Удивительная штука — человеческая память. Живешь с человеком, любишь его, боишься потерять, а потом он исчезает из твоей жизни — и память выплевывает его как пожеванную безвкусную жвачку. А бывает — наоборот: на какое-то мгновение столкнулся с человеком, и он уже получил постоянную прописку в твоей памяти.

Наташу я увидела в роддоме. Сначала мы одновременно на соседних столах родили по девочке, я орала и звала маму, Наташа только кряхтела и ойкала. А потом мы, обе зашитые, с пузырями льда на пузах, в ожидании транспортировки в палату, познакомились.

Когда нас поместили в палату, там были еще три тетки, но их выписали тем же днем, что появились мы. Больше не заселяли никого, нам повезло, мы с Наташей все 5 дней пробыли вдвоем. Детей, ровненько сложенных рядком, привозили на грохочущей каталке несколько раз в день — покормить. Мы вглядывались в маленькие личики и сверяли номера и фамилии на бирках, чтобы взять своего — медсестры вечно торопились и путали младенцев.

Обычная палата обычной больницы, никакого телевизора, книги с собой не разрешают, телефон в общем коридоре в порядке очереди. Нам с Наташей ничего другого не оставалось: только чесать языками и смотреть в окошко на сосновый бор.

Тут мы познакомились ближе. Мы обе были Наташи, нам было по 18 лет. На этом наше сходство заканчивалось. Мы были совсем из разных опер. Во мне росту едва 160, тезка — на полторы головы выше. Когда на весы я встаю, они 47 кг показывают, а когда Наташа — 80. При этом тезка не была толстой и бесформенной, все у нее было в наличии: и талия, и изящный изгиб бедра, она просто была большая. И наши девочки были что называется под стать мамашкам: моя родилась на два сто, Наташина — почти на пять килограммов.

Я — студентка филфака, меня с семинара по Бальзаку в роддом увезли. А Наташа даже 8 классов не закончила — школа далеко от ее селения была.

Наташа, я толком не помню и не поняла тогда, откуда-то с севера области, даже не из деревни, а не то с поселения, не то из лесничества, в общем, там в прямом смысле было 5 домов. Это сейчас я со своим журналистским опытом вцепилась бы в Наташу мертвой хваткой и такой цикл про нее и ее заповедную глушь написала бы. Но, увы, я даже приблизительно не помню, где и что это. Болтали мы много и обо всем на свете. Наташе было интересно слушать в моем вольном устном изложении произведения русских и зарубежных классиков, рассказы о студенческой жизни, развлечениях, любви, приключениях. А мне — Наташины рассказы про лесника-оборотня, про сгинувших в лесу приезжих грибников, нападение на их селение беглых зэков. Моя речь изобиловала красивыми оборотами и модненькими словечками. Наташа говорила просто, ясно, называла меня, медсестер, свою дочь — девки, а все ее эмоции выражались фразами «чо уж эко место!» «едрить твою!».

Наташа воспринимала мои истории как нечто абстрактное, нереальное, да и я воспринимала Наташины как фольклор чистой воды и жалела, что фольклор мы уже сдали в прошлом семестре. Наташа безоговорочно верила во все приметы, уповала на Бога и заговоры, а не на здравоохранение.

Несмотря на разницу во всем, мы с Наташей с первой же минуты «спелись» и на все дни пребывания составили этакий дружный мамский тандем. Я могла уверенно и грамотно «покачать» права перед медперсоналом: потребовать обогреватель в палату, дополнительные средства гигиены. Наташа, привычная к бытовым невзгодам деревенская деваха, научила меня, домашнюю избалованную девочку, производить гигиенические процедуры без наличия ванны и душа, и даже горячей воды, превращать противную больничную кашу с помощью принесенных близкими йогуртов и фруктов в терпимую еду.

Научила пеленать ребенка.

— Ты что ее не разворачиваешь? — спрашивает меня Наташа по время очередного кормления.

