вздыбленного коня или амбарную мышь… А как разглядишь краски разные, которые только от самого света солнечного и наливаются цветами!? На солнечном свете и тепле построен идеал Пресветлой Русской красоты!

Однажды на встрече с Сарьяном в зале Союза художников я получил от него в подарок только что вышедшую на русском языке «Книгу скорбных песнопений» Григора Нарекаци, крупнейшего поэта армянского средневековья. Армяне называют ее ласково и уважительно: «Нарек». Сарьян рассказывал, что в каждой армянской семье эта книга считается священной. Когда кто–то в семье болеет, ему под подушку кладут «Нарека» – говорят, помогает! В одном из последних писем ко мне Мартирос Сергеевич написал:

«Дорогой мой Пайлун Федо, ты совершенно прав. Здесь, в Москве, где мягкая осень с ленивым солнцем, туманное утро и низкое небо, я с тоской вспоминаю твое солнцеликое чудо – хохлому! Меня зачаровало это народное искусство – я вдруг увидел в нем сияние южного солнца и испытал зной… Сейчас я мысленно переношусь в родную Армению, где в глаза бьет золотое сияние дня и где я, сощурившись, как та моя египетская маска, смотрю на мир немного отвлеченно, немного удивленно и с той же загадочной улыбкой…»

Будучи сам большим народным мастером, Сарьян тонко чувствовал суть хохломской росписи, поражался тому, как наши художники при помощи золотого фона удерживают живой солнечный свет, добиваясь очарования теплых бликов…

– На твоих изделиях узор «дышит», как живой дух: он движется, играет, источает свет! – с восхищением отмечал Сарьян. – Это бесплотный свет – знаешь, как знакомый старый аромат, – без солнца он гаснет, таится, сплетая в воздухе силки, чтобы на восходе в долгожданный час воспрянуть снова и заиграть языческим ликом киновари… Брат мой Пайлун Федо, ты великий варпет – ты чувствуешь солнце!..

Мы с Сарьяном действительно были как два солнцепоклонника! Я нашел свое солнце в хохломской росписи, он – в своей живописи. Работы Сарьяна кричат о солнце. И самое поразительное – это тени: человек у него написан в мягких светлых тонах, а тень от человека густая, синяя– синяя. Я спросил у Варпета (так называют Мастера все армяне, и я всегда следовал их примеру, чувствуя, что Сарьяну такое обращение нравится):

– Скажи мне, Варпет, почему у тебя тени ярче и тверже, чем сам основной объект?

Он по–дружески положил руку мне на плечо и сдержанным тоном заговорщика прошептал:

– Откроюсь тебе, как варпет варпету: для меня лучшее время года – лето! В это время солнце как хозяин царит над землей! Ему навстречу открываются все цвета в природе, потому что солнце такое жаркое, полуденное. Это даже не тени – кусочки солнца, упавшие на этих вот константинопольских собак, на эту вот узкую улицу, в это внезапно открывшееся ущелье… Знаешь, я стараюсь избегать абстрактной символики, это как-то опошляет конкретное, реалистическое письмо. Вот ведь у тебя в росписи малина как малина, рябина как рябина… От них идет в первую очередь конкретное впечатление! Кстати, вот что я заметил: когда они написаны у тебя по золоту, это ведь то же самое, что освещены солнцем!

– Неужели в Армении на самом деле такие краски, как у тебя на полотнах? – досаждал я Варпету своим неверием.

– Брат мой, то, что ты видишь – это еще не краски Армении. Солнце в Армении жжет, выжигает. Случайные цвета линяют и блекнут. Остается то, что прокалилось, выдержало, не сгорело в огне. Палящее солнце проверяет цвета на прочность, и краски, как железо, закаляются в огне… Зачем я это тебе рассказываю – ведь и твоя хохлома проходит через огонь, получает дополнительную прочность и чистоту! А вообще у нас один наставник, один учитель – народ: он такой же прокаленный на солнце, как железо, закаленное в огне… А огня и бед он пережил немало. Мы, художники, берем все у народа… И то, что отдает своему народу художник, должно быть равноценно тому, что он берет от него. Вот так!

Талантливый и большой мастер Армении, Сарьян был ведь воспитан русской культурой, тонко чувствовал и великолепно знал русский быт, поэзию, песни, фольклор. А хохлому, палех, жостово, гжель и другие традиционные промыслы считал зеркалом русской национальной души. «Без живительных родников народного творчества, бьющих из родной земли, человеку трудно найти себя, свою душу», – был убежден Варпет.

