– Бросай оружие! – Билл, по кличке Неистовый, прищурился. – И давай без шуточек.

Заходящее солнце слепило.

– Нас слишком много, – добавил Уинстон, известный, как Красавчик

Сразу несколько стволов смотрели на Гарри – немолодого ковбоя в бумажной шляпе и пончо, с торчащей на спине этикеткой. Он почему-то вспомнил глаза матери в тот момент, когда ее отпевали.

– И ты уже слишком стар, – оскалился третий, Боб Янгер; его золотой зуб вызывающе сверкнул.

Дикий Гарри сразу смекнул, что попал в ловушку, но рука у кобуры с револьвером не дрогнула. «Бывало и похуже», – хмыкнул он себе под нос, чтобы никто не услышал. Теперь Гарри был вынужден играть по их правилам, которых практически не существовало. Да какие правила могли быть у этих ублюдков, за которыми числилось больше тридцати убийств, разбоев и изнасилований? Год назад они не побоялись ограбить потовый поезд. В живых не оставили никого. Шериф давно назначил цену их головам – пять тысяч долларов за каждую.

Надгробные плиты вечернего погоста обступали, словно виселицу зеваки, собравшиеся поглазеть на очередную казнь. Гарри краем глаза заметил свежую могилу. И, чиркнув спичку об сапог, попытался прикурить сигару. Троица дрогнула.

– Я же сказал, без шуточек, – голос Билла дрожал.

Сигара не задымилась. Следующую спичку Гарри чиркнул об коробок. Бандиты отреагировали легкой улыбкой. Спичка сломалась. Вспотевшей ладонью Гарри полез в карман, слава Богу, там была зажигалка. Она не подвела. Сигара задымилась.

– Ну что, Дикий Гарри, – Билл сделал шаг вперед, – вот и все.

– «Вот и все», хорошо звучит, я запомню; попрошу, чтобы могильщик так и написал на твоей надгробной плите, – хотел произнести Гарри, но вышло чуть иначе – он запутался в словах и ударениях: – попрошу, чтобы могильщик напИсал на… на твою… твоей надгробной плите.

Билли застыл в недоумении. Послышался шепот: «Вот и все, хо-ро-шо зву-чит…». Лица бандитов напряглись и покраснели. Гарри оставался невозмутим.

– Нехорошо бросать своих старых друзей, – Уинстон погладил пальцем курок.

– А обманывать еще хуже, – тут же вспылил Боб. – Куда ты спрятал деньги?

– Друзья, – Дикий Гарри взмок, глаза зачесались от пота, – Друзья… Друзья…

Билл прыснул, но вовремя успел прикрыть рот рукой, как раз той, в который был револьвер.

Снова послышался все тот же шепот: «У ме-ня нет при-вы-чки дружить с ублюдками». Гарри вкрадчиво последовал за голосом, повторяя слово в слово.

– Он еще смеет нам грубить, – Боб едва сдержал смех.

Музыка Морриконе зазвучала громче, напористее. Гарри собрался с духом, следующая фраза вылетела без запинки:

– У вас, я гляжу, слишком короткая память.

– Бросай оружие! – дернулся Билл.

Гарри, словно не слыша приказа, спокойно продолжил:

– Вы уже забыли, почему я предпочитаю работать в одиночку.

– Заткнись! – Уинстон хотел выстрелить старому ковбою под ноги, но заклинило револьвер, бандит взволновано задергал курок, выругался. Но Гарри этого не заметил, он – боясь забыть слова, спешил скорее закончить текст:

– Вы уже забыли, почему меня зовут Дикий Гарри. Похоже, мне придется вам напомнить…

Закат мгновенно погас. Темнота задержалась на несколько секунд. Когда снова стало светло, на месте Неистового Билла стоял Сашка, актер первой категории. Он протирал салфеткой лоб, вспотевший под соломенным сводом шляпы, и всем своим видом выражал недовольство.

– Да дайте мне уже нормальный револьвер, – неистовствовал Уинстон, он же Красавчик, он же Севка – артист без каких-либо категорий, первый год работающий в театре –вчерашний выпускник, недавно грезивший ролью Чацкого… Но роль красавца-бандита, как оказалась, шла ему куда больше.

Боб Янгер улыбался, сверкал зубом и вращал пистолет.

– Выключите музыку! – орал Василий Утюжкин – главный герой и режиссер спектакля «Дикий Гарри».

Музыка, как назло, не выключалась.

