Что связывает близких между собой людей? Отчего один на расстоянии чувствует боль другого? Во все времена звучали рассказы о том, как мать задолго до похоронки узнавала о гибели сына в бою. Как узнавала? Сердце вещало. Не может быть! Может…

На ночь глядя, иду я по лесной дороге. Задаю себе непростые вопросы. Не вижу ни ям на измятых колеях, ни заполненных снегом обочин – глаза высматривают мелкие камни под ногами. Руки набирают камешки, рассовывают их по карманам. Хватит? Нет, ещё один…

Вечер. Тишина давит. Птицы погрузились в сон. Из леса пялятся присыпанные рыжей иглой сугробы. Ноги разъезжаются на мокрой глине, скользят. Не удержавшись, падаю. Сугробы не только холодят воздух, но и отдают земле сырость.

Самое тяжёлое в перемещении по лесу не сырая дорога. И на осознание – холодно или тепло – нет времени. Другая реальность завладела мозгом. Память выхватывает из прошлого эти самые колеи, сжимает калейдоскопом минувшего голову. Дорога, вопросы и память – мешанина в голове. Поднимаю очередную гальку, темнеющую на снежной обочине. Карманы наполнены. Должно хватить на каменистый прямой отрезок, а потом мои пальцы уложат на него две поперечинки. Как же всё изменилось…

По давно знакомому мне пути хаживал не раз, и галечные россыпи на нём, подворачиваясь под ноги, оставались всего лишь земной поверхностью. Обычно на землю не смотрел, а если и опускал равнодушно взгляд – ничего тот внизу не выискивал, тем более камешки. Приехав на короткую побывку из большого города, наслаждался тишиной леса, зеленью деревьев, пением птиц. О непростой работе оперативника здесь, в лесу, вспоминал редко. Зачем? В присутствии тех, кто вёл меня этими дорогами-тропами, мои глаза, как правило, скользили по веткам сосен, ёлок – не притаился ли там кто из зверей? Взгляд от веток поднимался выше – не сгущаются ли на небе тучи, не видно ли у пламенеющих на солнце вершин высоких елей чудной птахи? Дышалось легко, вольготно, и не столько взгляд, а казалось, сам я взлетал в облака, размахивая руками – то мои поводыри любили меня. От их любви вырастали крылья.

Попутчики в лице родителей не спеша вышагивали рядом, между делом расспрашивая о делах. Тут же сами вспоминали о недавних разговорах и встречах. Я слушал их тихие голоса. Не всегда соглашался с их мнением, – и спорить не спорил, но хотелось казаться умным, – случалось, рубил с плеча: «Не так!» или «Не смешно!»

Память услужливо развернула перед глазами одно из перемещений. Лето, утро, птичий гомон. Мы преодолели половину дороги.

Со странной улыбкой на лице мама вспомнила одну из проделок отца:

– Вернулся недавно отец из магазина и говорит мне: «Трофим Ипатович умер. Похоронили на днях».

В этой вести я не усмотрел ничего весёлого. Ветерана войны я знал, приготовился, было, вздохнуть в сочувствии, но мешало любопытство – знал я и о душевности мамы. Почему-то весть о кончине доброго знакомого и воспоминания о грустном событии не привели голос матушки к дрожи, к слезинке? Чуть ли не радостно вспоминала она об этом. Где печаль по горестному случаю?! В чём подвох?

Отец после слов мамы тоже улыбнулся. Странно…

– Попрощалась я в душе с Ипатовичем, Царствия Небесного ему пожелала. Всплакнула даже, – мама продолжила дальше. – Пошла через неделю в магазин, смотрю – батюшки! – Трофим Ипатович в очереди стоит. Я глазам своим не поверила. Шура, выходит, опять меня разыграл.

Батяня редко смеялся громко, и на это раз тоже лишь фыркнул с усмешкой:

– Было такое…

– Не смешно! – осуждающе покачал я головой.

– Надо бы луковую шелуху в ведре настоять. Тля на кустарниках появилась, – в заботах об Ипатовиче матушка тут же размышляла, как бороться с врагами наших будущих урожаев.

На тропинке, что вела среди леса, валялась сосновая ветка, отломленная, наверно, ветром. Матушка мимо не прошла, принялась убирать.

– Оставь, – попросил я.

– Людям будет мешать…

Ветка полетела в сторону от дороги.

