Лекция писателя и литературоведа Дмитрия Быкова «Про что «Лолита»», представлена в видеозаписи и пользуется широкой популярностью и признанием у пользователей YouTube.

После нескольких вводных предложений лектор произносит:

«Роман написан с большим знанием и пониманием, хотя не было интервью, в котором Владимир Владимирович (Набоков) не повторял бы, что самой трудной задачей для него было представить внутренний мир извращенца. Почему-то он брался за эту мега трудную задачу энное количество раз. И в стихотворении «Лилит», и в «Камере обскуре», и в «Bend Sinister», где появляется Мариэтта, везде короче, вплоть до «Ады», которая отдалась Вану в 12-летнем возрасте, вплоть до Лауры, которая имеет все черты нимфетки, он почему-то был мистически привязан к этому лилитскому-лолитскому типу».

И спустя несколько минут, порассуждав на тему того, что художник может сублимировать запретную страсть в творчестве, Быков добавляет:

«Очень может быть, что сам Набоков со своим демоном справился, именно таким образом».

Иными словами, Набоков был латентным педофилом. Здесь стоит представить рискнул бы Быков сказать такое в адрес живого Набокова тет-а-тет, при условии, что последний удостоил бы его встречи. Как ни крути, в либеральном обществе, ценности которого Быков столь рьяно отстаивает в своих статьях и выступлениях по ТВ, подобное заявление – повестка в суд по статье о клевете.

Впрочем, не будем касаться правовых аспектов, а попробуем посмотреть на этот критический пассаж с филологической точки зрения.

Согласно терминологии Гумберта, нимфетка – девочка в возрастном промежутке 9-14 лет. Как таковая, нимфетка существует только в извращенном сознании педофила и в таком виде она представлена только в двух набоковских произведениях: собственно, самой «Лолите» и повести «Волшебник». Что касается остальных произведений, то стихотворение «Лилит» – краткая инфернальная фантазия на запретную тему и никакого полноценного погружения в сознание извращенца в ней нет. Магде из «Камеры обскуры» – 16 лет, Мариэтте из «Под знаком незаконнорожденных» – примерно столько же, Аде – 12, но в инцестуальную связь она вступает не с педофилом, а с Ваном, который на два года ее старше. В неоконченном романе «Лаура и ее оригинал» есть героиня, которая в 14 лет лишается девственности со сверстником, но зовут ее не Лаура, а Флора. Однако была написана только 1/3 произведения и Геннадий Барабтарло, подготовивший его перевод на русский язык, справедливо указывает, что «мы не знаем главного: геометрии неосуществленной книги, ее обводных и соединительных каналов». То есть говорить что-либо определенное об этом романе и его персонажах достаточно сложно.

Есть еще Эммочка из «Приглашения на казнь», в которой, по словам Быкова, содержатся «все черты будущей Лолиты», однако заявление это ошибочно;  несмотря на то, что Эммочка соответствует возрастным критериям нимфетки, она не является объектом страсти, в ее описаниях нет ничего подчеркнуто развратного.

Если бы Набоков был сторонником литературы документа, неоднократное появление педофила и нимфеток в его произведениях выглядело бы подозрительным. Однако писатель, с самого начала своей карьеры не признавал исповедальной литературы, враждовал с ее представителями и упорно отстаивал примат воображения над реальностью. Его романы перенаселены героями с разнообразными отклонениями от нормы, и лучше всего свой непреходящий интерес к патологиям объясняет сам автор: «Свихнувшиеся люди?.. Да, может быть, вы правы…. Кажется, что в страданиях человека есть больше значительного и интересного, чем в спокойной жизни. Человеческая натура раскрывается полней. Я думаю – все в этом. Есть что-то влекущее в страданиях» – говорит Набоков в интервью.

