Череда морских фонтанов, Большой каскад. Позолота на изгибах бронзовых фигур, миллиарды брызг, неожиданный ракурс, чудесные улыбки, шары, фотосъёмка… Всё это — Петергоф. В старых семейных альбомах я вижу отца с матерью, их родственников — и всё это на фоне тех же огромных фонтанов, но уже в чёрно-белом изображении. Они ужасно молодые, интересные, с двумя фотоаппаратами — одним фотографируют другой. Тот, «другой», стоит на огромной треноге с огромными мехами… Середина тридцатых годов… Отец в какой-то прямоугольной белой кепке, мать — полногрудая смеющаяся красавица, война ещё далеко, жить хочется всем… Здесь, в Петергофе, где отец и родился, как-то в трудные девяностые он рассказал мне фамильную историю о своём отце, моём деде, странную и неожиданную. (к концу своей жизни отец стал разговорчивее). Оказывается, мой дед служил на императорской яхте «Александрия» в чине унтер-офицера и запросто беседовал с самим Николаем II.

Приехал он из Вологодской губернии. В деревне было много Фуниковых, чуть ли не каждый второй. Ещё со времён Петра 1 на реках этого края и севернее строились суда. Поэтому, когда дело доходило до воинской повинности, брали с удовольствием во флот из этих северных губерний. В Вологодской губернии в глубинке, в какой-то деревне Пьянковая слобода Никольской волости Тотемского уезда жили-были два брата Яков и Алексей, первый был на пять лет старше. Тяжелейшая деревенская работа, недоедание; люди трудились и умирали. Кладбище с сильно заросшими могилами было видно из деревни. Иногда дети там подолгу играли в прятки. Где ещё играть? Там интереснее. А телята, которых они стерегли летом, часто убегали в лес, особенно в жару. Поднимали трубой хвосты и, как по команде, вдруг, ошалело неслись. Кто давал эту команду? Какой-то зов природы при повышении температуры до определённой?.. И вот старший брат со старой-старой бабкой, которая едва ходила, шли в лес. Яков бродил в чаще, было страшно одному, бабка не могла идти далеко, а ему  — надо найти этих проклятых телят. Приходилось преодолевать этот древний страх маленького человека в огромном  тёмном непроходимом лесу. Но он понимал, что надо, что иначе нельзя… Это постигалось каким-то врождённым деревенским умом — надо! И он шёл вперёд. Удача всегда улыбалась ему. Слышался где-то вдали шорох, наконец и мычание. Радость! Телята стояли грудой в тени чащобы и чего-то ждали. Это было уже не то грозное стадо, которое неслось неудержимо вперёд. Теперь, сделав своё, они присмирели и ждали… Иногда он пригонял их один, иногда звал бабку, та звала ещё кого-то… В эти мгновения Яшка чувствовал как уважает его младший брат, который уже тоже начинал что-то понимать рано, как и все деревенские.

Изба их была какой-то древней, тесной, жили кое-как. У других на деревне и дома попросторней, повыше с какой-то витиеватой резьбой, с достатком, с поросятами, коровами… Братья (в основном старший) начинали понимать, что сколько ни работай, им тут не выбиться, не подняться выше этих надсмехающихся  вечно над ними парней.

В деревянной старой школе все занятия проходили в одной большой комнате. Там по рядам сидели классы; по рядам шло и преподавание. Все считали, что так бывает всегда и везде. Хулиганство было сильно развито, вернее, какая-то вседозволенность сверхнаглость некоторых учеников. Преподавала обычно молодая учительница, которая побаивалась взрослых парней, а некоторые и гуляли с ней. Её не боялись обычно и ребята из школы. Пусть преподаёт! А мы будем вести себя по-своему. В школе командовали обычно те, кто посильней, а не умней. Взрослые девушки и молодые парни встречались по ночам на посиделках в каких-то избах, временно пустых или брошенных. Часто в темноте там происходили игры, свидания и разборки. Часто убивали.

После окончания местной школы некоторых родители отправляли учиться в уездный город Тотьму или в Вологду. Там существовали давно училища по ремеслу. Это был уже некий другой мир. Каменный вологодский железнодорожный вокзал, каменные дома в центре. Оригинальные вологодские деревянные двухэтажные дома  с крыльцом и балконом над ним. Первый в городе кинотеатр «Модерн». Маслозавод. Водонапорная башня, городской водопровод и телефонная станция, городская электростанция, первые уличные фонари (в память об этом в 2004 году был сооружён в Вологде памятник 100-летию уличного освещения в образе собаки, писающей у фонарного столба).