— А зачем? — удивляюсь я.

— Ты проверила, все ли пальчики у нее есть, все ли в порядке? — Наташа всегда свою дочку распеленывала, тщательно осматривала.

Я осторожно развернула свою дочку. Ужаснулась: в пеленках, с одной видимой мордашкой, моя двухкилограммовая девочка была очень даже ничего, а голенькая она походила на красного лягушонка. Я быстро завертела ее обратно, но неумело, оставив согнутыми ручки и ножки.

— Это что за едрить твою? Ты как ее завернула? Почему руки-ноги согнуты?

— А она не разгибает, — беспомощно отвечаю я.

— Дык ты сама разогни, чо уж эко место?— моя беспомощность Наташу удивляет.

— Сломаю еще.

— Боже, тебе самой еще мамка и титька нужны, — Наташа отодвинула меня от пеленального столика, — ловко, медленно завернула ребенка, развернула снова, — давай, мамка, сама!

Еще мы с Наташей много смеялись. Наташу веселила моя брезгливость, неприспособленность к больничной бытовухе, моя манера говорить, активно используя сленг и американизмы. Меня смешили Наташины приговорки: «насри, чтоб прилипло» — говорила она, когда я роняла ложку, мыльницу или еще что-нибудь, «чучА в паклЯх у них у всех что ль?» — сердилась она на медсестер, больно обрабатывающих нам швы. Еще больше меня смешили Наташины истории, как, например, она в детстве притащила от соседнего строящегося дома бревно, чтобы удобнее им с подружками было сидеть. А потом это бревно отец с двумя братьями возвращали недовольным соседям, материли по чем зря Наташу и удивлялись, как она приперла одна это бревно. Смешила Наташина наивность: «представляшь, ща доктор на обработке сказал, вы же не хотите сразу второго ребенка родить, вставьте себе спираль», железну спираль в п…у, я чо — Самоделкин какот?!»

Мы дружно смеялись. Но поскольку хохотать нам было нельзя — швы разойдутся, мы сдерживались как могли, отчего Наташа хрюкала и хрипела, а я стонала и попискивала. Эти звуки нас смешили еще больше и мы хрюкали и стонали до истерики.

Но одна Наташина история не вызвала смеха…

Когда в очередной раз пришел под наши окна мой муж — 19-летний студент истфака. Он гордо расхаживал по большим белым буквам на асфальте: «Наташенька, я тебя люблю!» — это они с одногруппниками-друзьями написали белой краской в день, когда я родила. А я посылала сверху воздушные поцелуйчики. Потом принесли на кормление нашу дочь, я показала ее в окно молодому отцу.

— Твой? — спросила Наташа. Она все это время наблюдала за нами.

— Мой муж, — я все еще не привыкла к нашим новым статусам и гордилась ими.

— Молодехонький какой.

— Он на 11 месяцев меня старше, — я почти обиделась за главу нашего семейства.

— А мой меня на 20 лет.

— На 20??? — на 20 лет меня был старше мой отец, и всех его друзей я звала «дядями Толями-Вовами» и мне в голову не приходило рассматривать их как потенциальных кавалеров.

— Ак чо ж делать было. За кого еще замуж выходить. Ладно он взял. Да у нас все хорошо. Только вот старшие его Васька с Катькой меня не любят, то воды в валенки нальют, то золы в тесто насыплют.

Мы занялись каждая своей дочкой. Наташа спокойно прикладывала к большой груди свою спокойную большую девочку и та легко и радостно ела. Мы же с моей девочкой мучились обе: я ревела от боли, никогда не думала, что без единого зуба таким маленьким ротиком можно делать так больно, дочь ревела от голода.

— Ну чо вы, девки, эко место блажите?

Наташа подошла, забрала мою девочку, приложила ее ко второй своей груди, та радостно зачмокала и успокоилась. Когда сытых сонных девочек увезли на грохочущей каталке, Наташа подошла ко мне так все и мучающейся со своей безмолочной грудью.

