Вступление

Говоря о нравственных проблемах в контексте дореволюционной, советской и современной литературы необходимо понимать, что мы говорим, прежде всего, о тех искажениях нравственных основ, которые характерны для российского общества в рассматриваемые периоды времени и нашли отражение в произведениях писателей.

Почему мы ставим проблему именно так? Пожалуй, главная причина заключается в побудительных мотивах, которые заставляют писателя создавать художественное произведение. В нашем случае, мы предполагаем мотивы следующие: наблюдение писателем искажения нравственных основ в обществе и фиксация этих искажений в художественном тексте, где представители общества представлены в качестве героев, демонстрирующих своими мыслями, поступками и словами искажённое или разрушенное представление о нравственном и безнравственном.

Нравственным в понимании православной христианской традиции являются, в частности, такие базовые понятия, как человеколюбие, верность, смирение страстей, чистота совести. Часто искажение и разрушение именно этих основ человеческого общества становилось причиной, побуждающей писателя на создание литературного произведения.

Но следует заметить, что находить в произведениях писателей отражение нравственных проблем общества можно и под другим углом зрения — когда сам автор пребывает в искажённом представлении о нравственности и это отражают идеи и содержание его текстов. Эти два пути позволяют говорить нам о литературе, как пространстве сознательного и бессознательного отражения нравственных проблем общества.

Здесь мы постараемся показать очевидную связь воцерковлённости с более глубоким пониманием духовного, а через это понимание — нравственного. И связь не воцерковлённого философствования с бездуховным пониманием нравственного. В первом случае мы приходим к идее свободы воли, понимаемой в контексте благоугождения Богу и спасения души, во втором — к идее свободы, которая большинством представителей общества понимается вульгарно, как вседозволенность.

Другими словами, в первом случае мы наблюдаем в произведениях писателя отражение, слепок с общества, во втором — искажённые нравственные установки самого автора произведения. Для первого случая характерны произведения, например, Фёдора Достоевского, для второго — Виктора Пелевина. Между этими, дореволюционным и современным, периодами находятся произведения советского, переходного периода, к которым относятся, например, произведения Николая Островского, Бориса Полевого, Валентина Катаева или Михаила Шолохова.

Проанализировав все три периода, мы попытаемся показать, что дореволюционный — это период искажения нравственных ценностей в российском обществе, советский — период борьбы и разрушения, современный – период отрицания и отпадения от тех нравственных категорий, которые присущи традиционной русской культуре православия. Кроме того, мы попытаемся показать все три периода, как единый процесс, который позиционируется противниками религиозного мышления, как процесс прогрессивный, но на самом деле имеет много признаков деградации.

Дореволюционный период

Дореволюционный период — это период времени, который мы ограничим от середины 19-го до начала 20-го в.в., как времени, сформировавшего в российском обществе предпосылки для разрушения традиционных нравственных основ. А также, времени, непосредственно предшествовавшего совершению Октябрьского государственного переворота. В определённом смысле, этот период можно назвать не столько дореволюционным, сколько предреволюционным периодом.

Для этого периода в пространстве русской литературы характерно всё более частое обращение писателей к общественным, остросоциальным проблемам, а в их контексте — к проблемам нравственным.

Середина 19 века в России – это время появления нового представителя общества, которого можно назвать (и охарактеризовать) хищник-предприниматель. В связке с чиновничеством различных рангов этот тип породил и свою особую мораль, сводимую, как правило, к одному только сребролюбию. Такая мораль неизбежно означала, что корысть, выгода — это единственный критерий для определения нравственности поступков. Бедность, материальный ущерб, убытки в подобном мировоззрении были безнравственными явлениями, в то время, как извлечение прибыли любым способом, считалось нравственно верным. Моралью стала антимораль, а нравственное поменялось местами с безнравственным.

Подобный тип антиморали постепенно стал доминировать в самых широких слоях общества. Следствием становится разрушение традиционных ценностей и медленное разложение понятий о нравственности, низведение нравственности до бытового жизнеустроения.