Яков попал по воинской повинности в Гвардейский флотский экипаж. Сначала, видимо, чтобы присмотреться к парню, его направили в кочегары 2 статьи. Трудно, но экипаж Гвардейский, здесь и традиции, и уважение, здесь (он почувствовал) есть будущее. Не то, что всю жизнь ходить под деревенским каблуком богатеев. Не то, что смотреть на поднятые хвосты бычков. Но смотреть на горящую топку пришлось с января по апрель 1906 года. Уже прогремела война с Японией. Потоплены русские корабли — броненосцы при Цусиме. Нужны были новые люди, знающие и соображающие. За плечами Якова было профессиональное  училище, где давали навыки и по машинному делу на корабле. Кочегар он был неплохой, но знания всегда ценились. В июле того же года он уже числился машинистом 2 статьи. Но кочегаром поработать надо было — поближе к машинному делу. Такая работа закаляет, много начинаешь понимать лучше и правильнее. Что называется, попал в струю — через полтора года он уже машинист 1 статьи. Это происходит как обычно, когда человек относится с любовью к делу, придумывает и соображает, появляются друзья и даже среди влиятельных чинов. Ровно через год Яков — машинный квартирмейстер 2 статьи. В том же году в сентябре Яков Фуников становится машинным унтер-офицером 1 статьи. Как члену Гвардейского экипажа ему был пожалован Кульмский крест (в честь знаменитого морского Кульмского сражения), как две капли воды похожий на немецкий Железный Крест. Словно чья-то рука ведёт его по этой шаткой карьерной лестнице, с которой так легко свалиться. А может быть — просто огромное желание не возвращаться в деревню? Всё произошло очень просто — в него влюбилась девица Александра Мельникова из зажиточных лиговских купцов. Петергоф. Усатый красавец в форме унтер офицера, рассудительный и немного оробевший… Как всегда ему везло, моему деду. Какая-то искра, как будто из той топки, разожгла любовь молодой чуть надменной красавицы. Его куда-то кому-то представили и вот — в сентябре 1910 года всемилостивейше пожалованы серебряные часы. Быть может, была встреча его и жены Александры с императором Николаем II?

Так или иначе, но после окончания срока службы Я.И.Фуников остался на сверхсрочную службу. В «Статейной книге сверхсрочно служащих нижних чинов Гвардейского экипажа» в 1910—1911 гг. он числится в составе императорской яхты «Александрия» (архивные документы Ф.935.Оп.1.Д.1707.Л.49,50).  Еще в 1910 г. он был повенчан со своей Александрой Мельниковой, а в 1912 г. в мае родился мой отец — Леонид Яковлевич Фуников, тоже судостроитель, строивший в войну подводные лодки, потом работавший начальником технологического отдела в ЦНИИ технологии судостроения. В 1937 г. появился на свет я, тоже 16 лет отработавший в этом же институте.

Со слов деда отец рассказывал странные истории о Николае II в период своей службы на императорской яхте Александрия. А именно, что ездил император на этой яхте и один и со своей семьей в основном, по Финскому заливу, но иногда и дальше по Балтийскому морю, с заходами в финские шхеры, и далее, в Стокгольм и Копенгаген, и еще далее, через Северное море в норвежские фиорды. Но поскольку это были неофициальные визиты, широко и публично они не освещались. Но когда проходили Кронштадт, то моряки и офицеры на ближайших кораблях выстраивались во фрунт и салютовали нашей яхте с желто-черным штандартом на грот-мачте, а иногда даже играли гимн. Но дед замечал, что царю это не всегда нравилось, особенно, когда он плыл один и словно старался проскользнуть незамеченным. Иногда он ездил таким образом к знакомым дамам в Гельсингфорс, и тогда мимо Кронштадта старались плыть, когда темно. Яхта эта вовсе не была маленькой, как могут подумать не видевшие ее — размером почти что с тогдашний эсминец, но были и больше ее, например, Стрела и Штандарт, зато по скорости хода в 12 узлов она уступала только Штандарту. Яхта была с колесным приводом, с тремя мачтами и двумя белыми удлиненными трубами. Окраска борта — черная, а ниже ватерлинии — красная. Центральная часть палубы значительно расширена, но в плане она была довольно узкой и не рассчитана на большой экипаж. Распорядок дня на яхте был обычный, как на всех служебных судах, команда особо не напрягалась, офицеры — тем более, а царь большее время скучал. Он, конечно мог бы читать романы или работать над бумагами, но морское путешествие летом не особо к этому располагает. Вообще он был любитель выпить, и поэтому существовал негласный приказ даже и нижним чинам: «если я сильно напьюсь и начну буйствовать, вяжите меня и запирайте в каюту!» Это дед иногда и делал. Я этому верить не хочу, но я не могу не верить своему отцу. Думайте, как хотите!

