Это ошибка: «…любой художественный текст предполагает… максимальную собранность и цельность, которую читателю предлагается открыть самому»

(https://klauzura.ru/2017/09/ivan-obraztsov-o-dostoevskom-i-evrejstve-bez-dostoevskogo-kriticheskaya-zametka-o-hudozhestvennom-i-moralnom/).

Собранность и цельность есть у много чего помимо художественных произведений. Если цельность – органичная, то есть в целом больше, чем в сумме частей. Каждое слово таково. Каждая фраза. То, что мы довели до автоматизма умение «открыть самому», не существенно. Когда-то мы с трудом это делали. Я как в начале читал слово «мама»? –  «М-а – ма, м-а – ма, – мама». Мало что не имеет цельности (как чего-то, большего, чем сумма частей). Например, инвентаризационная опись.

Но Образцов прав насчёт того, что я обозначил троеточием в цитате из него. Плохо, что о работе по открыванию художественного смысла произведения искусства принято говорить «разобрать». Ибо на самом деле там два действия: разобрать и собрать, анализ и синтез.

Я слышал убойный рассказ на тему о перегибе с анализом.

На литературоведческом симпозиуме сделала доклад одна дама, приверженная структурализму. Она перечислила все случаи применения Пушкиным в «Станционном смотрителе» такого знака препинания как точка с запятой. И сошла с трибуны, так как у ошеломлённой аудитории не было вопросов.

Следующее сомнение со статьёй Образцова, что, мол, трагедия, если «историческую память оценивают негативно и потому решаются разрушить страну».

Если имеется в виду революция, обычная или цветная, так называемая, то да. Но, скажем, раздел Польши, разве трагическим был для разделяющих её стран?

Вы меня, читатель, извините, что я по мере прочтения сомнительностей каждую обсуждаю. Но я с первой ошибки автора очень разозлился, ожидаю, что он и дальше будет их делать, и не хочу потом возвращаться к ним. Это – от большой разозлённости. Она у меня потому, что мне не удаётся распространить свои понятия об искусстве. Я чую, что у Образцова они не такие, как у меня (я ни у кого, собственно, не встречал понятий, подобных мне). Ну и меня несёт злость. Вы уж извините. А каковы мои понятия, вы поймёте по ходу моей критики. Одному из понятий – я много-много раз убеждался – стихийно следуют настоящие художники (творению противоречиями). Но критики – ни один – такое не применяет. Хоть открытие этого закона (Выготского) было широко опубликовано в 1965 году. Я ещё и потому так зол на критиков, на тех, кто нацелен на «цельность». Ибо она-то предполагает озарение насчёт, так сказать, геометрической суммы от сочувствий соответствующим противоречиям, предполагает нецитируемость художественного смысла. А как тогда, думают критики, с неотрываением от текста? Образ-де не есть нецитируемость: там короткое «расстояние» между ЧЕМ (1) и ЧТО выражено (2). А геометрическая сумма – это ж полный-де произвол! Фу! – А какой он полный, когда все пары противоречий к одному и тому же приводят (правда, каждый раз – не логически, а озарением). Все! – Нет. Игнорирует научное сообщество. – Как не злиться?

Следующая ошибка: «говорить необходимо не столько о литературных достоинствах этого текста, сколько о той цельности мыслей, которую он провоцирует во мне как в читателе».

Хоть смейся, хоть плачь.

Ведь «цельности мыслей, которую он провоцирует во мне как в читателе» соответствует та самая геометрическая сумма. А о ней нельзя говорить, не выводя её из слагаемых. Так меня-то восхищает сама такая возможность – выводить. Восхищение –  от таких вот «литературных достоинствах» слагаемых: быть слагаемыми только, например, от решительности Гамлета (убивает Полония, думая, что за занавеской король), другой пример, от нерешительности Гамлета (не убивает короля). И я таки о своём восхищении молчу. Хочу, чтоб мой читатель, так мною наведённый, сам восхитился. Но от Образцова-то я жду отрыва слагаемых от геометрической суммы. Я при таком его подходе уверен, что до него геометрическая сумма даже и не дойдёт. Я жду, вопреки его обещанию «говорить необходимо не столько…», что он возьмёт одно слагаемое, выведет из него вызываемое им чувство и о нём-то и станет говорить.

