Ленинград для интеллигентных людей всегда был уютным городом. Посиделки на кухне в хрущёвке или за столом в коммуналке у какого-нибудь поэта были привычным задушевным делом, почти ритуалом.

Как-то и я засиделся в гостях у своего хорошего друга фотографа Макса. Низко висящая лампа выхватывала громоздкий стол, заставленный вразнобой бутылками, стаканами, снедью и мутными банками с окурками. Дым клубился под самодельным абажуром, сворачиваясь в замысловатые спирали. Беседа распадалась на гулкие фрагменты, диалоги и объединялась вновь в общий поток неспешных мыслей, фантазий и слов.

Я слушал, и говорил что-то, пока не понял, что больше сидеть нету мочи, так сильно хотелось в туалет, так, что тело само поднялось и двинулось к двери. Открыло. И попало в витиеватый притихший коридор.

В советские времена все обычно ложились спать затемно, и после одиннадцати шуметь запрещалось, иначе вызывалась строгая и неподкупная милиция.

По этой причине я быстро прикрыл дверь, чтобы гулкий шум не услышали чуткие соседи. И оказался в кромешной тьме, экономия электричества в этой коммуналке достигала таких невероятных масштабов, что лишняя секунда горящего света приравнивалась к преступлению. И потому он был уже беспощадно погашен везде.

Попривыкнув, глаза сами начали  угадывать какие-то тени, фигуры в ожившей темноте; слышались непонятные шорохи и голоса, идущие со всех сторон, из пустот наваливающегося мрака.

Моя рука стала нервно шарить по старым обоям в поисках выключателя и не смогла нащупать. Я выругался шипящим шёпотом и двинулся на ощупь, что-то задевая, роняя, погружаясь всё больше и больше в чёрные провалы расширявшейся неизвестности. Коридору, казалось, не было конца. Но вот я нечаянно наткнулся на дверь, толкнул и снова стал искать выключатель…

И вдруг слева, наверху, в темноте образовалась какая-то искорка, перелетела поближе. И от неё будто начало ломаться пространство на мелкие участки, на тени, создавая в разломах серебристую паутину, как в витраже, с плоскостями, которые побежали, разрастаясь, в разные стороны и стали громоздиться друг на друга, сменяя цвета, складываясь в черноте в замысловатую картину. В абстракцию.

И тут вспыхнул свет. Я зажмурился, а когда отвёл руку от лица, увидел, что на меня уставился хмурый мужчина в обвисшей майке и мятых семейных трусах. Я очутился в чужой комнате.

– Заблудился? – спросил он с тихой угрозой и шагнул.

Я выскочил в коридор, мотая головой:

– Нет.

– Уже напился, – пробурчал он с ноткой обвинения. – Туалет справа через дверь.

И нажал подвластный ему выключатель. Кусок коридора осветился, выхватив мою длинную тень, сливавшуюся вдалеке с густой темнотой. Тень вроде шевельнулась. Я потряс головой. Вгляделся. Всё было на месте. Тень, как тень. Устойчивая. Неужели напился? Да бог с ним. С кем не бывает.

И пошагал дальше. А дальше всё было не так интересно.

Правда, на следующий день меня не отпускало маниакальное ощущение, что вокруг мелко, едва уловимо шевелились тени, подёргивались, потом замирали и снова подрагивали.

От таких беспокойных видений я немного разволновался, а дома и вовсе не мог уснуть. И не только от разбушевавшихся фантазий и подозрений, но и потому, что плотная пелена ночи казалась на самом деле живой, насыщенной каким-то постоянным движением. Я ругал себя за несусветные выдумки, но от этого не становилось легче. Беспокойное шевеление продолжалось.

– Перетрудился, – вздохнул я тяжко и, решив выпить снотворного, включил свет. В тени старого шкафа метнулось тёмное размытое пятно, спряталось, скользнув за угол.

– Тень в тени. Ну и ну, – пробормотал я и постарался быстро проглотить найденное лекарство, потрогал голову, выпил вдобавок и обезболивающего и решил на всякий случай не гасить свет полностью. Оставил ночничок в изголовье.

Лёг, замер, и постепенно стало казаться, что в затемнённых углах комнаты что-то всё-таки таится живое, не смея из опаски приблизиться к освещённому пространству рядом со мной. Я пялился, пытаясь рассмотреть, что же там такое укрылось чуждое, но глаза начинали постепенно слипаться. Тяжесть навалилась. И незаметно наступил сон.