В первую очередь подобные процессы отразились на институте семьи. Русский писатель-сатирик Салтыков-Щедрин отразил в своих произведениях многие нравственные проблемы, которые были присущи российскому обществу в 19 веке. Писатель обнаружил, что современные ему семьи создаются по расчету, происходит регресс патриархальной семьи в сторону нестабильной. Автор говорит о нестабильности нравственной прежде всего. Нравственная нестабильность проявляется как в женской авторитарности и хищничестве, так и в нежелании мужей брать на себя ответственность за нравственный мир в семье. Не заботясь о нравственности, семья осуществляет только видимость выполнения социальных функций. М. Е. Салтыков-Щедрин дал понять, что современные ему женщины несвободны от пошлой безнравственной морали, поэтому они не способны создать высоконравственную семью. Материальное благосостояние волнует родителей больше, чем нравственное воспитание детей, соответственно дети растут в мире бесполезных знаний, без нравственного мерила, что ведет к низкому уровню морального сознания и возрастающей бездуховности.

«Пропала совесть» — сказка Салтыкова-Щедрина, в которой рассказывается, как из мира людей была изгнана совесть.

«…Пропала совесть. По-старому толпились люди на улицах и в театрах; по-старому они то догоняли, то перегоняли друг друга; по-старому суетились и ловили на лету куски, и никто не догадывался, что чего-то вдруг стало недоставать и что в общем жизненном оркестре перестала играть какая-то дудка. Многие начали даже чувствовать себя бодрее и свободнее. Легче сделался ход человека: ловчее стало подставлять ближнему ногу, удобнее льстить, пресмыкаться, обманывать, наушничать и клеветать…»

19 век был веком упущенных возможностей в социальном и экономическом развитии России, но это был век расцвета великой русской литературы. Либеральные буржуазные идеи, попав на российскую почву в первый раз, уродливо трансформировались, и поэтому многие русские писатели 19 века отрицательно относились к российскому либерализму. Писателям претила как игра в либерализм помещиков, так и ненависть части российских либералов «западников» ко всему русскому.

В сатире Щедрина «Культурные люди» некоему либералу принадлежат такие слова:

«Я сидел дома и, по обыкновению, не знал, что с собой делать. Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то кого-нибудь ободрать. Ободрать бы сначала, мелькнуло у меня в голове, ободрать, да и в сторону… А потом, зарекомендовав себя благонамеренным, можно и о конституциях на досуге помечтать».

Именно в такое время в среде русских писателей появляется автор, который в следствие своей гордыни не просто забывает о том, что любой дар, в том числе дар слова – это дар от Бога, но этот писатель ещё и обращает данный ему дар против Бога. Лев Толстой, понимавший довольно упрощённо связь человека и Бога, решил, что может не только создавать литературные произведения, но и переписывать Евангелие. Но как только гордыня стала единственным управителем в душе писателя, то он сразу же начинает терять свой дар слова.

Разве можно представить, что вот это глумление, такой ничтожный текст написал автор «Анны Карениной» и «Войны и мира»?

«Была девица Мария; девица эта забеременела неизвестно от кого. Обрученный с нею муж пожалел ее и, скрывая ее срам, принял ее. От нее-то и неизвестного отца родился мальчик. Мальчика звали Иисус».

Казалось бы, что подобного достаточно если не для осуждения, то уж точно для неприятия, но нравственные основы общества уже были настолько размыты ложными идеалами и коммерческой расчётливостью, что литература стала тоже заражаться этими болезнями века. Только так можно объяснить поведение так называемых представителей свободомыслящей интеллигенции, которые дружно и хором вознесли Льва Толстого на пьедестал гения и сделали из него идола. «Великий старец» — так стали величать Толстого за его глумление над русским православием. Богоотступник стал объектом поклонения и в новой, советской эпохе именно он был вознесён на знамя борьбы с Церковью и христианской нравственностью.

Известно, что покойный Оптинский старец отец Амвросий вынес такое впечатление от графа Толстого. «Очень горд», — сказал старец после беседы с ним.

Архимандрит Леонид (Кавелин) после долгой беседы с Толстым в 1879 г. в Троице-Сергиевой Лавре поделился своим впечатлением: «Заражен такою гордыней, какую я редко встречал. Боюсь — кончит нехорошо»

Характерный пример – герой романа «Анна Каренина» Константин Левин.

