Часть 1

Часть 2

Чехи

Майор Дронов тычет пальцем:

— Ты, ты, ты и ты пройдёте к школе. Есть информация, что в доме напротив кто то прячется. Дом нежилой, хозяева уехали ещё в первую войну. Посмотрите что  и как.

Я, Заяц, Першинг и ещё какой то парень из первого взвода идём к школе. Указанный дом зарос бурьяном, саманные стены покосились, окна заклеены газетами. На двери висит большой замок. Досылаю патрон в патронник, приклад упирается в плечо. Я сглатываю слюну, мне  не по себе. Вполне допускаю, что сейчас придётся стрелять по людям. Я и Заяц, страхуем окна,  Першинг трогает замок. Он неожиданно легко открывается, дужку просто набросили для вида.  Парень из первого взвода предлагает:

— А может сначала гранату? В первую войну так и делали.

Першинг отрицательно качает головой:

— Не надо, потом прокуратура затаскает, — коротко выдыхает: — помоги, Господи!

Мощным плечом вышибает двери и ревёт:

— Лежать суки!

Мы стоим у окон, готовые в любое мгновение открыть огонь. В доме тишина. Оглядываясь по сторонам и выставив вперёд стволы автоматов, медленно крадёмся в  дом. Маленькая кухня, через неё дверь в единственную комнату.

Сердце колотится где-то в горле, готовое вот-вот выскочить. Дыхание срывается…

В комнате никого нет, пожелтевшая от времени побелка на стенах, полное отсутствие мебели. На грязном полу лежит окровавленный матрац, рядом ведро с водой, несколько использованных одноразовых шприцов, куски простыни.

Это лёжка. Уже пустая, ушёл волчара.  Мы выходим из дома, разряжаем автоматы. В душе копошатся непонятные чувства, с одной стороны радость от того, что сегодня пронесло. С другой, сожаление, что ничего не произошло.  Как в электричке, купил билет, а контролёры прошли мимо. Досадно! Душа требует адреналина.

Неожиданно раздаётся выстрел. Боец из первого взвода отстегнул рожок, но забыл передёрнуть затвор, чтобы выкинуть патрон из патронника. Вот мудак! Вполне мог и кого-нибудь пристрелить.

Надо срочно валить. Сейчас услышав выстрел, примчатся комендачи или омоновцы, стыда не оберёшься. Или придётся опять играть в войнушку со своими.

На улице, рядом со школой стоят несколько молодых чеченских парней. Все в кожаных куртках, норковых шапках. Оружия вроде нет, но смотрят насмешливо. Один  из них всматривается в наши шевроны, нашитые на рукавах бушлатов и медленно с издёвкой читает:

— Россий-ска-я  а-рмия-я-яяя.

Они совсем не похожи на несчастных аборигенов, жертв российской военщины, дерзкие,  наглые. Вызывающе смотрят в лицо. Не отводят взгляд. Упиваются своей безнаказанностью.

Запоминаю лицо читающего. Высокий, худой, сильно сутулившийся, щетина, дерзкие глаза.

— Сука, дать бы тебе прикладом по башке!

Мирное село

Село, в котором расположилась рота, считается мирным. До Грозного — километров пятьдесят, боевиков нет. Уже нет или пока нет, вопрос риторический. Но, в любом случае, крайне не рекомендуется гулять одному или без автомата.

Когда-то в этом селе жили казаки. Они дрались здесь за каждый камень, каждый метр земли, отбиваясь от воинственных горцев и не менее воинственных калмыков.

Теперь только неухоженные могилы, разбросанные кое-где на окраине села, говорят о тех давно минувших временах.

В Гражданскую войну 25-летний белогвардейский полковник Васищев с сотней казаков взял здесь в плен целый корпус красных. А потом отпустил. Всех. Такая вот загадка тонкой белогвардейской души.

Всё это я прочитал в одной книжке, найденной мной в школе.  На той же улице, где расположились мы, примерно метрах в ста, стоит школа. Раньше в ней учились дети, потом располагались боевики, а когда они ушли, двери и окна просто забили досками, написав на них мелом: Осторожно мины!

Во время построения меня всегда мучает ощущение того, что кто-то смотрит мне в затылок с чердака школы. Вполне может быть, что на меня смотрят сквозь прорезь оптического прицела.