Между тем, лектор Быков продолжает:

«Я уже не говорю о том, что вообще литературу о Набокове читать всегда смертельно скучно. Это довольно забавная продукция. Вот когда вы открываете книгу Бродского или Набокова, вы абсолютно убеждены, что вам гарантировано наслаждение. Набоков очень заботится о читательском наслаждении, он пишет интересно, в конце концов, он умеет вовремя дернуть за этот крючок, умеет вовремя расслабить течение повествования… Абсолютно в противовес этому все исследования о Набокове и Бродском читать невыносимо скучно. Прежде всего, потому что читатель, критик, восприниматель, старается всеми силами доказать, что он не глупей. Это тот самый случай, когда замечательно сказал Александр Житинский об Андрее Битове «после двух страниц хочется сказать Андрей, я понял ты умный, дальше можно по-человечески». Точно так же и здесь все время хочется сказать этому автору критического опуса: «Ты все равно не Набоков, мы уже это поняли, писать как Набоков ты не будешь, хотя бы потому что ты так не умеешь, давай уж расслабься и говори уж о том что ты чувствуешь в действительности». Они изобретают какие-то чудовищные конструкции, какие-то слова, идущие абсолютно мимо сути, копаются в набоковских каламбурах вот этих его «панc» так называемых, почти всегда неудачно. Многие ему говорили об этом, начиная с друзей и кончая недоброжелателями. Набоков только один раз более или менее искренне проговорился, сказав одному приятелю о поздних стихах Мандельштама: «Он играет там словами, я это понимаю, но одинокие люди всегда так делают – им больше ничего не остается».

Первое что бросается в глаза в этом хамском и хаотическом пассаже это сравнение художественной литературы с литературоведением. Каждый понимает, что сочинитель – бог, который по своему велению творит миры, а хороший литературовед – ученый, который обязан работать с фактами. Факты же очень редко выстраиваются в эффектный сюжет, в лучшем случае они могут образовать интересную концепцию. «Смертельно скучно»? Иногда скучно, но не смертельно. Причем, объясняется это не жанром подобной литературы, а отсутствием у некоторых ее представителей компетенции и таланта. Профессор Брайан Бойд или профессор Геннадий Барабтарло пишут интересно, их книги – интеллектуальное приключение, в которое отправиться тем лучше, чем в сотый раз читать избитый сюжет в исполнении второразрядного, но модного беллетриста.

А теперь вообразите картину: Дмитрий Быков, который в эфире радио «Эхо Москвы» заявил, что Тургенев является самым умным русским писателем, оказавшим влияние не только на Флобера и его роман «Госпожа Бовари», но и на французскую литературу 19 века; Быков, проигнорировавший хрестоматийный факт, что Флобер сложился как художник и закончил писать «Госпожу Бовари» до знакомства с Тургеневым и его романами; так вот этот самый Быков подходит к гарвардскому профессору, не первый год корпящему над монографией о Прусте, Набокове или Джойсе и снисходительно опустив ему руку на плечо говорит: «Мой тебе совет: расслабься и пиши о том, что чувствуешь. Иногда сигара – это просто сигара». Невероятно.

Вызывает, наконец, вопросы и то, с каким пафосом преподносит Быков высказывание Набокова, прозвучавшее в частной беседе. Все эти «только один раз», «более-менее искренне проговорился», создают ложное впечатление, будто Набоков – герой комикса и подобно Бэтмену, только однажды, при свете полной луны обронил фразу, раскрывающую его истинное отношение к каламбурам. Это не так. Набоков вел обширную переписку, имел немало знакомств и часто участвовал в полемике на самые разные темы. Случалось, он посещал вечеринки, порой мог позвонить и разыграть приятеля. Абсолютизировать что-либо и где-либо сказанное им  – глупость. Тем более если это противоречит его собственной жизни и творчеству, – известно, что писатель употреблял каламбуры не только в романах, рассказах и письмах, но и играл в слова на досуге, устраивая с женой партии в скрэббл.