— Чо ж ты, девка, себя жалеешь? Ты так заморишь дите, — Наташа так сдавила мой сосок, что от боли у меня брызнули слезы из глаз, но молоко из груди тоже брызнуло и потекло тонкой струйкой. — Ну вот! Едрить тебя, цаца!

— Наташа, а что с замужеством? Почему никто бы не взял? — я продолжила разговор, начатый перед кормлением.

— Да, ничо, девка, домовой мне подкузьмил, едрить его, гада.

— Домовой? — переспросила я, подумав, что ослышалась.

— Ладно, расскажу тебе, хотя срам это, но ты вроде девка хороша, добра, чуток цаца, дык это отпадет со временем, повзрослешь когда.

— Мы с тобой так-то ровесницы, — напомнила я тезке на ее «повзрослешь». Наташа только улыбнулась.

И Наташа начала рассказывать.

Когда она из ребенка стала превращаться в девушку, а произошло это достаточно рано: Наташа — девица внушительных размеров — она, хотя была совершенно наивной и дремучей во всех гендерных вопросах и проблемах, стала замечать странные ощущения. То ей ночью казалось, что кто-то гладит ее грудь, она просыпалась — никого. Моет пол в доме, ползает кверху попой с тряпкой — ощущает, что как будто кто-то ее гладит по этой попе. Наташе это все было неприятно и страшно, но сказать об этом родителям в ее случае не было и речи, как скажешь в жутко патриархальной семье, что тебя кто-то за задницу или за титьки трогает. Особенно страшно Наташе было ходить в баню. Несмотря на то что она в бане была не одна — с сестрами и мамой — она тоже ощущала, что, кроме ее руки с мочалкой, по телу шарят откровенно еще чьи-то руки. Наташа совершенно определенно в соответствии со своим представлением о мире, где домовые, лешие, ведьмы и прочая нечисть существовали безоговорочно как что-то совершенно обыденное и привычное, решила, что это ее домогается домовой. Она расспрашивала маму и бабушку про домовых, конечно, не рассказывая о тех ощущениях, что она регулярно испытывает. Она стала оставлять домовому «подарки»: хлеб, недоеденную кашу, стелила ему коврик, что-то там делала еще — разные ритуалы, в надежде, что он «будет добрым» и отстанет от нее. Но ничего не прекращалось.

Более того, когда у Наташи уже начались регулярные женские дела, приставания невидимого домогателя становились наглее. Грудь и попу уже не просто гладил, а сильно мял, шарил в трусах. По ночам Наташа стала ощущать, как будто кто-то очень тяжелый ложится или наваливается на нее. Она очень пугалась, просыпалась, кричала. Родители стали ее лечить у бабки от испуга и ночных кошмаров. Наташа и бабке не признавалась в ощущениях. Несмотря на наивность, понимала, что это не есть нормально. Бабка Наташу лечила, чем-то поила, заговоры читала, кровать какими-то травками обкладывала. Но почти каждую ночь Наташа на себе ощущала эту тяжесть. Уже и «ласки» прекратились. Бабка лечить Наташу бросила, сказав матери фразу: он все равно не успокоится, пока не сделает свое.

И вот как-то ночью во сне Наташа опять почувствовала эту тяжесть. Но не проснуться, ни кричать, ни пошевелиться не смогла — как парализовало. Наташа почувствовала, как что-то липкое и холодное скользнуло в ее промежность, ткнуло один раз и все. При этом раздался такой противный резкий скрипучий, как будто старческий, смешок. Наташа проснулась. Она жутко и громко кричала. Вот тут она рассказала все маме…

— Эх, девка, ну что ты маешься и молчишь? — Наташа увидела, как я пытаюсь дотянуться с кровати до тумбочки и достать яблоко. У меня не получалось, а вставать не хотелось. Наташа встала со своей кровати и не подала мне яблоко, а пододвинула мою тумбочку ближе к кровати.