Сапёры во главе со Степанычем с самого утра чистят классы и помещения школы от растяжек. Мы с Саней Псом, вроде как на посту, сидим на партах в разминированном классе и треплемся за жизнь. Пёс, бывший сержант внутренней службы, раньше охранял зону где-то в Сибири. Его фамилия Спесивцев, приехал в Чечню зарабатывать на квартиру. Как-то так получилось, что его сразу стали звать Псом, сначала за глаза, а потом и в лицо. Может быть за прошлую должность, пёс конвойный, а может быть потому, что прозвище созвучно фамилии. Пёс не обижается.  Болтаем о разном. О родителях, о женах. Об отсутствии у  Пса жилья. От том, где и кем кто работал. Он очень удивился узнав, что у меня свой бизнес, тесть генерал. Правда я не стал уточнять, что тесть уже наверное бывший.

Пёс спросил.

— А зачем ты здесь?

Действительно. Зачем?..

Классы загажены и изуродованы, завалены разбитыми, поломанными столами и партами. Они, конечно же, исписаны и разрисованы как в любой нормальной школе «Русик + Лайла= любовь, «Леча — ишак».

Когда-то в 10 классе мы с Вовкой Некрасовым тоже расписали свой стол мудрыми изречениями, типа: «Знания рождают грусть. Чем больше знаний, тем больше печали».

На следующий день в класс пришёл директор, Владимир Андреевич Шкалович. Суровый и немногословный мужчина, ранее занимавший командные должности на флоте. Меня он не любил. Вовку терпел, поскольку его отец возил на «Волге» секретаря райкома и пил с нашим директором водку в райкомовском гараже.

Шкалович посмотрел на меня суровым взглядом строгого боцмана:

— Завтра приведёшь в школу родителей, предупреди, чтобы принесли деньги на новый стол, 86 рублей 14 копеек. — Потом перевёл взгляд на моего подельника, подумал и добавил: — или краску. Стол покрасить заново, чтобы утром был как новый.

Вовка нашёл краску у отца в гараже. Весь вечер мы красили парту. Краска вместо голубенькой оказалось ядовито синей, да ещё и замешанной на ацетоне. Стол, выкрашенный сначала масляной краской, а потом эмалью, вздулся пузырями и стал походить на отвратительную жабу, мерзкого синего цвета.  Мы просидели за этой жабой до конца года, а на выпускном, Вовка на ней лишил невинности,  гордость нашей школы Лену Лисицину.

По слухам отличницу лишали добродетели до этого и после, так что Некрасову я не верю, вполне возможно, что он просто был пьян и ничего не понял.

В углу класса, валяется разбитый школьный глобус, там же разбросаны старые тетради, газеты и учебники. Я подобрал хрестоматию по литературе. Теперь перед сном я читаю. Предпочитаю русских и зарубежных классиков.

В последнее время я физически не могу читать бред современных авторов, по простой причине, что они сами ничего не понимают в жизни.

Бой с тенями

Мы спим в бывшем пошивочном цехе, переделанном под кубрик.

Когда-то это была обычная, классическая, швейная мастерская. Со стенами, выкрашенными в голубенькую краску, побеленными извёсткой потолками. С решетками на окнах первого этажа, сваренных из прутьев арматуры. С разбитой доской передовиков производства, забытой в углу, портретом вождя революции, обнаруженном в подвале, и подвальными крысами, которые  появлялись в самых неожиданных местах, внося крики и  оживление в наш и без того беспокойный ритм жизни.

Степаныч раздобыл где-то двухъярусные металлические кровати с панцирной сеткой. Кровати кое-где покрылись ржавчиной, не хватает также металлических спиралей, но всё же это лучше чем спать на деревянных топчанах, называемых вертолётами.  Окна кубрика заложены мешками с песком, в углу печка-буржуйка.  Для уюта и удобства мы притащили сюда стол и стулья.  У входа ящики с патронами. Там же несколько автоматов. На стволы надеты солдатские кружки.

Я, не раздеваясь, падаю на кровать, автомат ставлю рядом с кроватью. Закрываю глаза, и  представляю, что держу в руке теплую Машкину ладошку. Медленно, но неотвратимо проваливаюсь в сладкую нирвану. Мне снится сон. Я тряпичная кукла, обыкновенная марионетка, играющая в спектакле. К моим голове, рукам и ногам привязаны нитки, которые заставляют меня двигаться, шевелить руками, ногами. Левой…правой, движение руками, какие то чужие, не мои слова

Вокруг меня такие же куклы. Мы исполняем всё, что нужно нашему кукловоду ходим, дерёмся, смеёмся и плачем.  Зрителей не видно.