По точному замечанию Ф. М. Достоевского, счастливому Левину в финале романа «недостает еще внутреннего духовного мира». Казалось бы, истина открыта ему, и он знает теперь, что надо «жить для Бога, для души». «Но вера ли это?» — спрашивает Достоевский и добавляет: вряд ли у таких, как Левин, «может быть окончательная вера». Сам Левин тоже сомневается: «вера — не вера — я не знаю, что это такое». Главной опорой для него по-прежнему остается собственный разум. Поэтому Достоевский уверенно говорит: «А веру свою он разрушит опять, разрушит сам, долго не продержится»

Фёдор Достоевский – это пример писателя, который как раз боролся всю свою жизнь с собственными страстями и пытливый ум пытался сочетать с пытливым сердцем. Прочную опору в этом шатком мире писатель обрёл в православной вере с её идеалами жертвенной любви к Богу и ближнему, «потому что Православие – всё». Эту отточенную формулу заносит Достоевский в свои записные книжки, хранящие столь же заветные мысли: «Нации живут великим чувством и великою, всё освещающей снаружи и внутри мыслью, а не одною лишь биржевой спекуляцией и ценою рубля»; «В Европе – выгода, у нас – жертва…»; «Русский народ весь в Православии и идее его».

Писатель усматривал в Православии не одну только догматику, но главное – живое чувство, живую силу. «Вникните в Православие, – призывал Достоевский, – это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве по-настоящему и мистицизма-то нет вовсе, в нём есть одно человеколюбие, один Христов образ – по крайней мере это главное»

Достоевский считал, что современная ему Европа пошла по пути «великого инквизитора»: «во многих случаях там церквей уже и нет вовсе, а остались лишь церковники и великолепные здания церквей, сами же церкви давно уже стремятся там к переходу из низшего вида, как церковь, в высший вид, как государство, чтобы в нем совершенно исчезнуть. Так, кажется, по крайней мере в лютеранских землях. В Риме же так уж тысячу лет вместо церкви провозглашено государство». Церкви в государстве отводится «как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, – и это повсеместно в наше время в современных европейских землях». Путь православной России должен быть иным: «По русскому же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более».

Одна из важнейших в системе идей Достоевского – мысль о личной нравственной ответственности каждого за состояние собственной души и за судьбы целого мира: «всякий человек за всех и за вся виноват, помимо своих грехов <…> И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них Царствие Небесное уже не в мечте, а в самом деле». С точки зрения писателя, заниматься социально-политическими преобразованиями прежде христианского преобразования души человеческой – всё равно, что ставить телегу впереди лошади: «Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства».

На упреки в утопизме писатель отвечал, что он лишь «реалист в высшем смысле».

Сегодня мы знаем, что в советский период этот образ писателя был крайне нежелателен и если посмотреть на списки литературы для учебных заведений, то мы можем наблюдать, как Достоевский исчезает из этих списков с конца 30-х годов, но всё более настойчиво ученикам преподаётся не столько даже творчество, сколько «идея Льва Толстого, как зеркала революции».

Но нам также известно, насколько явно искажённым оказалось представление Толстого о духовном и нравственном. Горделивость так ослепила писателя, что он до конца жизни остался в уверенности, что проникся так называемым «духом народности». Гордыня так и не позволила Толстому услышать, что крестьяне мужики говорят о нём короткую и очевидную фразу-характеристику «барин чудит». Он так и остался барином для своих крестьян и только гордыня создала Толстому иллюзорный мир, где он босоногим хождением по пашне постигает «народный дух».

Великий русский писатель так и умер нераскаявшимся грешником, отлучённым от Церкви, а после себя оставил ересь толстовской секты.

Советский период

В начале 20 века о состоянии нравственности говорили уже все подряд и здесь мы видим разделение писательского сообщество на два непримиримых лагеря «славянофилов» и «западников». Сущность этого явления хорошо видна из слов В. В. Розанова, которые он записал практически накануне Октябрьского государственного переворота:

«Дело было вовсе не в «славянофильстве» и «западничестве». Это… термины, покрывающие далеко не столь невинное явление. Шло дело о нашем отечестве, которое целым рядом знаменитых писателей указывалось понимать, как злейшего врага некоторого просвещения и культуры… По их мнению, Россия не содержит в себе никакого здорового и ценного звена. Это ужасный фантом, ужасный кошмар, который давит душу всех просвещенных людей. От этого кошмара мы бежим за границу, эмигрируем, и если соглашаемся оставить себя в России, то ради того, единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет, и его рассеем мы, и для этого рассеяния остаемся на этом проклятом месте. Народ наш есть только «средство», «материал», «вещество» для принятия в себя единой и универсальной и окончательной истины, каковая обобщенно именуется «Европейской цивилизацией». Никакой «русской цивилизации», никакой «русской культуры» [нет]…»

Это было состояние, в котором, в последствии, было сформировано явление, называемое «советской литературой». Начало советского периода ознаменовано появлением в русской литературе новых имён, но одновременно с этим литература становится в глазах властей чем-то вроде продолжения государственной идеологии.