Теперь, когда акценты расставлены, у Набокова обнаружен тайный «демон», а набоковеды уличены в бездарности, Быкову пришло время выйти на авансцену, взобраться на те «горы ерунды», которые, по его словам, «нагородили» исследователи и озвучить свои драгоценные мысли касательно творчества классика. Начав с недискуссионных заявлений, вроде «Набоков – гимназический писатель», «Набоков – моралист», «абсолютно моральный Пнин», и так далее, миновав «никто еще не написал, что «Лолита» теснейшим образом связана с образом тюрьмы», лектор добирается, наконец, до своего главного тезиса, чтобы потом долго и на разные лады его муссировать:

«Набоков ненавидит душевное здоровье, все герои, которые душевно здоровы с их прямой и простой здоровой любовью, они у него, как правило, довольно противны».

Если приглядеться к этому высказыванию, то без труда обнаруживается родство с известным эссе Виктора Ерофеева. Несмотря на то, что Быков в целом презирает набоковедов, для этой работы, как и для статей Александра Долинина, с которым лектор пытается полемизировать, он мог сделать исключение. Дело в том, что работе Ерофеева «В поисках потерянного рая» была уготована особая судьба. Появившись в 1989 году в качестве предисловия к сборнику набоковской прозы «Другие берега» (300 тыс. экземпляров), она также была сохранена в переиздании (еще 100 тысяч), а потом, в 1990 году под другим названием и, вероятно, с некоторой редакцией, послужила введением к первому постперестроечному 4-х томному собранию сочинений Набокова русского периода (100 тыс. экземпляров). В общем, с концепцией Ерофеева смогли ознакомиться даже те, кто этого не хотел:

«Герой Набокова слаб в момент успеха, когда вместо трагического «я», воспринимающего жизнь как чужбину, учащегося и учащего презрению, «я» стремится к экспансии, бойко и бодро рассуждающее, гедонистическое, загорелое, здоровое и счастливое, наделенное похотью тщеславия».

Ерофеев утверждает, что к торжествующему набоковскому персонажу читатель испытывает «кризис доверия». Его мысль продумана и укладывается в сконструированную им концепцию набоковского  метаромана, причем рассчитана она на русскоязычные произведения писателя и применяется к набоковским персонажам с учетом происходящих в их судьбах и характерах перемен. Быков вторит Ерофееву, утверждая, что «мы не верим людям, у которых у Набокова все хорошо», однако у него нет продуманной системы, герои оцениваются без учета их развития, а вместо оппозиции «трагическое «Я»» – «самоутвердившееся «Я»», основным определяющим понятием становится «душевное здоровье – нездоровье». Причем трактуется оно в самом широком смысле: и как патология, и как признак сомнений, рефлексий и страданий, а используется по отношению ко всем набоковским героям без разбора. Быков поясняет:

«Все хорошо у Горна, который, внешне, ростом, мускулистостью, идеальным сложением, порослью, несколько напоминает Годунова-Чердынцева. У Вана Вина все хорошо, который безусловно один из самых неприятных персонажей «Ады», а кто приятный – Люсетта, которая гибнет от их животной страсти, от их идиотской и в общем инцестуозной, и в общем непобедимой, конечно, прекрасной греховной, но очень противной любви. Здоровые герои у Набокова, как правило, неприятны, а приятен Путя из «Обиды» закомплексованный, или бедный Лик, или вялый толстый, герой «Истребления тиранов».

Люсетта, положим, приятна, а Ван, – противен, но Ван состоит в кровосмесительной связи с родной сестрой, а потому душевно здоровым считаться не может, так как инцестофилию в психиатрии считают девиацией. Годунов-Чердынцев, действительно здоров и как подмечает в своем эссе Ерофеев, читатель теряет к нему интерес в финале, когда герой самоутвердился и достиг успеха, но ранее, в период творческих метаний – Годунов-Чердынцев по-человечески приятен. Однако у Быкова он неприятен и точка. Причем оказывается на одной доске с таким внешне уродливым и творчески ущербным персонажем как Горн. Обратите внимание, как лектор щеголяет знанием текста, делая рискованное сближение Годунова-Чердынцева и Горна не только на основании здоровья, но даже внешности и еще глубже – «поросли». Вот эта «поросль», так и просит, чтобы ее поискали в тексте. В «Камере обскура», глава 35, находим следующее описание Горна: «его худощавое, но сильное тело, с черной шерстью в форме распростертого орла на груди, было кофейно-желтого цвета». «Поросль» есть. Теперь Годунов-Чердынцев, «Дар», глава 5: «Федор Константинович приподнялся и сел. По гладкой выбритой груди стекал ручеек пота, впадая в водоем пупа. Впалый живот отливал коричнево и перламутрово». «Поросли» нет, точнее она была, но сказать какой густоты и формы невозможно. Лучше бы Быков отметил, что оба героя любят принимать солнечные ванны – это бы тоже ничего не значило, но хотя бы удалось избежать ошибки.