Сколько разных путей мы с матушкой и батяней протопали-прошли… С ранних лет своих помню, что всё свободное время мы перемещались пешочком по очёрским долам. Ходили, минуя Берёзово, по Пахомовским увалам, одолевали Бурдятские высоты, пробирались по льду Пролива к Карсоновским и Балуевским лесам, по замёрзшему пруду прямиком на Волеги, хаживали вдоль и поперёк наших местных рек, ручьёв и речушек. Солнце катилось к закату, менялись времена года, падал снег, лили дожди, а мы всё шли и шли, перевязанные пуповиной свиданий с деревней. Мама не могла прожить выходного, не повидав малую родину – уральскую деревеньку Уваровку. Мы с сестрой с детства прониклись той же ностальгией, привыкли к тем же ощущениям неразрывности с деревенскими полями, ключами, дорогами. Батяня не чурался мира наших ценностей, но у него существовал свой, со своими именными тропами, персональными соснами, загадочными чащами и своими земляничными полянами. Они лежали в другой стороне от маминых, в другом измерении. Через матушкины же с её рассказами о былой жизни мы, дети, родившись в городе, прикипели к уваровским землям, как к родным. Те ответили нам взаимностью. И пусть это всего лишь слова, но так у людей рождается любовь к Родине.

Наши дороги оставались неизменными, только с возрастом менялись мы сами. Подростковая самоуверенность шептала мне на ухо: «Ты в силах одолеть любой путь», и я его действительно одолевал. Родители не всегда и догадывались, какую цену мог заплатить сын за привязанность к деревне. Помню, по тридцать первому декабря вечерней студёной мглой отправился я в Уваровку пешком. Отмахав пятнадцать километров среди лесной темноты – глаз выколи, постучал бабушке в ворота дома. Та ахнула:

– Один?

– Один, – ответил я.

– Что случилось? Поди, дома что стряслось? – с тревогой в голосе расспрашивала бабушка.

– Ничего не случилось. Новый год пришёл с тобой встречать. Тебе одной-то скучно будет.

– Да, Господи, прости..! – только что и нашлась ответить мне бабушка.

За ужином, под тепло растопленной голландки, я узнал, что она никогда не встречала Новый год, ложилась преспокойно спать, как в обычные вечера: «Что встречать? Ночь как ночь». Так повторилось и на этот раз. Но я дошёл до деревни, и уже не плохо!

Мама позднее мне выговорила:

– Любить дорогу и деревню, не значит рисковать. По лесам бродят стаи волков, а тебе лет – с гулькин нос.

Врастание в артерии дорог, приводивших нас в уваровские края, впиталось в мою кровь, а может, от рождения превратилось в часть меня. Волки?.. Подумаешь! Сколько люди хаживали, пока все живые. Наивный…

Дорожная пуповина, связывающая нас с сельскими околицами и работами со временем не то, что не исчезала, – она крепла! Нам, имевшим городскую квартиру в кирпичном доме, хотелось сельского уклада – укоренилась тяга к работам на деревенском огороде. А тут и возможности появились. За городом появился надел – машиностроительный завод выделял участки земли на целине своим работникам под посадку картофеля, а на лугах – под мелочь: морковь, лук. Хождения «в поля» и «на луга» и перевитые с ними заботы помогали выживать. Лишних денег в семье не водилось. «Как потопаешь, так и полопаешь», – говаривал отец, подтачивая оселком лопату.

Беда не миновала деревню стороной. В начале девяностых Уваровка, как центр нашей Вселенной, канула в прошлое. Родные уваровские лица упокоились в ином мире, а дома их заселились чужими. Сама деревня хирела, пока не превратилась в почти заброшенное селение. Торопиться нам стало не к кому. Переживал ли я утрату? Да, но я ещё не постиг её истинной глубины, да и не мог постичь. Горевать – не искусство, не творчество, по взмаху руки режиссёра не приходит причитанием и не уходит по команде «Занавес!»