Но они где-то здесь, рядом, они наблюдают за нами, я ощущаю их присутствие, дыхание, взгляды из темноты.

Мне некогда думать, в голове только одна мысль  — не выпасть из  ритма, шагать в ногу. Раз-два, прямо, раз-два влево.

Внутри меня поднимается злоба и бешенство. Я хочу закричать: Не хочу!  Я выхожу из игры! Но натянутые нитки не дают мне остановиться  и спектакль продолжается. Наконец всё закончено, я стою на краю сцены, с бессильно опущенными руками и вдруг, слышу аплодисменты зрителей.

Просыпаюсь от частых хлопков тах-тах-та….та-татах….Это не овации, это садит  пулемёт.

Бросаемся к окнам, превращённым в бойницы. В небо взлетают осветительные ракеты, оранжевые тени скользят по земле.  На улице не видно ничего: темно-синее небо и чернота, и в этой темноте летят трассеры.

Беленко спросонья кричит:

— Блядь! Кто стреляет?

Ему отвечают:

— Кто, кто? Марсиане в пальто!

К пулемётным очередям добавляется стрекот наших автоматов.

Прибегает Степаныч:

-Тихо, раздолбаи, прекратить пальбу!

Объясняет, что случилось. Ночью, часовой заметил огонёк сигареты в слуховом окне на чердаке школы. Решил, что там прячется вражеский снайпер. С перепугу, в течение двух минут расстрелял два магазина. Стрельбу услышал пулемётчик на крыше комендатуры, поддержал огоньком. Потом вступили в бой наши бойцы и омоновцы. Воевали полночи.  Трупы боевиков в школе не обнаружили. Ротный сказал, что скорее всего ваххабиты унесли их с собой.

Чтобы отметить победу, Гизатулин достаёт из заначки фляжку с водкой, призывно машет мне рукой. Я в отличие от командира отделения разведки не лошадь, чтобы пить среди ночи, у  меня есть принципы. Решительно отказываюсь.

Утром, не выспавшиеся и злые, мы толпимся в кубрике.  Слышно как за стеной орёт ротный:

— Где разведчики?  Гизатулина ко мне!

Когда в армии тебя внезапно дёргают к начальству, не жди ничего хорошего. Ромка в полном ахуении. От него разит свежим перегаром.

— Мляяя…Учует. Иди ты!

На сапогах ротного жёлтая чеченская грязь.

— Где старшина?

— У соседей, договаривается о взаимодействии. Я остался за него.

Майор разворачивает карту, тычет грязным пальцем.

— Сейчас берёшь БРДМ, троих разведчиков и выдвигаешься вот сюда. Там вас встретят офицеры военной прокуратуры ну и особисты, куда же без них. Остаётесь при  них до особого распоряжения. Выполнять!

— Есть.

Похватали оружие, Заяц, Серый и Першинг прыгнули на броню. Я сел за пулемёт. Механика-водителя нет.

Митя Першинг бъёт прикладом автомата по броне.

 — Механ!.. Механ бля! Где ты есть?

Андрюша Шашорин, бежит лёгкой трусцой, в руках у него три сухпая.

— Чего разорались, на войну не успеете?

Механ злой как собака. Пока мы прохлаждались он с утра успел почистить пулемёты и перетащил в бардак  боекомплекты для ПКТ и КПВТ.

Он долго не может успокоиться.

-Старшина, морда козья, два сухпая зажал. Наверное опять чехам продал.

В Чечне воруют и продают всё, что можно. Все кто может. Генералы крадут эшелонами, удачливые прапора машинами. Наш старшина меняет говяжью тушёнку на водку.

С кургана, Грозный виден как на ладони, вчера здесь откопали захоронение, братскую могилу.

В яме  уложены несколько десятков тел.  Славянской внешности. У всех руки скручены проволокой.

Многие лица обезображены выстрелами, кажется, что головы им разбивали молотком или обухом топора. Глаза, уши, рты, забиты землёй. Те, что лежат сверху, на вид совсем школьники, несчастное поколение семидесятых, недоедающие дети безработных отцов. Грязное, разорванное, прожжённое обмундирование,  обезображенные тела.

Краем уха слышу, как майор-особист вполголоса рассказывает двум полковникам из штаба группировки:

—  Их сюда согнали со всех фронтов, были  и  раненые.  Голодом морили,

били   как собак, до  смерти,  особенно  офицеров и контрактников.  Многие были просто живыми трупами, даже ходить сами не могли. Рыли окопы, строили укрепления. Яму эту, тоже рыли сами. Ну, а потом перед нашим наступлением их и положили. Всех…

Мне становится плохо, к горлу подкатывает рвотный ком. Водки бы сейчас стакан, залпом.