– Кому сказал, выключите! Вы что, издеваетесь?

Когда музыка стихла, звукорежиссер Инна выкрикнула из своей будки:

– Да я вас не слышала.

На сцену, со стопкой листов, выскочила помреж – Эллаита Алексеевна.

Дикий Гарри свирепел, до премьеры оставалось совсем немного, а картина постановки все не выстраивалась. Да и реквизит еще, будь он не ладен, не весь успели приобрести. А про декорации и говорить не стоит, в мае привезти обещали, а уже начало июля – и ни ответа, ни привета. Готовы были только «супер» с картинкой кладбища и бутафорская могила из пенопласта, выкрашенного в черный цвет. Главное – в ней чувствовалось иллюзия глубины, хотя, если заглянуть внутрь, сразу понятно – никакой глубины и нет, только черный половик сцены и все.

– Вы специально, да? – глаза Утюжкина пылали гневом.

– А мы-то что? – с высоты своего роста отозвался Сашка.

– Вы же все не так делаете. Я вам как сказал встать? А вы?

– Да тут «супер» мешает, как я сюда встану? – Сашка с радостью ввязался в спор, словно того и ждал.

– Да когда мне пистолет нормальный дадут? – тихо, но очень неприятно, возмутился Севка.

Сашка и Севка поглядели на Боба Янгера, мол, а ты что скажешь, тот лишь улыбнулся, сверкнув золотым зубом.

– Давайте продолжим, – умоляла Эллаита Алексеевна.

– Нет, так невозможно работать! – Утюжкин метался по сцене. – Если не хотите в моем спектакле играть, так и скажите; что молчите? А так, – верхняя губа режиссера затряслась, что он еле выговорил, – так, давайте, свободны. И ты, Саша, – «Саша» он говорил по слогам, специфично, у всех вызывая улыбку, – из-за вас спектакль не движется.

– Из-за меня? – наигранно изумился Саша. – Вы текст не можете выучить.

– Э-э-э, – фраза Утюжкина оборвалась, так и не начавшись. Режиссер не заметил, как рефлекторно схватился за револьвер. Оживший в душе Дикий Гарри бушевал. Даже забытый текст вспомнился. «Могу же, могу…» – наперекор гневу кричала душа немолодого артиста, что радовался вернувшейся памяти, словно запоздалому поезду.

С трудом отрепетировав еще час, Утюжкин распрощался с актерами и сам не заметил, как уже шел по пыльному коридору театра. Ноги вели его в директорский кабинет.

– Это возмутительно, – заскочил он без стука.

Директриса и ее зам – абсолютно похожие женщины по возрасту и повадкам, пили чай.

– Василий Петрович, что-то случилось? – директриса сделал маленький глоток из такой же маленькой чашечки.

– Чая не хотите? – поинтересовалась зам, Феофанова.

– Нет, – отрезал Утюжкин и плюхнулся на диван.

– А зря, очень вкусный, на травах…

– Я не могу так работать!

– Успокаивает.

– Давайте по порядку, – директриса снова сделала маленький глоток. Глоток оказался неожиданно громким.

– Что они?

– Смеются.

– Смеются? – переспросила Феофанова и потянулась за чайничком, в котором мутнело еще немного заварки. – Это плохо.

– Стоит мне к ним спиной повернуться, так они сразу хихикать начинают. А Са-ша, – Феофанова прыснула смешком, – а Са-ша… Он в лицо мне смеется. Я так не могу, я уйду!

– Да ладно, куда же вы?

– Я поговорю с актерами, – директриса отпила еще немного чая, поставила на блюдце чашечку. На ней остался красный отпечаток помады. И, не вставая, сонно отодвинулась вместе с креслом от стола.

Уже не первый год Утюжкин грозился покинуть театр. Он стабильно раз в месяц писал заявление об уходе, беспощадно выводя каллиграфическим почерком: «Прошу меня уволить…». После этого актер-режиссер, потеряв всякую спесь, стоял за дверью и, обливаясь семью потами, прислушивался. Заслышав звук рвущейся бумаги, вздыхал и со спокойной душой, раздутый от собственного достоинства, отправлялся на репетицию. Невидимый ремень плотно стягивал его живот, на нем моталась, такая же невидимая, кожаная кобура, из которой, как и полагается, торчала массивная рукоять револьвера. Но это шел уже не Утюжкин, – уверенно и пружинисто двигался Дикий Гарри. Он, чуть покачиваясь, шел по закулисью, как по песчаной дороге, пролегающей от таверны до борделя Дикого Запада. За спиной догорал закат, а в зубах тлела сигара. Песчаный простор, полный приключений, простилался до горизонта и дальше! С высоты звучала музыка Морриконе. Рука чуть подрагивала у кобуры. Если кто из врагов и выжил, то вряд ли бы решился высунуться из окна.