К месту следует сказать, что, зная прекрасные винные погреба Зимнего дворца, пил государь не какую-нибудь дрянь, а самые лучшие французские, и итальянские вина, хотя говорят, всем заморским изыскам предпочитал нашу Крымскую Массандру и Ливадию. Но уважал и водку — классическую, отборную Пьер Смирнофф, жаловал и анисовую, и лимонную, и медовую. А закуска! И икра красная, черная, белая нататеньевая, и хрустящие корнюшоны по-берлински, и соленые грузди по-московски, и мидии, и раки, и рыба всех сортов от анчоусов до севрюги, стерлядей и форели. Это только к водке, о закуске же к вину лучше вообще не говорить! Правда, ел император вовсе немного, и все эти припасы предназначались и для офицерского стола, но под такую закуску всякий бы специально напился бы по несколько раз! Хотя это случалось редко, а так царь обычно сидел в шезлонге на корме в простом белом кителе капитана 1-го ранга, в такой же белой фуражке с красным околышем или даже в специальной панаме и задумчиво смотрел в искрящуюся от солнца морскую даль, или же стоял на самом верхнем мостике и в бинокль рассматривал море и ближайшее острова по траверзу за Кронштадтом: по левую руку — Сескар, Ненисари (теперь Малый), Лаверсари (Мощный), и наконец уже на границе царства Финляндского — длинный Гогланд, размером с Котлин, на котором иногда делали привал и устраивали романтические пикники — отдельно царь с капитаном и адъютантом, рядом — офицеры, а чуть поодаль — остальная команда, но никто не был обижен. А какие грандиозные — во все небо с переливами — бывали здесь закаты и рассветы, дед таких раньше и не видывал, или не замечал, а какие песни пелись у костра! Иногда и сам царь подпевал. Особенно он любил «Песню о славном Варяге» на стихи Рудольфа Грейнца, а также «Тихо вокруг» на мотив вальса «На сопках Манчжурии» и стихи Скитальца, некоторые русские народные песни, но знал и немецкие — Шуберта, Бетховена, Вебера и Цельтера, которые пелись, в основном, в семейном кругу. И в темноте уже можно было и простым матросам подходить к офицерам и даже к самому царю и получать от него какое-нибудь угощение. И тогда временно стирались все сословные перегородки, отпадали предрассудки, и каждый чувствовал себя частью единой и славной семьи имя которой — наш флот и Россия. Но когда царь уединялся в обычное время — на палубе, или на острове — всей команде, даже адъютанту, запрещалось его тревожить, только адъютант мог на определенном расстоянии следовать за ним, и то, если ему позволяли. Никаких особых телохранителей здесь не было, а когда с царем плыла августейшая семья, к ним присоединялся только дядька-слуга, тоже из старших матросов. Но если надо, общался царь запросто и даже с простыми матросами, хотя это не было предусмотрено регламентом: достаточно было обратиться к капитану или боцману, или даже послать приказ через адъютанта. Но царю, видно, нравился сам процесс живого общения в неофициальной обстановке. Бывало, подзовет он деда, который по долгу службы поверял вахты, и начнет его расспрашивать о том-о сем, о службе, о семье, о планах на жизнь, но только о политике не говорили. Дед сперва робел, и подходил по уставу, отбивая шаг, рука к бескозырке и — «Здравия желаю, ваше императорское величество!», но Николай при этом морщился и просил не церемониться, и впоследствии дед уже подходил к царю простым шагом, но обязательно козырял и говорил: «Здравия желаю, Николай Александрович!», и Николаю это нравилось, он даже смеялся, и однажды пригласил деда в свою каюту, чтобы распить бутылочку коллекционной крымской мадеры, но дед вежливо отказался, сославшись на устав, но в каюту все же зашел и рюмочку из рук царя принял. (Но все это было возможно лишь когда император плавал один, когда же на яхте пребывала царица и вся семья, — все было четко по регламенту. Тогда к царю просто так было не подойти, да и он в присутствии Аликс словно стеснялся простого общения. Хотя для семейного плавания царь выбирал большей частью другую яхту, Штандарт, самую большую).