Следующий день пролетел молниеносно, в суете, в работе, но иногда тени, отбрасываемые людьми, тревожили меня. Краем глаза я успевал заметить, что то одна, то другая хотели оторваться от своих носителей, скрыться куда-то. А их хозяева, будто этого не замечали, болтали, шутили, курили и спешили по делам. Когда я всматривался в тени, то они будто, почуяв взгляд, примерзали к людям и вели себя обыкновенным образом, повторяя безо всяких эмоций движения своих обладателей.

Вечером я снова был в квартире моего гостеприимного друга и раз за разом переспрашивал:

– Кто-кто живёт в той комнате?

Почему-то ответ, что слесарь с завода, тихий пьяница, не удовлетворяло меня  нисколько. Я готов был поверить чему угодно, только не тому, что он самый обыкновенный рабочий.

– Ну как его хотя бы зовут? – не выдержал я.

– Петя.

– Что?!!

Такое имя тем более ничего не объясняло. Я решительно встал и двинулся к непонятному соседу. Распахнул дверь…

Тот сидел за столом и пил буднично, одиноко. Скосив на секунду глаза на мою тень, он только спросил:

– Будешь? – и, не выслушав вежливых извинений за бесцеремонное вторжение, достал новый стакан и наплескал водки.

Мы чокнулись, выпили.

– А почему вы всё смотрите на неё? – и я указал на свою тень, пытаясь не обозначать её из осторожности словом.

Он упёрся в меня угрюмым взглядом. Под глазами лежали глубокие тени, которые в ту же секунду ожили и начали шевелиться подобно змеям Горгоны. Струиться, перетекая.

Я вскочил.

– Что с вами? – качнулся он.

Глотая воздух, я заторможено водил пальцами у своего лица, пытаясь объяснить замеченное. А сам видел, что движения под глазами работяги уже не было. Улеглось.

– А-а-а. Тени? – догадался он. – Да так. А впрочем, что скрывать? – и Пётр начал рассказывать о своём странном существовании, о видениях, в которых тени покидают людей, живут своей обособленной жизнью, ходят сами по себе по городу. И вроде все разные. У влюблённых, которые только знакомятся, находят первые точки общения, они соприкасаются осторожно друг с другом пальцам, касаются, отделяются от тел, иногда обнимаются или, взявшись за руки, куда-то улетают, приходят назад, а в счастливые моменты танцуют что-то воздушное, упиваясь безграничным блаженством. У тех, кому не суждено быть вместе, тени скорее угловаты и как бы не совмещаются, упираются гранями. У плохих людей – ломкие, превращаются в кубики, квадраты, у некоторых в плоских жаб, рассыпаются, как стеклянные муравьи. У некоторых пятнами. И, помолчав, добавил:

– Мне мало кто верил раньше. Скорее никто. Я всё время боялся психушки. Потом запил. Остался один. В общем, всё. Выговорился, пожалуй, на сегодня. Тебе, кстати, пора. Слышишь? Иди.

– Но как это началось?

– С переезда в эту треклятую комнату, – проговорил он и отвернулся.

Я вышел медленно и прислонился к стене в коридоре. Она холодила.

– Ты что? – спросил приятель с тревогой. Он всё время прислушивался к беседе, боялся за меня, считая Петра сумасшедшим, правда, безвредным. Но несмотря на это, всё-таки следил.

– Не знаю, – ответил я и отправился на выход.

На улице мои раздумья прервал резкий скрип тормозов. Что-то метнулось. Удар. И два водителя, стремительно покинув машины, стали ругаться, разъясняя, кто и что кому не уступил. Полемика, накаляясь, разрасталась. А тени, опережая спорящих, и вовсе начали драться, теряя человеческое обличье. И одна так врезала другой, что та разбилась на кучу звенящих осколков. Они вспыхнули, то ли обидой, то ли ненавистью и стали багроветь, темнеть, сложились в какую-то угловатую жалкую конструкцию и прижались к ногам побеждённого, который уже лез в портмоне, нервно пытаясь отдать требуемую сумму противнику.

– Этого не может быть, – пробормотал я.

– А ты чего вылупился? – гаркнул злой победитель, загружаясь в машину. Я отшатнулся. Тени юркнули кто куда. Дверца хлопнула. Машина, буркнув, уехала. Вторая тоже. Всё стихло. Тени медленно выползали, занимая привычные места.