Уже под вечер Утюжкин вышел из театра злее обычного. Через две недели назначили сдачу спектакля. А все мизансцены на ладан дышат – одну репетицию актеры делают так, а другую, все забыв, иначе. Он же четко всем расписал, кому куда и как идти, тщетно – все вели себя на сцене так, как им заблагорассудится. А еще профессиональный театр, мать его.

Худрук, посмотрев спектакль, закритикует его до предела. Будет еще всякие скабрезности высказывать, шуточки свои… А сам-то? Тут Утюжкин запнулся. Спектакли худрука – основа театра, они, в принципе, его и создали. Но как он достал со своими комедиями. Идти на поводу у зрителя любой дурак может. Хиханьки все да хаханьки. А где искусство? Театр должен… Тут Утюжкин глубоко задумался, что и кому должен театр он так и не придумал. Захотелось выпить чего-то крепкого. Обычно Василий Петрович к алкоголю был равнодушен, даже будучи молодым, учась в Щукинском училище, не любил пьяные посиделки сокурсников. Его звали, он отказывался. Острослов с четвертого курса сказал про Утюжкина при всех, что он «какой-то дикий». Дикий – запомнили все. Это прозвище к нему так и прилипло, и держалось до конца учебы. Утюжкин даже не обижался – он это прозвище понимал по-своему: дикий – значит герой-одиночка. Он с ранних лет любил вестерны. А там, как раз такие и были – крутые, противостояли злу в одиночку. Почему в одиночку? Да потому, что на дворе стоял девятнадцатый век – одни бандиты и авантюристы заполонили знойный запад Америки. И как таким доверять? Василий Петрович только подумал об этом, как вошел в ступор. А если одни бандиты и авантюристы, то, что же тогда среди них забыл герой-одиночка?

Утюжкин, так глубоко ушел в свои мысли, что не заметил, как добрался до остановки. Мысль выпить крепкого незаметно рассеялась. Киоск с синим козырьком и крупными белыми буквами казался артисту родным. Утюжкин вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб. С любопытством рассмотрел разноцветные ценники, так – чисто для удовольствия, выбор он сделал в детстве: пломбир в вафельном стаканчике. Когда-то давным-давно маленькому Васе его покупали родители. Привозили из города, куда ездили туда по своим взрослым делам. Мороженое было подтаявшим и пачкало пальцы. Семья Утюжкиных жила в деревне – мороженое туда завозили редко. Да что там редко – три раза. Во всяком случае, так помнилось маленькому Утюжкину.

К счастью, ему удалось вырваться в город – большой райцентр Дикозалипинской глубинки, поступить в сельскохозяйственный техникум. Повзрослевшему Утюжкину казалось, что жизнь удалась – он мог каждый день покупать мороженое. Главное – экономить. Что-что, а экономить Утюжкин умел, как никто другой. Тетка, у который он жил, удивлялась: и так родители высылают считай ничего, а он как-то выкручивается, да еще откладывает понемногу каждый месяц. Само собой, возникали всякие неприятные подозрения, но быстро рассеивались – слишком уж Вася Утюжкин был правильным и не по-деревенски воспитанным.

– Девушка, – обратился Утюжкин в окошко, – мне, пожалуйста, пломбир в вафельном стаканчике. А знаете, что, давайте два…

Зайдя за киоск, Василий Петрович откусил мороженое, покатал по рту, зажмурился от удовольствия.

– Са-ша, – услышал он собственной голос со стороны.

Обернулся.

Толпа актеров весело проходила мимо, Севка на ходу развлекал двух молоденьких актрис… «Саша», – повторял он, филигранно изображая Утюжкина.

«Лучше бы так на сцене играл», – подумал затаившийся за киоском режиссер.

Актрисочки хихикали…

«Смейтесь-смейтесь, – говорил себе Утюжкин, – завтра, как обычно, опоздаете и будете директору объяснительную писать, а знаете, что… две… Еще и за сегодняшнее опоздание…»

Актеры прошли мимо, спустились вниз по вечерней улице и скрылись.

