В продолжение дискуссии «NANO-ПЛЕСЕНЬ. Или СУК-КИНЫ ДЕТИ» 

Часть 1. Записки декларативно-спекулятивного характера

Литературная карта края (ред. — Алтайского края) активно меняется. Особенно это заметно на примере поэзии. Впрочем, так было всегда — читать стихи прямо сейчас, от начала до конца, это вам не читать прямо сейчас повесть, роман или хотя бы рассказ. Поэты всегда форматируются скорее прозаиков. Потому — о поэтах, точнее, о поэзии, о том, что в ней меняется?

Великий информационный потоп, вымывающий из сознания читателей индивидуальные черты, заставляет искать новые пути, всматриваться в себя в контексте настоящего времени. За стихами неизбежно стоит поэт, как тот, кто говорит не просто так, кто отвечает за свои слова, даже в своё кажущееся отсутствие. Но в том-то и дело, что в стихах отсутствия не существует. Вообще, поэзии присуща та позорная нагота присутствия, которая и делает её поэзией с живым, стоящим за ней поэтом.

Поэт всегда как что-то постыдное, на что смотреть не принято, больно и соблазнительно одновременно. Как если бы смотреть на человека, бредящего на кровати туберкулёзного отделения, худого, задыхающегося. В подгузниках, которые ему надевают, потому, как он уже не может и не понимает, что в сортир нужно подняться. Потому что ему это уже не стыдно — не поднимаясь лежать в подгузниках. Да и не поднимется он уже никогда. Вот здесь, при ТАКОМ настоящем и возникает то, во что верится. Верится, потому что ЭТО настоящее можно опровергнуть только другим таким же. Вот здесь, при таком настоящем и появляется поэт. Предметы уже теряют самоценность и становятся знаками, символами, метафорой, декорацией.

Отсюда и окружающий мир, в стихах современных поэтов, как никогда театрален, заполнен бутафорскими предметами. Оттого этот мир часто бредОв. Ценным бывает только одно — сознание, голос, который перечисляет предметы, обставляя декорациями сцену для маленьких (и немаленьких) личных трагедий. Как никогда, в стихах масса частных, личных, интимных подробностей. И это нежелание остановить мгновенье, это желание сохранить хоть что-то от проходящего мгновения, острое осознание, что мгновение НЕ ПОВТОРИТСЯ НИКОГДА.

Такое осознание может быть у того самого человека, что задыхается на больничной койке. Ведь жизнеспособные стихи не обязательно жизнеутверждающие, но всегда обосновывающие жизнь, именно жизнь. Всё дело в том, что обосновывать смерть нет необходимости, а если и делать это, то лишь по причине поиска смысла-бессмысленности жизни. Вот она — жизнь — есть и что с этим делать? Что есть такого, о чём действительно стоит сказать?

Один мой знакомый поэт как-то сказал (а мы тогда сидели у него на кухне, курили и говорили о популярности Интернета, «Одноклассников», «в Контакте» и т.п.): «Поэзия, это иллюзия, но такая, что замещает реальность». Я тогда подумал, насколько настоящей должна быть иллюзия, чтобы в неё верилось, и кто за неё должен отвечать, за её появление? Как пишет поэт — легко ни за что не отвечать, ни за свои стихи, ни за поэзию, тогда любой собственный лепет кажется интересным. Действительно, отвечать за что-то страшно, тяжело и неудобно, а ведь и за понимание тоже нужно отвечать. Какие-нибудь мальчик или девочка, что читают свои стихи — они приходят и читают, а им говорят — поэзия умерла сегодня. Говорят, потому что отвечать за этих ребят тоже страшно, тяжело и неудобно, а за себя отвечать не хочется ещё больше.

Знаете, все разговоры о смерти поэзии (сегодня, завтра, когда угодно) — ложь и страх ответственности. Поэзия умереть не может, потому что говорит на общем языке всех влюблённых. Можно тысячу раз понимать, что это язык поэзии, но чувство его жизни напрямую связано с чувством жизни в себе. Это неизбежно и необходимо, если речь не идёт о стихах, что пишутся к свадьбам и юбилеям. И если я говорю о литературной карте, то имею ввиду вполне живое и жизнеобосновывающее, всё то, что пишется сегодня в контексте настоящего и времени, и жизни.

А в настоящем есть они, поэты, у которых нет ничего, кроме слова и голоса. Как всегда. И при всей кажущейся свободе, они несвободны как никогда раньше.

Само представление о свободе, традиционный дух русского анархизма, несвободно от себя. И поэзия — бессмертна, потому как в ней заключены взаимоисключающие противоположности. Потому и ищут поэты сегодня ту несвободу, что смогут противопоставить всеобщей свободе, понятой, как вседозволенность. Потому и заключают себя в рамки несвободы — в рамки глубоко погружённого в себя сознания.

Собственно, взгляд погружён в себя постольку, поскольку происходит идентификация. Есть некая потребность вспоминания, что-то вроде инстинкта, способа организма спасти вид человека разумного в контексте сегодня. Что-то вроде перенесения инстинктов организма на спасение души. Мир меняется с изменением количества получаемой информации, виды приспосабливаются. Остаются только самые важные, ранее приобретённые способности.

