«Нельзя любить родину и не верить в нее, ибо родина есть живая духовная сила, пребывание в которой дает твердое ощущение ее блага, ее правоты, ее энергии и ее грядущих одолений. Вот почему отчаяние в судьбах своего народа свидетельствует о начавшемся отрыве от него, об угасании духовной любви к нему. Но верить в рордину может лишь тот кто живет ею, вместе с нею и ради нее, кто соединил с нею истоки своей творческой воли и своего духовного самочувствия.»

И. А. Ильин

Икона с образом святого Серафима Саровского стояла в правом углу старого повидавшего много чего, деревенс­кого дома. На неё очень сосредоточенно смотрел седой, но не со всем еще со старым  лицом  дедушка. То ли с женой повезло деду, а может, и богом храним был, но для своих восьмидесяти выглядел довольно приглядно. Савватей Ми­хайлович, стоя на коленях, просил у святого старца, чтобы дал ему силы дойти до соседнего села, в которое еще во­зили хлеб. Жило в деревне всего трое, он Савватей, да две бабушки, Дарья и Лукерья. И, хоть у каждого были свои дома, но по заведенной с исстари традиции, по вечерам все трое стариков собирались в доме Савватея. Каждый при­носил то варенье разных сортов, то траву «наиполезную». И такими зимними вечерами чаепитие за тульским само­варом постепенно переходило в долгие беседы о жизни. Хоть и запасли старики еще с осени по два пятидесяти­килог­раммовых мешка муки, но вот захотелось им магазинского хлебушка отведать и Дарья с Лукерьей давай наседать на деда: «Сходил бы ты Савватеюшка до села «Родного», да хлебцу магазинского прикупил, своя-то выпечка надоела. По магазинскому больно соскучились сетовала Лукерья и Дарья тут же подхватывала: «Бывало ране только свой хлеб пекли, а потом к покупному приучили». Они уговаривали деда и тут же, как это зачастую бывает у русских людей, пе­ре­живали за него. Ведь дороги до села как таковой не было, ибо снег ее родимую завалил, подчистую.

Одевшись по­теплей и встав на лыжи, перекрещенный бабками три раза, Михалыч отправился в путь дорогу. И вот, вроде и идти на лыжах несравнимо легче, но дед быстро выдохся: «Ах, годы, годы, — сокрушался дед, — кабы годков двадцать скинуть». Но уже к обеду такой вот необычайный лыжник подходил к сельпо. Так как очень редко доводилось бывать зимой на селе, вполне понятное дело разговорился с земляками. Выбравшись к людям и по тому, как хорошо его встретили, Ми­халыч как будто, и забыл про свою старческую усталость. Выглядел бодренько, а улыбка почти не сходила с лица. И, набрав в магазине большой рюкзак, где кроме белого и черного хлеба, разместились и мятные пряники, и шоколадки, и тушенка, и рыбные консервы. Удобно все разместив, отправился до своей деревеньки. Не много пройдя, Савватею стало неловко от набранного груза, но даже не это тяготило душу деда. Короткий зимний январский день подходил к концу, а до деревни,  при хорошей погоде, было еще часа  три ходу.  Вот это обстоятельство и томило Михалыча. К тому времени, как окончательно стемнело, словно, вдобавок, поднялся сильный ветер. Глаза старого человека сильно слезились – из-за всего этого он уже почти не различал дороги. Его лыжню уже давно перемело снегом.

Лукерья и Дарья, пившие в это время из медного самовара духмяный чай, думали что Михалыч остался ночевать у кого-нибудь из многочисленных родственников в «Родном», и поэтому сильно не беспокоились за своего «добыт­чи­ка». Савватей же, в эту самую минуту, не на шутку был встревожен. За его долгую жизнь, всего, как и многим русским лю­дям, пришлось хлебнуть. Но все же, больше не смерть была страшна ему, слава богу, пожил на земле-кормилице, а то, что он может так статься, не угостит магазинским хлебушком своих дорогих землячек. С великой надеждой, Миха­лыч искал своими  глазами родной до боли в сердце сосновый бор, который когда-то они всем колхозом посадили.

— Сколько же я иду, вот эдак, — горевал дед, – Бабки там поди места себе не находят, а я вот тут дурашка маюсь. Вот так дела.

И, вспомнились Савватею прошлые времена, как пришел он с войны двадцатипятилетним парнем, как тут же женился.

Жена Нюра часто ревновала Савватея. Да вот от чего было обидно молодому фронтовику, что ее опасения были напрасными. Полная деревня вдов, а он -один мужик. А потребностей у человека, завсегда хватает. Поставили предсе­дателем колхоза, а должность эта по тем временам, словно на лобное место сам себя привел. И дров в каждый вдо­вий дом, и сена, чтоб всем хватило, и план по сдаче зерна и мяса. Голова, будто шар гиревой, а тут, ревность жены. Приехал в район, и прям на заседание, перед всем начальством не выдержал, стукнул кулаком по столу и закричал:

— До каких пор так будет, трактора только любимчикам даете, не могу я больше глядеть, как бабы мои животы надры­вают. Не дадите хоть один трактор – уйду!