Капля мороженого упала на асфальт.

Утюжкин про себя костерил театр, на чем стоит свет. А ведь говорила когда-то мать: «Васют, и нужно тебе это? Там же и пить начнешь, и курить научишься…». Но Васюта был упрям, слушать никого не хотел. И поступить в Щукинское на актерский факультет ему удалось со второго раза! Поступил с трудом: на вступительных экзаменах, так разволновался, что все слова перепутал. Но когда басню рассказывал, тут всю комиссию пробрало до мурашек: «…и рвутся вон на драку, псари кричат: Ахти, ребята, вор!» – и вмиг ворота на запор, в минуту псарня стала адом». Хотя, честно говоря, все остальное Утюжкин сделал не ахти. Видимо басни хватило или может быть чего еще…

Жил Утюжкин от театра далеко, вечером, когда маршрутки не ходили, на муниципальном транспорте доехать до дома можно было только с пересадками.

Стемнело. Месяц повис над крышами новостроек – они с каждым годом все ближе подступали к ветхому двухэтажному жилищу Утюжкина. Втайне он был и не прочь, чтобы его берлогу снесли подчистую и дали квартиру в другом районе, где много красивых, но неинтересных домов – одноцветных, с желтыми и синими балконами.

Придя домой, Василий Петрович первым делом устремился к новенькому компьютеру. Он радовался ему, как ребенок. Театр его купил для бухгалтерии, но пока что-то оформляли и подписывали, так никто и не понял, каким образом новенький комп отправился к Утюжкину, а старый так и остался в бухгалтерии.

Курсор скользнул по рабочему столу. Утюжкин с замиранием сердца вошел во «ВКонтакт». Два дня назад он зарегистрировался в сети, написал всем одногруппникам, которых успел найти. И теперь ждал ответа… Но пока все молчали. И сейчас – сообщений не было. От обиды у Утюжкина свело зубы: «Забыли, все забыли… А ведь я…» Он долго припоминал, как и кому помог. И всем лекции переписывать давал, и до стипендии одалживал – а то прокуролесят все за дня два, а потом месяц лапу сосут. «Ну, ладно, ладно, – повторял Утюжкин. – Ладно-ладно. Попросите, что еще у меня».

Хотя о чем сокурсники могли попросить его сейчас? Многие остались в Москве и под старость лет, как бы ни был Утюжкин бережлив, заработали во много раз больше. У всех уже внуки! А некоторых уже не было в живых.

Василий Петрович вяло жевал черный хлебец и запивал чаем – как обычно, с двумя ложками сахара. Свет от монитора падал на листы его пьесы. Утюжкин вчитывался с трудом, но лампу не включал. «У меня нет привычки дружить с ублюдками», – повторял он, как молитву. «У меня нет привычки дружить с ублюдками».

Как бы не был худрук театра против постановки «Дикого Гарри», ему пришлось уступить. Все-таки юбилей – семьдесят лет актеру и режиссеру, проработавшему в театре почти сорок лет, да и директриса была на стороне Утюжкина. Ну, еще бы, он каждый день доканывал ее тем, что сам написал пьесу, и сам хочет ее ставить, и сам играть главную роль. Когда разговор доходил до актуальности пьесы, директрису начинало трясти. Она, отчетливо понимая, что пора соглашаться, а иначе юбиляр доведет ее до белого каления, дала добро. Так начались репетиции «Дикого Гарри».

«У меня нет привычки дружить с ублюдками», – повторял Василий Петрович.

Перед сном он вспомнил мать, ее глаза.

Утюжкин проснулся с первыми лучами солнца. Он крепко обнимал мокрую подушку. Скомканное одеяло сбилось под ноги.

Стоило Утюжкину войти в театр, как Сашка тут же встретил его подозрительной улыбкой. Василий Петрович, обладая природным чутьем к неладному, насторожился. В коридоре с ним поздоровались Танька и Катька – молодые актрисы. Но поздоровались странно, совершенно не буднично, словно о чем-то предупреждали.

Рядом с гримеркой у доски объявлений толпился народ. Стоило Утюжкину появиться, как сослуживцы расступились – каждый сделал вид, что случайно проходил мимо. Под приказом о выпуске спектакля висела листовка. Утюжкин не сразу узнал себя – в шикарной шляпе и с фотошопной бородой. Его прошиб холодный пот. Вверху красовались массивные буквы «Разыскивается живым или мертвым», чуть ниже буквами помельче «Дикий Гарри», а под портретом «2500$».