И ещё раз о том человеке на больничной койке, точнее, о том, что он видит в своём предсмертном бреду. А видит он — то важное, что было в его жизни. И, ведь правда, если он вспоминает о невымытой тарелке, значит, для него она оказалась той метафорой, что вытягивает за собой целый жизненный пласт, а то и всю жизнь.

Стихи — всегда рассказ, где невымытая тарелка может вытянуть целый кусок жизни. Но стихи всегда рассказ о «произошедшем», впрочем, как и любой другой рассказ, бред, галлюцинация, но рассказчик всегда здесь и сейчас. Более того, здесь и сейчас рассказчик уже совершенно не тот, кем был, когда проживал, писал и т.д. свою историю. Другими словами, всё сводится к тому, что стихи — всегда рассказ о себе другом, от имени другого себя, ненастоящего (в смысле времени). Иллюзия, замещающая реальность. А иллюзий сейчас хватает везде, кроме поэзии — друзья в «Одноклассниках», «в Контакте» — иллюзия, доведённая до уровня настоящего (в смысле живого, не иллюзорного).

В поэзии же иллюзий — настоящих, тех, в которые верится — пока очень мало. Чувство полной свободы сыграло с поэтами злую шутку — они оказались на открытом пространстве, и беззащитность стала очевидной, а, следовательно, только ленивый не бросил камень в поэзию.

Поэты нашли выход. Полная несвобода — то поле поэзии, что активно сегодня засеивается. Правда, пока в основном сорняками. Но, погружаясь в себя, создавая миф, обставляя миф, как новую квартиру — развешивая на стенах этого нового дома фотографии друзей и любимых, рассаживая на балконах свои, небольшие, пока садики, поэты выживают.

Полная несвобода, как жизнь внутри иллюзии, что, в конечном счёте, и даёт сегодняшнюю поэзию.

Часть 2. О консерватизме

Как-то, будучи в Алтайском доме литераторов, я говорил с одним человеком, который в разговоре употребил такую фразу — наш литературный журнал консервативен. Важен тут не сам разговор, а вдруг возникшая тема — тема консерватизма.

Послушайте, консерватизма в литературе не существует, и это правда. И уж тем более, не существует консервативной поэзии. Если вам человек говорит — консервативный литературный журнал, то речь идёт только о журнале, но не литературе. А если бы искусство, которое создаётся сегодня, могло быть консервативным, то оно бы стояло в тупике.

Можно с пеной у рта доказывать, что стихи современных молодых поэтов непонятны и нехороши и это будет о многом говорить, но всегда о человеке, не о стихах. Настоящие стихи всегда чуть преждевременны. Оттого их часто и ругают, потому что поэт то живёт здесь и сейчас. Ругают от высокомерия своего, желания доминировать (инстинктивного), от скуки, упрямства или нежелания ответственности. Частое внутреннее оправдание — что этот ребёнок может знать об искусстве, чего не знаю я.

Не нужно этого бояться. Нужно понимать, что за свои стихи поэт несёт ответственность сразу, здесь и сейчас.

Что самое интересное, оказывается, поэзия вообще ни в каком и ни в чьём обосновании не нуждается, кроме ответственности за неё. Как смерть или любовь. Как твоя собственная жизнь.

Полная несвобода от собственной жизни, как факт. А как быть с полной несвободой от собственной поэзии? Поэт всегда живёт двойной жизнью и вопрос только в том, насколько та, вторая иллюзорная жизнь проживается им по-настоящему. Вот, об этой, второй жизни только и стоит говорить, остальное — стихи к юбилеям и свадьбам.

Вспомнил сейчас Алису в Зазеркалье, точнее, историю с розами, которые перекрашивали для Королевы. И ещё чьи-то армейские (тюремные) истории о подкрашивании травы в зелёный цвет осенью, к приезду начальства. Консерватизм всегда занят подкрашиванием, бальзамированием, чем угодно, но к поэзии это не имеет никакого отношения, равно, как к поэтам, что живут здесь и сейчас. Консерватизм уместен в истории (как науке), и не стоит обманываться словом «литературный», так же, как не стоит подкрашивать траву в стихах. Потому как в конце это превратится в вашу собственную жизнь, за которой жизни не будет, а только увядшая трава и поблекшие розы другого цвета.

Однако, я никого не намерен здесь учить жизни или стихам, всё сказанное сводится к вопросу выбора и личного поэтического опыта. Всегда можно подкрасить траву или розы, и когда придёт начальник, он будет доволен. Всегда можно не красить, и придёт живой человек вдыхать запах настоящего цветка. Важно понять, кому ты пишешь, начальнику или человеку. А личный поэтический опыт…  Каждый поэт абсолютно свободен в выборе содержания своего сада, свободен в границах своего мифического, иллюзорного, замещающего реальность сада. Потому что поэзия — всегда миф, но такой силы, которую можно противопоставить силе реальности.

Иван Образцов

поэт, прозаик, публицист