Надо ли говорить, что для простого унтер-офицера это была большая честь! Но за это он и пострадал. То ли адъютант царя сообщил капитану, то ли еще кто, то ли сам он не удержался и похвастался перед сослуживцами, но только деду за такую фамильярность не поздоровилось. Так или иначе, но с яхты его вскоре отчислили, и царя не спросили.

В архивной справке записано, что он «уволен 03.01.1912 г. и самостоятельно отбыл в распоряжение Петергофского уездного воинского начальника. 14.07.1914 г. был вновь призван по мобилизации и направлен в 1-й Балтийский Флотский экипаж, где прослужил до 31.12.1915 г. С 1916 г. зачислен в ратники». Дед остался жить и работать механиком на Судоремонтном заводе в Петергофе, умер в 57 лет. А младший брат его Алексей, также отслуживший 5 лет в том же Гвардейском экипаже, не остался ни на какой сверхсрочной, а отбыл в  Вологду и скончался там в глубокой старости. Кому лучше было, я не знаю. Почему был уволен дед в 1912г., я тоже не знаю. Я только догадываюсь, что служить с царями и, тем более, вязать их — дело ненадёжное!

И еще отец рассказывал, что когда в июле 1918 года дед узнал о расстреле царя (именно так сообщалось в официальной большевистской прессе, а семья его мол, в безопасности) — у него было странное чувство. Конечно, убежденным монархистом он не был. Но с другой стороны, он все-таки понимал, что царь есть царь, одна форма и выправка чего стоит, и весь придворный ритуал, как говорится все-таки внушал! А что он наблюдал в современности? Одну рвань и шваль, или новых советских чинуш, или просто вчерашних уголовников или террористов в кожанках. К тому же он каким-то шестым чувством понимал, что в такой огромной и разноплеменной стране без царя и его власти — ну никак нельзя! И порядку не будет, да и самой страны тоже, что он и наблюдал тогда в ходе Гражданской войны, в которой не участвовал. У него было такое чувство, будто убили его близкого друга и даже родственника. Ведь ежели царь был в чем-то виноват, или совершил какие-то преступления, то его нужно было публично судить по всем правилам, но этого не сделало ни Временное Правительство, не нынешнее! Значит, с царем просто расправились! И ему было его жалко! И что он так бесславно и мученически закончил свой путь! И что его словно сделали козлом отпущения за все беды и несчастья России и тайком убили в подвале! А ведь многие тогда говорили «Так ему и надо! Доигрался Николашка!..» или же вообще оставались равнодушны. И он решил устроить по нему тайные поминки в узком кругу семьи, и тихо выпить за упокой его души, не зная, что в Петрограде, в Исаакиевском соборе открыто прошла панихида по убиенном Государе императоре, и власти не стали мешать, поскольку расстрел царя изображался как инициатива местной власти Уралсовета, а не центральной, не Москвы… В центре стола дед положил те самые серебряные часы, поставил портрет царя в рамке на подножке, зажег свечку, разлил по сто грамм с трудом купленной водки (поскольку вино тогда было достать еще труднее). Его молодая жена и близкий сосед-хозяин, у которого он тогда снимал угол, отнеслись к этому с пониманием, а сосед просто был рад лишний раз выпить. Дед (но тогда он был молодым еще человеком 33 лет) даже ходил потом в местный собор свв. Петра и Павла и молился за царя, сжимая в руке подаренные часы, и плакал потом над ними, а ночью клал под подушку… Но затем это прошло, и обычный трудный быт военного коммунизма постепенно затушевал все прошлое своей мелочно-тупой повседневностью. Но потом, уже по окончании Гражданской войны, когда набирал силу Нэп и когда вдруг перестали скрывать, что вместе с царем была расстреляна и вся его семья, даже доктор, фрейлина и лакей — дед испытал состояние шока и несколько дней не мог прийти в себя. Он не понимал, как это другие люди отнеслись к этому спокойно! И с этого времени он уже перестал доверять и власти, и тем людям, с которыми приходилось жить и работать. Ибо они допускали и оправдывали детоубийство! Без суда, и без реальной вины!.. А ведь дед в свое время относился к Николаю II вовсе не благоговейно и даже скептически! А как к этому должны были отнестись подлинные монархисты? Поэтому они и ненавидели Советскую власть и ее представителей до последних своих дней.

Лев Фунчиков