– Кто? – нечеловеческим голосом выкрикнул Василий Петрович.

Но вокруг уже не было никого.

– Кто? – обиженно и по-детски, чуть не плача, спросил он у пустоты.

Пустота не ответила.

Глаза Утюжкина налились кровью. Он с силой содрал лист с доски, смял и начал рвать. Не видя в горячке безумия, что из женских и мужских гримерок высунулись любопытствующие головы.

– Я так не могу, – обпившись валерьянки, Василий Петрович снова сидел у директора.

Директриса и Феофанова пили чай.

– Чая не хотите? – спросила Феофанова.

– Нет, – отрезал Утюжкин… – они, представляете!

– А зря, очень вкусный, на травах…

– Что они натворили! Это все он, я знаю. Я не могу так работать! Знаете что, раз вы не хотите моего спектакля, так и скажите, я прям сейчас все репетиции прекращу!

– Василий Петрович, – чинно и спокойно остепенила директриса, – давайте по порядку.

– Они издеваются надо мной! – гаркнул Утюжкин.

В кабинет вошла молоденькая секретарша:

– Вам тут письмо из департамента…

– Позже, – неожиданно взорвался Василий Петрович.

Та охнула…

– Да-да, на стол положи, – ответила директриса, не обращая внимания на нервное состояние Утюжкина.

– Чай, кстати, – отозвалась Феофанова, наливая директрисе и себе из чайника мутноватую жижу, – успокаивает.

Дверь захлопнулась.

– Я больше не могу, увольняюсь… И не нужен мне никакой юбилей, никакой спектакль.

– Я поговорю с актерами, – директриса сделала маленький глоток.

Для пущей верности, Василий Петрович написал заявление. Когда писал, думал: «Второе заявление за неделю, что-то я зачастил, опасно…». Заявление, конечно, порвали. Потом вызвали и Таньку с Катькой, их заставили писать объяснительные за вчерашнее опоздание. Позже в кабинете директора состоялся разговор с Сашкой и Севкой. Их отчитывали по полной, грозили лишением премии. Досталось и Бобу Янгеру. Но Дикому Гарри, что поселился внутри Утюжкина, этого показалось мало. Он сам лично, подрагивая пальцами у невидимого револьвера, спустился в курилку. Актеры его не заметили, говорили о своем, веселились, курили и пили чай. Он мигом оценил положение.

– Вот и все, – громко выкрикнул Сашка, видно закончив какую-то историю.

Утюжкин тут же поднялся в общую мужскую гримерку. Пахло потом, зеркала отражали царивший в гримерке унылый бардак. Среди неряшливо висевшей на стуле одежды, Сашкин рюкзак был вычислен сразу. Музыка Эннио Морриконе тут же заиграла в голове Гарри…. Отмщение было неизбежно. С проворством он вынул из Сашкиного рюкзака связку ключей – от квартиры, от машины, закинул их в сумку Севки. Нашел у Севки под футболкой единственный ключ от его комнатушки, что выделил ему театр, и сунул Сашке в пенал стола. «У меня нет привычки дружить с ублюдками», – отчеканив напоследок коронную реплику, старый «мститель» выскочил за дверь.

Кладбище озарилось красным.

– Где деньги? – Неистовый Билл озверел, демонстрируя истинное нутро кровожадного убийцы.

Дикий Гарри улыбнулся и поправил пончо.

– Если ты меня убьешь, то никогда не узнаешь, где твои ключи…

– Что?

– Деньги…

Красавчик Уинстон крикнул.

– Бросай оружие!

Боб Янгер сверкнул золотым зубом.

Билл, чуть отодвинув разрытую могилу, сделал два шага к Дикому Гарри.

– Ты, старый выскочка! На этот раз у тебя не получится нас провести…

– Хорошо, – выдохнул Гарри, – даже если я скажу вам, где спрятано золото, как вы станете его делить?

Трое головорезов покосились друг на друга.

– Это мы решим без тебя, – Билл взглянул на Уинстона. – Неужели тебе эти чертовы деньги дороже собственной жизни? Скажи, куда ты засунул это чертово золото, тогда, по старой дружбе, мы тебя отпустим.

– Я не имею ублюдков…

Издалека, словно был наготове, зашептал голос Эллаиты Алексеевны:

– У ме-ня нет при-вы-чки…

После слова «привычки», Дикий Гарри продолжил сам:

– Дружить с ублюдками.