Упредить его, что ли? Вывести полдела самому, а потом сравнить с тем, что он написал?

Предыдущим к критикуемому предложению было такое: «Говорить я буду о небольшом рассказе М. Агеева «Паршивый народ»» (критиковать предложение было не за что).

Я этот рассказ читал. Даже о нём написал (см. http://art-otkrytie.narod.ru/m-levy.htm). Его (и другого произведения) художественный смысл вынес в резюме. Оно такое: «Нет, понимай, и у коммунистов достойного социального устройства, раз даже у них существует смертная казнь». Автора не соблазнила силовая дорога в коммунизм. Чуял, наверно, художническим чутьём (что и подтвердилось в историческом итоге), что такая дорога пагубна. И в рассказе дал еврею выразить своё «фэ» силе. Написан рассказ в 1934-м. Когда маховик сталинского террора стал вовсю раскручиваться. Потому что пошла инерция сталинского преодоления сопротивлению силовому сценарию. Большинством, по инерции, поддерживаемая и не приемлющая «фэ». Что выражено сублимацией (вытеснением в подсознание нежелательного негативизма к силовому пути допустимым негативизмом к евреям): например, словом в названии «паршивый» по отношению к еврейскому народу, например, нехорошим видом сказавшего «фэ»: «юноша  лет семнадцати с некрасивым  еврейским  лицом, плотно загнутым носом  и пухлыми, цвета ветчины, губами», например, гласом народа – какого-то старичка: «Вы, евреи, бузотеры, паршивый народ. Вам, как ни делай, все не хорошо, не ладно…». Сталкиваются два «не очень хорошо»: слабоватая абстрактно-гуманистическая мечта и плоховатая «социалистическая» реальность. Что в итоге? – Благое для всех сверхбудущее. – Что сделает Образцов? – Или всё же не будем гадать.

Образцов заметил и усилил плоховатость:

««Паршивый народ» — это произведение, в котором паршивость возведена в разряд поступков и высказываний всех без исключения героев».

Образцов блокировал слабоватость (всё плохое, что я процитировал в сгущённом виде, он разбавил и предварил так):

«Но всё же один живой еврей в рассказе есть».

И Образцов «превратил» рассказ в плоскую сатиру на социализм как на вечное Зло в природе, вечно повторяющееся перед лицом исключения-одиночки (или перед лицом абстрактного гуманизма), подтвердив свою мысль (а не выведя авторскую геометрическую сумму) массой текстовых образов этой скучной вечности Зла.

Образцов сделал попытку превратить Агеева из художника с идеалом типа, какой был у Шекспира при сочинении «Гамлета» (тот тип идеала в науке – Аникстом – называется маньеристским; Шекспир «Гамлета» сочинял в отчаянии от наступающего на Англию чего-то; потом оно получило название «капитализм»; перед Агеевым, соответственно, был лжесоциализм)… Образцов сделал попытку превратить Агеева в ницшеанца, возводящего непереносимость Скуки в Абсолют, который надо взорвать, чтоб прорваться в другой Абсолют «над Добром и Злом», пусть и принципиально недостижимый. И. Образцов замаскировал этот стыдный идеал (Гитлер же с ним играл) вполне маньеристского типа высказыванием, не вытекающим из текста статьи, будоражащей  непереносимой «будничностью». Вот эта маскировка:

«Финал рассказа «Паршивый народ» — это извечное поражение человеческого чувства перед инстинктом толпы, но каждое такое поражение даёт надежду на то, что личность всегда будет человечной, каким бы мороком «общественных задач» не прикрывались тупые и бездушные алчность, жестокость, презрение, мерзость и разврат».

Слово «извечное» только выдаёт торчащий рог чёрта. Абсолюта. Тогда как у Шекспира было что? – Не Абсолют, а «Пала связь времен». Это не значит, что не восстановится.

Соломон Воложин

21 сентября 2017 г.