Переходим к героям малой прозы. Лик, из одноименного рассказа, как считает лектор, «беден» и соответственно, не пошл, имеет привычку к рефлексии и так далее. Отчасти это так, но выборка Быкова произвольна и стоит ради эксперимента выйти из круга приведенных им примеров. Взять, скажем, того же Лика и сопоставить его с Галатовым, героем другого русскоязычного рассказа Набокова «Звонок». Галатов, бывший военный и перекати-поле, наделенный отличным здоровьем (отсутствие пальца не в счет), приезжает в Берлин, чтобы отыскать мать. Он простоват, но не вульгарен, душевно чуток и наблюдателен, а когда узнает, что мать ожидает молодого любовника, проявляет благородство и понимание. Как это не похоже на Лика, страдающего сердечным недомоганием; его, несмотря на талант и острую чувствительность, больше интересуют новые белые туфли, чем неприятный, дошедший до крайности и покончивший с собой дальний родственник Колдунов. На фоне Галатова привлекательность Лика тускнеет.

Что касается Пути из «Обиды» и рассказчика из «Истребления тиранов», то разбирать эти примеры, доказывая их несовершенство, было бы слишком долго и неинтересно. Вообще, стоит отметить, что Быков часто обращает внимание на далеко не лучшие произведения Набокова. Это касается не только «Обиды» и «Истребления тиранов», но также «Под знаком незаконнорожденных», – роман, который лектор щедро одаряет такими характеристиками как «недооцененный и гениальный» и «куда более моральный, чем все антиутопии 20 века». Тираны – не удавались Набокову, это признает большинство его читателей и критиков, и есть что-то от инфантильной позы в том, с каким вызовом Быков идет наперекор традиции и пытается быть не как все.

Впрочем, больше всего внимания, как и следовало ожидать, лектор уделяет не провальной набоковской антиутопии, а всемирно известной «Лолите». Рассуждая о романе, Быков постепенно договаривается до того, что у Набокова «настоящая любовь возникает только когда она прошла через горнило, порока, стыда и извращения». И носителем этой настоящей любви, является не кто иной, как… Гумберт:

«Такой любви, такого понимания, такой нежности, какую он мог дать этой девочке не мог бы дать никто».

Как известно читателю, Гумберт, – животное и эстет – на протяжении большей части книги тешит свой чудовищный порок и только в конце неожиданно прозревает и испытывает к повзрослевшей Лолите платоническую любовь. Эта метаморфоза, с психологической точки зрения не слишком убедительная, позволила Набокову не только поднять роман до вершин трагедии, но и избежать упреков в аморальности.

Из слов Быков получается, что сложись события иначе, дай Лолита Гумберту еще один шанс, и он мог бы дать ей нечто больше, чем нездоровая похоть. Лектор, по всей видимости, не понимает, что в жизни героев художественных произведений, есть только одна судьба, та самая которую предписывает им автор. Все остальное – досужие фантазии. Гумберт был тем, кем был, он мог только брать и даже если поверить в искренность его раскаяния и запоздалой любви, в финале он получает то, что заслуживает – гибнет в тюрьме от закупорки аорты несчастным и одиноким.