Поздним вечером, ночью, уже дома тьма оживилась с новой силой. Она веселилась, гуляла, создавая невероятные картины, сменявшие одна другую.

– Это — гениально, – шептал я, упиваясь видениями, не сознавая уже где явь, где сон. Всё смешалось в круговороте. Что-то, что было мною, погружалось всё глубже и глубже в видения…

А пробуждение было тяжёлым. Не переставая, звонил телефон. Подняв трубку, я услышал голос Макса, который взахлёб рассказывал, что раньше в той странной комнате, где обитал ныне рабочий, жил ученик известного художника Павла Филонова. Того самого! Основателя аналитического искусства, некий Агафонов Николай. Специалисты прочили ему великое будущее.

– Представляешь? – продолжал он. – Но где он теперь никто не знает. Он сгинул куда-то в блокаду или после.

– А в жилконторе записей нет?

– Ничего не осталось. Просто исчез.

Так-то вот. Наверное, он был ещё более гениальным живописцем, чем его знаменитый учитель. Он творил в сущности жизни. Творил что-то с тенями. Познал их тихий потусторонний секрет, тайну. И я, войдя в его комнату,  нечаянно скопировал это знание на себя, эту способность. Но всё бессистемно. Только наблюдения, без возможности влиять на поэзию оживших теней.

Так размышлял я, идя по Каменноостровскому проспекту к Австрийской площади, поглядывал вскользь на здания, на тени прохожих. И одна из них была столь необычна, что притянула мой взгляд настолько, что даже ноги стали медленнее идти, пристраиваясь к её небрежному качающемуся шагу. Тень была трепетная, подвижная. Она была полна ожидания новой жизни, полна нежных цветов. Взгляд мой медленно поднялся, и я увидел девушку в обычном песочного цвета платьице, которая медленно помахивала сумочкой. Серая мышка.

– Как Вас зовут? – спросил я в растерянности. Больно уж её внешний вид не вязался с ярким внутренним миром. К тому моменту я уже нисколько не сомневался, что именно его-то тени часто и отражают.

– Маша, – сказала она, чуть-чуть стесняясь. Её тень коснулась моей осторожно, как тихая волна. И после пары ничего незначащих фраз мы уже шли рядом. Я, не зная почему, начал нести несусветные глупости, в которых раньше не был замечен. Она сначала тихо смеялась, смущалась, а потом и сама начала что-то щебетать. С каждым новым нашим словом всё вокруг преображалось. Казалось, что снова вставало раннее солнце, освещая, обещая незабываемый день.

И тут я почувствовал колкий взгляд с противоположной стороны проспекта. Пожилой мужчина с испанской бородкой, в сером костюме и шляпе, с тросточкой в правой руке внимательно смотрел на наши разошедшиеся тени, потом медленно поднял изучающий взор на нас. Глаза встретились. Меня охватило неприятное ощущение, проникающее, разбирающее мою суть на составляющие. Он поднял руку и неторопливо помахал мне.

Я, тряхнув головой, продолжил идти, глядя на него в недоумении, с какой-то оторопью.

– Ты что? – спросила Машенька, дёргая меня за рукав.

–  Да так, – пожал я плечами, пытаясь не оборачиваться на вызвавшего странную неприязнь гражданина. «Он тоже видит тени», – понял я.

А ночью, видно из-за встреченной мною девушки и переполнявших по этому поводу чувств, в темноте происходил праздник разбуженных теней. Их шевелящиеся джунгли вдруг уплотнились, как закрывающийся занавес, соединились, а затем распались вспышкой на карнавал, на вальс, на кружение. Они полетели вверх, к бездонному небу. Я упивался. Я был счастлив.

Неужели это – любовь?!!

Круговорот счастливых мыслей, весёлых образов. Всего! Не помню уже, как и заснул. Наверное, только тогда, когда мои тени улетели на встречу к её. Я, вроде, видел, их оживлённый отлёт. А потом наступило опустошение темнотой.

Утром, стоя на станции метро «Петроградская» в очереди к разменному аппарату, я от нечего делать наблюдал тени. Из-за множества ламп они были размыты, множились. Но у одного гражданина они были чётче других, собраннее. Он же сам стоял посередине вестибюля, замерев, задумавшись, люди обходили его, будто не замечая.