Ноги становятся ватными, я присаживаюсь на корточки, прислоняясь  спиной  к колесу БРДМа.

На их месте вполне мог и может оказаться любой из нас. Степаныч, и Першинг, и я. Как же страшно и больно им было умирать!   Господи, куда я попал, зачем мне всё это?

Зачистка

На  утреннем разводе ротный ставит задачу. Один взвод остаётся на базе, для несения караульной службы, три выдвигаются на зачистку в соседнее село.

Работаем вместе с омоном и вовчиками- вэвэшниками из оперативной дивизии ДОН.  Сводная колонна  медленно втягивается в село. В голове постепенно возникает ощущение того, что всё идёт не так, как надо. Полная несогласованность действий, никто не знает, что надо делать. Полчаса стоим в селе, курим, озираемся по сторонам.

Кое-кто не выдержав, пробирается в ближайшие дворы. Везде стоит тревожно-звенящая тишина. Селяне, поначалу прячущиеся по  домам, начинают несмело пялиться на нас из-за заборов.

Командиры совещаются,  бесконечно запрашивают комендатуру. Степаныч, похожий на большого и рассерженного медведя, трусцой направляется к командирской машине.

Наконец-то поступает команда блокировать  и зачистить центр села.  Бойцы бросаются вперёд, оцепляют два-три дома, следом идет группа блокирования и досмотра. Мы держимся компактной группой — я, Першинг и Пёс. Бредём по селу, сгибаясь под тяжестью бронежилетов. Внезапно вдалеке грохнул выстрел из подствольника. Следом автоматная очередь. Еще  одна. Еще и  еще.

Неприятный холодок в груди, замирает сердце. Вжимаю голову в плечи, но бегу к дому. Перед воротами плюхаюсь на землю. Где ребята не вижу, но знаю, что они где-то рядом. Моё сердце как птица рвётся из груди, руки ходят ходуном. Рву застёжки бронежилета  и теряя шапку выскальзываю из лямок. Бросаю броник, всё равно в военных действиях он бесполезен. Его пластины пробивает пуля от «Калашникова» любого калибра, а от снайперской винтовки тем более.

Без броника становится легче. За моей спиной раздаются автоматные очереди. Бьём по окнам. Стреляем из автоматов, подствольников.

В ответ раздаются ответные очереди.  Ощущение, что стреляют в меня. Из дома вырываются несколько мужчин, через двор бегут в соседние огороды. Следом за ним рванули Першинг и ещё несколько бойцов. Раздаётся несколько  одиночных выстрелов. Стреляет наш снайпер, он у нас совсем недавно, я даже не знаю как его зовут.

Во дворе, прислонившись спиной к стене дома сидит старик-чеченец . На его ногах резиновые калоши, надетые на толстые носки.  Скрюченные от старости руки сжимают толстую палку. У старика как у тигра, жёлтые от ненависти глаза. Мы с автоматами в руках пробегаем мимо. Перщинг с бойцами за ноги тянут  трупы двух мужчин. У одного из них выбритая  голова и борода. Брюки заправлены в носки. Прибный разрезает на нём штаны, нижнего белья нет. Без трусов, значит ваххабит.

Из горящего дома прикладами выгоняют мужчину лет сорока. Он небрит, на лице кровь.

К дому подошёл БТР.  Задержанному чеченцу связывают руки бельевой верёвкой, на голову натягивают куртку, заталкивают в БТР. Дом продолжает гореть.  Во дворе на окровавленном и подтаявшем от жара снегу лежат несколько расстрелянных овец. Мне жаль бессловесных животных. Они то уж точно ни в чём не виноваты. Возникает, но тут же  пропадает мысль

-Господи, их то за что?..

 Плачущие женщины за ноги тянут окровавленные пушистые тушки в сарай.

Мы прыгаем на броню, подъезжаем к комендатуре.

В кузове «Урала» привезли чеченские трупы, сбросили  в чавкающую грязь. Завтра приедут родственники, завернут их в одеяла и увезут по домам, хоронить.

Пёс нервно курит, трогает меня за рукав:

-Лёха, ты знаешь, что такое, жопа? Жопа, это переводится — жизнь в опасности. Завтра могут ведь и нас в яму. Вот и выходит, что мы сейчас в жопе.

Продолжение следует