Однако Быкова такие очевидные соображения не смущают, и он продолжает гнуть свою линию. Согласно его концепции Гумберт яркий представитель того самого нездорового, рефлексирующего, страдающего, но привлекательного набоковского героя. Чтобы подчеркнуть это, лектор сравнивает его с Клэром Куильти:

Куильти был павианом в 20 раз больше. Куильти заставлял мальчиков совершать, и девочек с мальчиками на своих глазах, то чего Тиберий постыдился бы на виллах в Капри, где по выражению Светония подростки тешили его угасающую чувственность. Куильти выпихнул Лолиту из своего дома. «He kicked me out» говорит она совершенно по-футбольному, и она ему прощает это легко, и она вернулась бы к нему. А Гумберт от которого она сбежала, нет, для нее – ничто, она называет его абсолютно расхожим honey. И это очень важно.

На основании каких данных, и с помощью какого прибора Быков осуществил столь точную калькуляцию, что вышло именно 20, а не 25 или скажем 9.99, остается неясным. Вообще, выяснять, кто из героев – Гумберт или Куильти – был педофил и подлец более густопсовый, удовольствие из разряда сомнительных. Тем не менее, из романа известно, что Лолита была влюблена в Куильти, она говорит, что он был «замечательным во многих смыслах», но стал принуждать ее к съемкам в детской порнографии, та отказалась и оказалась на улице. «Он заставлял нас делать ужасные вещи, которые ты не можешь представить», говорит Лолита Гумберту и это, безусловно, серьезное обвинение. Без сомнения, Куильти – плохой, однако для полноты картины Быкову следовало продолжить сравнение и добавить кое-что и про Гумберта. Начав указывать на то, как по-футбольному звучит в оригинале фраза «he kicked me out», как безлично «honey», и как эти особенности потерялись в переложении «Лолиты» на русский язык, лектор мог бы сделать обратный анализ и посмотреть, что есть в русском переложении, но чего нет в английском оригинале. Например, Набоков добавил в перевод статистические данные, проливающие более яркий свет на суть отношений Гумберта к Лолите, указав, что отчим принуждал падчерицу к сексу три раза в сутки. Причем порой прибегал – это есть уже в обоих вариантах романа – к «трудному и рвотному для нее способу». И оттого что Губмерт облекает свои действия в перифрастические обороты, они становятся еще гаже. Выходит, при сопоставлении Гумберта и Куильти не может быть 20-кратных сравнительных степеней – на весах Фемиды преступления обоих первертов тяжелы приблизительно в равной степени.

Ближе к финалу Быков также цитирует 29 гл. 2-й части романа, фрагмент в котором Гумберт описывает повзрослевшую Лолиту и свои новые чувства к ней. В экранизации Эдриана Лэйна, Джереми Айронс, имеющий богатый опыт в исполнении европейских интеллектуалов (он играл прустовского Свана и Кафку), при закадровом озвучивании цитат из романа, выбрал спокойный, даже меланхолический тон. Это соответствовало характеру Гумберта, который, несмотря на неврастеническую натуру, обладал недюжинным самообладанием. Не таков Быков. Начиная цитировать фрагмент, он постепенно усиливает голос крещендо и в лучших традициях худших российских актеров истерически вскрикивает, давая слушателю понять то, что он бы и так прекрасно понял на несколько децибелов ниже. После перформанса Быков еще некоторое время рассуждает о «Лолите». Глобальное обобщение. Обращение к залу с просьбой задавать вопросы.

Как теперь стало ясно, спрашивать у Быкова особо нечего. Его лекция – яркое видеосвидетельство некомпетентности. Недостаточное знание предмета, недостаточное знание Набокова, недостаточное знание его произведений. Интеллектуальная неряшливость, которая граничит с этической нечистоплотностью, самодовольство на грани хамства. Возможно для дилетантов такое отношение к сложному и суровому искусству Набокова подойдет и им будет о чем поговорить с Быковым, однако подлинные ценители литературы обязаны отнестись к сказанному лектором так, как оно того заслуживает – молча удалиться из аудитории, либо провести курсором и поставить «дизлайк».

Кажаев Михаил Викторович