Я с интересом стал подходить к нему. Одна из его теней обернулась и помахала мне рукой. Этот жест был очень знаком. И точно, оглянувшийся вслед за тенью мужчина был тем самым, что стоял вчера на проспекте.

– И это тоже видите? – спросил он, указывая на свою весёлую тень, которая продолжала махать рукой, и приподнял шляпу. – Позвольте представиться: Агафонов Николай Валентинович.

Он хорошо улыбнулся. Ёмко. Непринуждённо. Таким доверяешь почти что сразу.

– Агафонов… Николай? Художник? – переспросил я, не веря, что это тот живописец, о котором мне на днях рассказывал Макс. – Ученик Филонова?

– Он самый, – улыбнулся мэтр в ответ.

Блин! Ну почему вчера он мне так не понравился! А тут, гляди, вроде, хороший дяденька.

К нему подошёл запыхавшийся юноша.

– Извините, опять опоздал.

– Вот такие теперь ученики, – засмеялся Николай Валентинович. – Мы в музей. Вы с нами?

Я позвонил на работу и, сославшись на возникшую простуду, отпросился. И пока говорил умирающим голосом в трубку, внимательно следил за тенями моих новых знакомых. Они переплетались, ломались, ссыпались в геометрические фигуры, складывались в новые сложные конструкции, едва успевая за теоретическими раскладками и идеями говоривших.

Фантастика! Мне бы так мыслить! Как рисуют. Что творят!

Мы ходили от картины к картине. Абстракционизм. Кубизм. Я стал понимать их больше. В портретах кисти Пикассо я видел тень носа, которая жила сама по себе. Пойманная художником в момент рождения, отрыва, соединённая с другими тенями и обломками света, она вместе с ними создавала ломкий узор тайной внутренней жизни теней и их хозяев. Разломы души. Скрытые чувства, вывернутые необычной геометрией. Взлёт и будущие падения. Всё вместе. В столкновении. У некоторых полотен мне казалось, что изображения постепенно выходят из холстов и объединяются с учителем и его восторженным учеником. Этой необычной парой, соединённой потусторонним незнакомым знанием.

Голова кружилась от бесконечности видений, мыслей, находок.

Волшебство творения было рядом. Чувства переполняли меня. Неужели, это – настоящее творчество? Сотворение…

Идя, домой мы молчали пересыщенные. Лишь у «Ленфильма» Николай Валентинович обратил моё внимание на молодого модного артиста, спешащего, как видно, на съёмки очередного сериала. Его тень была примитивна, как детский рисунок Остапа Бендера «Сеятель».

– Мельчает артист, – вздохнул мастер с грустью. – Внутренний мир убогий, пробуют передать глубину переживаний Достоевского, а сами… невесть что, из себя и представляют.

– Я что-то ваших картин никогда не видел. Вот бы взглянуть.

– Не на что.

– Почему?

– Потому что я тень, – произнёс Николай Валентинович. – Умер в блокаду. И перешёл однажды в нарисованную тень на картине Филонова. Им не нужна еда. Они не страдают физически. Они жили всегда. Гляди, – и пошёл. Тени вокруг него начали множиться, создавая цветные полутёмные узоры на земле, на стенах, на проезжающих машинах, на столбах. Они скользили по деревьям, дополняли всё и изменяли до неузнаваемости мир, давая новую жизнь привычному, новые ощущения. И чем дальше он уходил, тем больше множился и исчезал, растворяясь в блёклых тенях наступающей белой ночи, распадаясь, и, обернувшись, попрощался и молвил:

– А она – настоящая.

С другой стороны ко мне шла Машенька, обуреваемая извилистыми радужными тенями. Цветами, пышными отростками, устремившимися ко мне. Тонкая, желанная…

Моя тень дрогнула и помчалась к ней, превращаясь по пути в извивающиеся лианы распускающихся плотоядных цветов, лёгких кружащих тёмных бабочек и света.

Всё соединилось фейерверком. Взрывом. Мы тоже. Обнялись… казалось навсегда.

…белые ночи. Ленинград, Петербург для интеллигентных людей всегда был уютным и тихим городом. Особенно в период белых ночей. Когда исчезают все тени, сливаясь с неясным предрассветным светом.

Утро. Машенька тихо посапывает сзади, а я гляжу на картину Филонова и вижу в тенях ускользающую улыбку его лучшего ученика. Он там.