— Во так баще.

— И что дальше? — спросила я, изумленная рассказом.

— Да чо дальше. Ничо хорошего.

Наташу опять водили к бабке. Через пару дней родители перевезли весь скарб в другой дом — пустующий несколько лет. Про Наташу (то ли от бабки, то ли от многочисленных братьев-сестер) по этому селению пошли позорные слухи и россказни. Про Наташу шушукались не один год. Показывали пальцем, когда она шла по улице. Любопытные бабы и девки пытались расспросить: а как оно? Ровесники-парни брезгливо обходили стороной. В 17 лет Наташу перевезли в дом вдовца, намного ее старше, с кучей детей…

Я, до этого все истории про домовых, полтергейст считавшая полной ерундой и мракобесием, абсолютно поверила в достоверность — не врут про себя такое. Я была поражена и самой историей, и отсутствием трагизма в Наташиных словах, ее спокойным смирением перед тем житейским дерьмом, что выпало на ее долю.

Нас с Наташей и нашими девочками выписывали одновременно. Меня забирали родители, подруги-друзья и муж, приехавшие на трех машинах. Мне привезли красивое «добеременное» платье, плойку и косметику. Наташа оделась в ту же длинную широкую юбку, в которой ее, беременную, привезли сюда. Я увидела ее мужа — усатый деревенский изработанный старик, хотя ему было или к 40, или только-только 40. Без цветов-конфет-и шампанского, он отдал медперсоналу сетку с банками соленых грибов, огурцов и меда. Увидев молодого врача, который принимал у нас с Наташей роды, «срамник» — пробормотал мужчина и отвернулся.

— Бывай, девка! Веселая ты. Я не помню, когда так много смеялась, как с тобой, — сказала на прощанье Наташа.

— А то! — радостно махала я тезке. Уезжали они из роддома до вокзала на рейсовом автобусе.

Да, я тогда много смеялась. Я еще не понимала, что в миссии быть матерью — родить — это отнюдь не самое трудное. Мои, сами еще молодые, родители не поняли, какая ответственность легла и на мои, и на их плечи. С мальчиком-отцом дочки у нас была такая любовь, что она казалась сильной и вечной…

Удивительная штука — человеческая память… Моя дочь уже старше меня той, что я лежала с Наташей в роддоме. И я совершенно не помню дочкиного отца — мальчика с истфака. На 5 курсе он бросил меня, начав ухаживать за первокурсницей с иняза. Мне было так страшно без него и так больно, а таким спокойным смирением перед жизненным дерьмом, как у тезки Наташи, я не обладала совершенно, так что я нажралась какой-то дряни из бабушкиной аптечки. Бабушка вовремя увидела, что моя дочка играет пустыми блестящими таблеточными блистерами, вовремя вызвала «скорую». После больницы моя память выбросила мальчика навсегда. И я не помню ни его голоса, ни его рук, ни его глаз. А вот Наташу из моей палаты помню.

Я вышла замуж второй раз. Через 10 лет после дочки родила сына. Лежала в роддоме неделю, я не помню ни одной соседки по палате — ни их имен, ни фамилий, ни лиц. А вот ту Наташу помню.

Я по-прежнему не очень-то верю в существование домовых и прочих существ, но у меня под диваном всегда лежит чистый коврик и стоит блюдечко с печенькой.

Я безрезультатно искала Наташу в соцсетях. Потом стала искать в сетях Наташину дочку — я помню фамилию, назвать ее собирались Леной. Все-таки интернетизация стала практически всеобщей, да и Наташина дочь могла уехать из того захолустья. Не нашла.

Удивительная штука — человеческая память. Зачем я помню Наташу и думаю о ней: какая сейчас Наташа, сколько у нее детей, как она живет, счастлива ли она со своим мужем или этот странный случай с домовым испортил девке жизнь?..

Наталия Дудко