Эйфория и восторг первых двух десятилетий формирования нового советского литературного пространства начинает сменяться трагедиями писательских судеб. В 1925 году, в последние месяцы перед самоубийством поэт Сергей Есенин пишет поэму «Чёрный человек», где можно наглядно увидеть тяжелейший нравственный кризис, в котором пребывает Есенин.

Какой чёрный человек приходил к поэту? Мы вполне можем предположить наименование этой чёрной сущности. Финал есенинской жизни показывает те очевидные тёмные страсти, которыми был охвачен поэт.

Ещё один яркий представитель новой советской литературы – Владимир Маяковский. Маяковский, имеющий дар художника и поэта – кому или чему служил он этим даром, если закончил жизнь тоже самоубийством?

Более поздний пример жизни, а точнее опять смерти Александра Фадеева – самоубийство на даче в Переделкино, и это при том, что он имел и достаток, и звания, и признание, и стотысячные тиражи своих книг. Кому или чему стали служить одни из самых ключевых русских писателей?

Марина Цветаева, Геннадий Шпаликов, Леонид Аронзон и многие другие, менее известные писатели, окончившие жизнь самоубийством в период советского атеизма – никогда ещё русская литература не несла таких колоссальных нравственных и человеческих потерь.

Николай Заболоцкий однажды сказал, что «душа обязана трудиться» — обратите внимание на эти слова. О каком труде души говорил поэт? Мы можем найти ответ в его стихотворении «Это было давно…»

Это было давно.

Исхудавший от голода, злой,

Шел по кладбищу он

И уже выходил за ворота.

Вдруг под свежим крестом,

С невысокой могилы, сырой

Заприметил его

И окликнул невидимый кто-то.

И седая крестьянка

В заношенном старом платке

Поднялась от земли,

Молчалива, печальна, сутула,

И, творя поминанье,

В морщинистой темной руке

Две лепешки ему

И яичко, крестясь, протянула.

И как громом ударило

В душу его, и тотчас

Сотни труб закричали

И звезды посыпались с неба.

И, смятенный и жалкий,

В сиянье страдальческих глаз,

Принял он подаянье,

Поел поминального хлеба.

Это было давно.

И теперь он, известный поэт,

Хоть не всеми любимый,

И понятый также не всеми,

Как бы снова живет

Обаянием прожитых лет

В этой грустной своей

И возвышенно чистой поэме.

И седая крестьянка,

Как добрая старая мать,

Обнимает его…

И, бросая перо, в кабинете

Всё он бродит один

И пытается сердцем понять

То, что могут понять

Только старые люди и дети.

Пожалуй, в этих стихах Николая Заболоцкого отразились очень чётко те вопросы, которые пыталась понять писательская, человеческая душа в поисках истинной нравственности, а на самом деле — в поиске Бога. И, может, именно потому Заболоцкому удалось не понять, но близко почувствовать эту человеческую душу, которая, по словам Тертуллиана «по своей природе христианка». Возможно, именно эту сущность, основу души мы видим в стихотворении Заболоцкого «Некрасивая девочка»:

Среди других играющих детей

Она напоминает лягушонка.

Заправлена в трусы худая рубашонка,

Колечки рыжеватые кудрей

Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,

Черты лица остры и некрасивы.

Двум мальчуганам, сверстникам её,

Отцы купили по велосипеду.

Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,

Гоняют по двору, забывши про неё,

Она ж за ними бегает по следу.

Чужая радость так же, как своя,

Томит её и вон из сердца рвётся,

И девочка ликует и смеётся,

Охваченная счастьем бытия.

Ни тени зависти, ни умысла худого

Ещё не знает это существо.

Ей всё на свете так безмерно ново,

Так живо всё, что для иных мертво!