Это подействовало. Приехал в родную деревеньку на новеньком трак­торе и механизатора молодого неженатого из района привез. Женщины сбежались, и давай качать на руках Савветея. Тут же, и браги кто-то принес – вечное подспорье и в горе и в радости. Намаялись родимые вдовушки, а тут и жених, и трактор. Вот и получился нежданный негаданный праздник. Вспомнилось и то, как из года в год деревня после небыва­лой войны становилась осанистей, красивей. И когда подходило время выпускного в деревенской школе, шел предсе­датель к парням и девчатам, с великой любовью смотрел в их такие дорогие лица с конопушками и просил, вернее, уп­рашивал остаться в родном хозяйстве…

Окончательно разрушили и убили последнюю надежду девяностые года – работа, зарплата, все, чем дорожит че­ловек, вмиг оборвалось. Молодежь подалась в районы, города. А кто остался, как с ума все посходили, взялись пить привозимую из городов травленую водку. Много! Неисчислимо много поумирало от этой заразы мужиков, да бывало и так, что и женщин. Видя то, как на самом расцвете жизни погибают молодые люди, пошел Савватей в тот дом, где тор­говали «катанкой» и стал бить все и крушить. Свои же пьяные мужики тут же избили его. Неделю после этого не вста­вал. В глазах были слезы. Нестерпимо жалко было все, что создавалось неимоверным трудом. Как же жаль было Сав­ветею людей и печаль эта была, ох как видима. Милые для его сердца вдовы, с которыми он поднимал колхоз, соста­рились и были случаи, что правнуки отбирали у них пенсию на пропой. Жена Нюра ругалась: «Ну, чего ты, старый, по­пер­ся туда? Убили бы. А мне чего одной без тебя делать?». Единственная дочь Елена, выскочив «удачно» замуж, жи­ла в Германии. Всего лишь один раз довелось увидеть Михалычу внука. После, как Нюры не стало, продал корову. В хозяйстве осталось три курицы и собачонка по прозвищу Правда. И Савватей подытожил свои воспоминания так: «То­лько город и изничтожил деревню. Он окаянный, больше некому».

Лукерья с Дарьей, досыта напившись смородинового чая, смотрели телевизор и были безумно рады, что в их де­ревне еще есть свет. Лукерья мечтательно обратилась к Дарье:

— Михалыч-то наш, еще ничего мужик! В село, да на лы­жах умастился, чтобы нам, двум колхозным труженицам, угодить.

Дарья поддержала разговор:

— Да ведь он зав­сег­да такой, для других все старается. Нюра-то покойница ругала его, что для себя все в последнюю очередь делает, но зна­мо дело и любила его без памяти, как же такого не любить. Я вот со своим Лексеем жила, хоть и пил часто, а все ж таки, редкие минуты счастья и у нас были. Эти минуточки-то теперь часто вспоминаю.

Лукерья, встав пошла к кухонному столу, открыла створки и вытащила бутылку своего рябинового вина:

— Скучно чего то, Дарьюшка. Давай, по стакашику ахнем. Да не по одному, а по два

Огоревали, заслуженные перед богом и людьми бабушки. И полились таким уже не молодым, но живым голосом, старые русские песни: «Эх, мороз», «Хас-бу­лат удалой», «Ах, судьба моя, судьба». Лукерья, не хотевшая сдаваться невзгодам, лет десять назад научилась играть на гармони, и теперь ловко давя огрубевшими от тяжелой работы пальцами на кнопочки, веселила подругу от души:

— Помнишь, Дарья, как прямо возле дома хороводы водили?

И Лукерья, одевши телогрейку, взяв гармонь, быстро выс­кочила на крыльцо. Дарья вышла следом за ней, сетуя вслух:

— Эх ты! Дура старая.

Посреди всей этой глуши, брошенной их же детьми деревни, явственно слышался дивный перебор гармони…  «Уж, не с ума ли я сошел?» – подумал Савватей, заслышав мелодию. И сам тут же себя и успокоил: «А чего, помирать под гармошку-то оно может даже сподручней». Оказалось, что хоть и перемело дорогу, шел он правильно – опыт по­жилого человека значил не мало. Случилось так, что стоял Михалыч, собираясь помирать, чуть ли не в родной дерев­не. Подойдя к своему дому, Савватей не сдержал слез, а старушки облепили его словно, будто с войны мужей дожда­лись. Лукерья ликовала:

— Хорошо, что на гармошке на улицу вышла играть!

А Михалыч, к тому времени выпив, при­не­сенный Дарьей стакан самогона, уже повеселевшим голосом твердил:

— Она, она – гармонь милая спасла меня.

И, в старом русском деревенском дому, три одиноких старика, все же отведали  магазинского  хлебушка!!!