Если рассматривать картины Сарьяна вблизи, исследуя мазок за мазком, они производят впечатление эскизных, незавершенных – будто художник не закончил их, остановился на полпути, предоставив зрителю довершить их… Вот деревья на картине «Старый Ереван»: художник передал в них лишь общее – форму, цвет… Форма даже схематична. Но в этом обобщении есть самое главное – образ, такое сочетание цвета и формы, которое властно передает зрителю чувства и мысли, владевшие художником.

Я ходил по выставке от картины к картине, удивлялся солнцу и зною, яркой природе, по– юношески пылкому отношению к ней художника. Мне это было так близко и так знакомо: я ведь сам преклоняюсь перед природой, вижу свой долг в том, чтобы открывать миру красоту родной земли. Красота извечна, неизбывна, но она не всем сразу видна. И только чуткий, смелый талант художника может открыть ее и подарить людям.

4.      «Мать-Армения»

Эту вазу я расписал к 80–летию Мартироса Сергеевича Сарьяна. Окруженная цветами и травами женщина с южными чертами лица, в национальном одеянии собирает виноград, придерживая корзину, наполненную золотыми гроздьями. Графика рисунка на золотом смягчена теплым окружением красного. Мне удалось избежать пестроты, предельно лаконично выразить действие, священное для каждого народа – мирную радость сбора плодов своего кропотливого труда. Я отослал вазу посылкой в Армению. Это была осень того же 1960 года. Едва ли Сарьян успел получить мою посылку, когда в Горьковской области подоспело очередное партийное мероприятие по сельскому хозяйству, и к нему нужно было подготовить выставку народных промыслов. Как назло, ничего тематического для такой выставки не было. Я в спешке «накатал» еще один вариант «сарьяновской» вазы и назвал ее: «Сбор урожая». Этот вариант сохранился в     музее фабрики «Хохломской художник».

Месяца через два на мое имя пришла посылка из Армении. Открываю – там коврик: шириной около метра и в длину до двух метров. Подарок от Мартироса Сарьяна! В письме благодарит меня за юбилейную вазу и приглашает в гости. Поехать в такую даль я, конечно, не рискнул бы, здоровье уже не то. Но зато получилось так, что на следующий год мы встретились с ним в Москве. Сарьяну вручали Ленинскую премию, и по такому поводу он созвал друзей и близких на «лауреатский огонек» в зале Московского армянского культурного общества. Мне повезло: как раз в это время я находился в столице по музейно–выставочным делам. Узнав, что у Сарьяна вечеринка, я позвонил в секретариат Союза художников и попросил через свои каналы сообщить Мартиросу Сергеевичу, что нахожусь в Москве по такому– то адресу и хотел бы с ним увидеться. Прошло не более часа, и к дому художника Герасимова, где я обычно останавливался, специально за мной Сарьян прислал машину! Так я оказался на вечеринке у моего друга, новоиспеченного лауреата Ленинской премии.

–Ну, здравствуй, здравствуй, брат мой Пайлун Федо! – вышел он мне навстречу с раскрытыми объятиями. – Как поживаешь, дорогой, как здоровье?.. – расспрашивая, он провел меня за стол. – Знаешь, об одном я все время жалею: никак не выберу время, чтобы написать твой портрет! Вижу тебя ясно – в образе этакого славянского божка, с просветленным мудрым взором…

У Врубеля бог Пан изображен со свирелью, а ты бы у меня вышел с пером жар-птицы в руках!

– Какие наши годы, Сергеич, еще напишешь!

– Молодец, хорошо сказал! – он снова обнимает меня и ведет к столу.

Московское армянское культурное общество подготовило для своего Варпета шикарный стол с национальными блюдами… Лилась кудрявая армянская музыка, звучали тосты, по–восточному велеречивые и бесконечные, пили коньяк и красное виноградное вино… Приглашенная на вечер певица Зара Долуханова исполнила для Сарьяна песни его любимого композитора Комитаса. После мечтательной задумчивости, навеянной родными армянскими песнями, раскрасневшийся и помолодевший Сарьян сам попробовал спеть, но сразу расчувствовался и замолк.

Потом с мольбой посмотрел на меня:

– Брат мой, спой для меня что-нибудь русское народное… Знаешь, покойный Коровин, мой учитель, любил одну песню: «По диким степям Забайкалья»… Хочешь, споем ее вместе! Сарьян пел, и голос его, сначала дрожащий и глухой, постепенно набирал силу и ясность. Иногда он прерывался, смотрел на меня отрешенным влажным взором, как будто вслушиваясь в слова, но мыслью, наверное, был далеко отсюда, где ему представлялись иные горы и иная земля, и в этих видениях его загадочная восточная душа находила утешение…