Глаза мамы после тех потерь изменились – загрустили. С неумолимой быстротой лицо её испещрили морщинки, она перестала петь и на просьбу о песне лишь отмахивалась:

– Нет, не до песен…

Отчасти душевную боль смягчали передвижения на садовый участок, что родители получили от завода в коллективном массиве в полукилометре от городского погоста. Ходили в сад поодиночке и семьёй, ходили в жару и когда вокруг уже (или ещё) лежал снег. Батяня перекапывал землю, ровнял участок, заботился о картофеле, мама разводила клубнику, а мы с сестрой оставались на подхвате. Приятные заботы, милые сердцу хлопоты. Находясь возле земли, мы чувствовали уваровскую пуповину и без сердечного надрыва вспоминали о деревне: «А помнишь…»

По тропинкам в лесу, по глине лесных проездов, то сырых до месива, то подсохших, при всяком удобном случае мы спешили в наш обетованный уголок. Шли, чтобы обрызгать настоем луковой шелухи кусты, собрать с картошки колорадского жука, прополоть, присмотреть, попроведать… Путь выводил нас через пригородный лес на дорожную раз-вилку: налево и вверх – к саду, прямо путь лежал к городскому кладбищу. Мы поворачивали налево. Печальные памятники при этом оставались далёким и нас не касаемым пространством. Некогда грустить – работы невпроворот! Случалось, люди шли на кладбище по устоявшемуся издревле поводу, а мы торопились всё одной и той же дорогой налево – в сад – прополоть сорняки, полить грядки…

Апрельский снег тускнеет с угасанием закатного света. Камни и гальки на дороге уже едва различимы. Кажется, набралось прилично, но до рези в глазах я всматриваюсь в глину под ногами – вдруг лежит где маленький окатыш, которого мне не хватит. Этим вечером я не лишился рассудка, не впал в детство, но жизнь остановила свой бег, замерла. Не думалось ни про сад, ни о грядках, делах и заботах, что прежде связывали до метра знакомую дорогу и конечный пункт перемещения по ней. Старался думать только об одном – хватит ли того, что собрал? Если бы я не размышлял об этом, то сел бы на первую попавшуюся лесную кочку и дал бы волю хрипу, рвущемуся наружу.

Впереди знакомая развилка. Ноги ведут меня по прямой – к погосту. Сегодня пополудни мы опустили здесь в землю маму, отрезав её слоем земляного покрывала от нас, продолживших мыслить, говорить, вздыхать. Мы с сестрой затосковали, но сердобольные родственники подсказывали, что сознанию ещё только предстоит осмыслить утрату. За-чем осмысливать тоску? Неужели люди думают, что с маминым уходом мы перестанем жить её мыслями, произносить её фразы?! Я пропитался материнской плотью, кровью, живу благодаря маме. Сколько хлопот, переживаний я ей принёс… Сказать бы, повиниться лишний раз. Услышит? – я смотрю на потемневшее смуглое небо. Её рука уже не коснётся моего плеча: «Нагнись, а то вырос, что и в щёку не поцеловать…»

Скорбным вечером кто-то из родных, остановившихся на нашей родительской квартире, вспомнил, что на могилке после похорон должен быть выложен крест. Мы этого не сделали.

– Из чего выкладывают? – спросил я.

– Да из тех же мелких камешков, – прозвучало в ответ.

В одиннадцатом часу вечера я отправился на могилу мамы. На давно знакомой дороге насобирал полные карманы галек. С каждым шагом я приближаюсь к маме, дышать становится всё легче. Хрип внутри угас. Спешу, мне надо многое успеть… Мой взгляд больше не застывает под ногами. Чем ближе, тем больше начинаю ощущать материнское присутствие. Щёк моих коснулись её тёплые ладони. Странно, ещё немного и перейду на бег.

Ты ждала меня? Я пришёл…

И вот сижу у свежего земляного холмика на корточках, руки выкладывают древний символ… Прости! Глажу не холм, а твои сложенные на груди усталые руки.

Могила условность. А остальное… Человеческое сознание способно истолковать далеко не всё. Знаю, ты слышишь меня, видишь меня. Расскажи, что есть жизнь? Что за ней? Что связывает близких людей между собой?

Время остановило свой бег. Сколько прошло? Час? Год? Век? Стою здесь, на погосте, рядом с деревянным вкопанным крестом, но иные чувства овладевают мной – мы идём с матушкой знакомыми зелёными полями по едва заметной тропе. Снова рассказываем друг другу о будничных делах. С ног спадают путы. Над головами рассыпается яркими брызгами солнце, ветер тёплыми волнами касается наших лиц, и мы, взявшись за руки, словно плывём над этой дышащей жизнью благодатью. Величие связи земного и небесного вселяет надежду – никакая смерть никогда не будет властвовать над нами и бесконечностью человеческой любви…

___________________________

Алексей Дубровин