И не хочу я думать, наблюдая,

Что будет день, когда она, рыдая,

Увидит с ужасом, что посреди подруг

Она всего лишь бедная дурнушка!

Мне верить хочется, что сердце не игрушка,

Сломать его едва ли можно вдруг!

Мне верить хочется, что чистый этот пламень,

Который в глубине её горит,

Всю боль свою один переболит

И перетопит самый тяжкий камень!

И пусть черты её нехороши

И нечем ей прельстить воображенье, —

Младенческая грация души

Уже сквозит в любом её движенье.

А если это так, то что есть красота

И почему её обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?

Современный период

Духовная жизнь современного российского общества отличается от духовной жизни советского общества ровно настолько, насколько является её наследницей и одновременно причиной крушения. То есть, нравственные проблемы имеют источником своё происхождение из предыдущей эпохи.

После победы над фашистской Германией в Советском Союзе рождались дети не просто послевоенного времени, но поколение, которое с самого рождения росло в пространстве советской атеистической идеологии. На школьной скамье изучались и заучивались наизусть постулаты того, что называлось в учебниках термином «научный атеизм». Атеизм стал не просто научной дисциплиной, но единственным источником знаний о вероисповедании, тогда как богословские труды объявлялись устаревшими способами познания мира, происходящими из невежества и суеверий.

Атеизм был не противопоставлен богословию, а возвышен над ним, как единственная прогрессивная научная дисциплина. Любой, кто брался заниматься наукой, обязан был неизбежно обладать атеистическими убеждениями и материалистским взглядом на мир.

Абсолютное большинство советского общества жило с убеждением, что наука есть область, опровергающая любое религиозное мировоззрение. Ложное понимание задач науки привело к тому, что достижения человеческого разума становились лишь способом утверждения безбожия и доказательством отсутствия сверхестественного.

Литературная жизнь последних лет советской и первых лет новой российской действительности была переполнена хлынувшими из подполья и из-за границы произведениями, ранее запрещёнными советской цензурой. Вся страна на закате СССР запоем читала диссидентские стихи, рассказы, повести, романы и прочий вал изданного раньше на западе. Мало беспокоило то, что большинство этих произведений издавались на западе лишь по политическим причинам и очень редко по причинам их литературных достоинств. Поэтому всё, что читали в «самой читающей стране» в последние годы существования этой самой читающей государственности нельзя огульно назвать выдающимися произведениями, так как читали именно по причине появления литературных текстов с ореолом запрещённости.

Редко что из того времени литературно-читательского запоя осталось в душах и сердцах тех читателей, но сам дух запоя от доступности запретного сохранился в виде ностальгических монологов нынешних престарелых представителей литсообщества, которым довелось застать кусочек благ советского Союза писателей, а после вкусить всех разочарований дикого капиталистического издательского рынка. Не способствовало поднятию нравственного духа и появление молодых авторов, которые запросто называют свои книги новыми словами «бестселлер» или «блокбастер». Материальный успех одних пишущих вызывает зависть и неприязнь у менее удачливых и более старых авторов.

Корыстолюбие совершенно не способствует духовному росту литературных произведений, так как произведение теперь в большинстве случаев пишется не потому, что этого требует наблюдаемое искажение нравственных основ общества, а потому, что требуется гонорар.

Вряд ли возможно назвать такой труд писательством в понимании изначальном, том, которое сформировало некогда русскую литературу.

Результаты процессов разрушения, традиционного для русской культуры, православного мировоззрения можно наблюдать и в разноголосице современной литературы.

Великим и могучим русский язык стал за всю свою многовековую историю, но эта история стала возможна только потому, что народ, говорящий на этом языке находил общие и важные для каждого смыслы, которые позволяли одерживать великие победы и быть могучими защитниками общих духовых национальных ценностей. Читая произведения современных русских писателей можно заметить, что в русский язык входит достаточно большое количество иностранных слов и сленговых, нецензурных выражений.

Иосиф Бродский в своей нобелевской лекции сказал, в частности:

«На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто писатель, поэт в особенности, должен пользоваться в своих произведениях языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение это вздорно и представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу, истории.  Только если мы решили, что «сапиенсу» пора остановиться в своем развитии, литературе следует говорить на языке народа. В противном случае народу следует  говорить  на  языке литературы».

Эта мысль Бродского вполне может послужить не только комментарием к чрезмерному увлечению многими современными писателями сленгом, феней и ненормативной лексикой, но и показать, что само это увлечение компрометирует не столько литературу и язык, сколько самого автора, показывая его искажённое представление о нравственности в работе с текстом. Кроме того, появление в художественных текстах слов и выражений из того пласта языка, который является табуированным для публичного высказывания говорит о том, насколько речь современного российского общества засорена и мало пригодна для серьёзного разговора и представления о нравственности.

Возможно, именно это является одной из причин, по которой некоторые представители общества легко принимают в свою речь в том числе и бессмысленные или неравноценные иностранные заимствования. И если какие-то из них являются приобретением, то есть и те, которые заставляют говорить о потерях. Например, слово «толерантность» входит в язык за счёт потери своего, более глубокого, слова «терпимость».

Расшатывание языка за счёт наполнения его варваризмами не есть новое явление, но надо отметить, что ситуация, в которой мы сегодня наблюдаем подобный процесс в русском литературном языке, является уникальной. Но уникальность здесь скорее негативного характера.

Речь идёт о том, что русская, национальная государственность на протяжении всей своей истории была тесно сплетена с культурой православия и именно христианские догматы сформировали национальные представления о нравственности. И в 18, и в 19 веках поток варваризмов и любых заимствований входил в русский язык через речь и осваивался литературой, но освоение новых слов происходило и с позиций общего представления о нравственном, духовном, моральном, религиозном. Сегодня же, впервые за всю русскую историю, мы наблюдаем беспрепятственное внедрение в речь и освоение в литературе слов и оборотов, которые не только являются носителями чуждых русской культуре ценностей, но и входят в российское общество, где сами носители национального языка не имеют общих представлений о нравственном, духовном, моральном и тем более религиозном.

Заключение

Безусловно, приведённая подборка имён и произведений являются отражением лишь части того процесса, который мы называем русской литературой. Задача, которую мы ставили перед собой — обратить внимание на нравственные основы литературы и отражение нравственных проблем общества. Под предложенным углом зрения мы смогли найти для себя много важных деталей, которые позволяют глубже понять процессы, происходящие в современной российской литературе и современном обществе.

Послесловие

Изменения в языке неизменно связаны с изменением представлений, в том числе представлений о том, что есть духовная традиция. Нам известно, что духовная традиция составляет ядро общества и необдуманные, а порой обусловленные сиюминутными потребностями изменения принесли и продолжают приносить обществу немалый ущерб.

Здесь необходимо уточнить очевидный, но часто пропускаемый факт, что тысячелетняя история становления и развития российской государственности, культуры, менталитета неразрывно связаны с духовными традициями православия и отменить эту связь означает отменить историческую память.

Литература является не только зеркалом, в котором отражаются процессы искажения и разрушения традиционных для русской культуры понятий о нравственности, но и активно участвует в процессе распространения в обществе религиозного скепсиса, рационализации.

Религиозная рационализация ведёт к обезбоживанию, вначале теоритическому, а после и практическому, к тому, что называют термином «расколдовывание мира». Такая рационализация привела не столько к обесцениванию самой религии (как считал тот же Макс Вебер), а скорее к обессиливанию безрелигиозного сознания человека.

В данном случае, религиозный скпсис, так же, как и религиозный фанатизм, происходит больше от невежества в представлениях о вере, религии, значении традиционной культуры православия для современного российского общества. Невежество порождает подмену религии суеверием, веры — вереньем. Важно помнить, что невежество это может быть самым просвещённым, что мы и наблюдаем сегодня особенно часто.

Образцов Иван Юрьевич

Список литературы

1. Можарова. М.А. Последнее посещение Л.Н.Толстым Оптиной пустыни. Статья https://www.optina.ru/pub/p24/

2. Газина Г. М.. М. Е. Салтыков-Щедрин и российские нравы второй половины XIX века. Диссертация по философии. 1998

3. Салтыков-Щедрин М. Е..Собр. соч. в 20 Т. М.: Художеств. Лит-ра, 1965-1977

4. Достоевский. Ф. М.. Дневник писателя. Институт русской цивилизации. Москва. 2010

5. Заболоцкий Н. А.. Столбцы и поэмы: Стихотворения / Оформление Б. Тржемецкого. — М.: Художеств. лит-ра, 1989.