Дикий Гарри указал на могилу, точнее – туда, где она стояла.

– Золото в этой могиле… Стоп! Кто отодвинул могилу? Инна, музыка, стоп! Кому сказал – стоп!

Музыка стихла.

– Да как бы я тогда подошел? – возмутился Сашка.

– Са-ша, ты зачем со мной споришь, – попытался по-хорошему Василий Петрович, – ты обойди ее, зачем двигать?

– Но вы сами сказали шаг вперед сделать.

– Я сказал? – Утюжкин погрузился в себя, вспоминая – говорил он такое или нет.

– Вы.

– Зачем вы мне врете? Зачем? Завтра художественный руководитель будет смотреть спектакль, а тут, тут ничего не готово. Вы даже двигаться по сцене нормально не можете!

– Мне хоть револьвер нормальный дадут, – Севка обреченно посмотрел в зал.

– Пока с этим репетируй! – топнул в сердцах Василий Петрович.

– Знаете, что, – переполненной уверенности, произнес Сашка, – если я вас не устраиваю, можете снять меня с роли.

– Са-ша, – не на шутку испугался Василий Петрович, не замечая, как за его спиной, Севка уже во всю веселит Таньку и Катьку, изображая повадки Дикого Гарри, – Са-ша, вы профессионал, вы не имеете права так себе вести.

Лишь Боб Янгер стоял и крутил в руках револьвер, что он заряжен и может выстрелить в любой момент – сомнений не возникало.

После репетиции замученный Утюжкин стоял за киоском и наслаждался мороженым… Одно ел, другое, засунув папку с текстом подмышку, держал в руке. Остановка пустовала. Только местный колдырь стоял у ларька с сигаретами и что-то выклянчивал, то ли мелочь, то ли бутылку пива. Главное, совсем рядом, на рекламной тумбе красовалась афиша: «Дикий Гарри» – а ниже «Забытая драма в двух действиях». Обычно афиши вешали за месяц, но Василий Петрович уговорил, чтобы повесил уже сейчас. На претензию Феофановой, мол, дорого, он сказал, что сам заплатит за два месяца. Руководство согласилось. «Конечно, дорогое удовольствие, но оно того стоит», – думал Утюжкин снимала с книжки свои сбережения.

– А ты что, тоже на автобусе? – вдруг услышал Утюжкин голос Севки.

– Да я, блин, кажется, ключи потерял, – отвечал Сашка.

Ухмылка Дикого Гарри выступила из сумрака.

– А куда клал?

– Да вроде в рюкзак… Может из кармана выпали. Завтра получше поищу.

– Да в театре где-то, завтра у уборщицы спроси.

– Ну ничего, разок на автобусе проедешь, – язвила Танька, – людей поближе увидишь.

Василий Петрович притаился.

– Да пошел этот спектакль на хрен, – из всего многообразия разборчивых и неразборчивых слов, послышался Сашкин голос.

– Са-ша, – пародировал Севка, – Вы что себе позволяете, Са-ша?

Актеры засмеялись. Танька громче всех.

– Да говно, конечно, говно полное, – утверждал Севка…

– А что ты в телефоне все набираешь? – поинтересовалась у него Танька.

– Да так, сейчас узнаешь…

Севка улыбался. Улыбался красиво и зловеще.

Они стояли совсем рядом. Утюжкин прижался к холодной стене киоска, как к надгробной плите.

Автобус, как назло не шел, Сашка не умолкал – патронил спектакль по полной. Василий Петрович багровел, трясся, пыхтел. Даже вкус мороженого стал неинтересен! Такого он не ожидал, такого с ним еще не было. Казалась, земля ушла из-под ног.

Утюжкин взмолился. С конечной остановки вечерний сумрак обожгли фары «ЛиАЗа». Он приближался медленно, нарастая бездушной квадратной мордой. Василий Петрович терпел изо всех сил, чтобы не выскочить из-за киоска.

– Да ему уже на пенсию пора, а он все ковбоем скачет, – добил Саша… – Ушел бы и мозг не выносил, а то и правда, уже как дикий стал.

А дальше уже ничего не понималось. Да понималось или нет, значение не имело.

Автобус подъехал, распахнул двери…

Черный выхлоп обжег ноздри.

Дикий Гарри вышел из-за киоска. Мороженое упало на асфальт. Рука тряслась и требовала револьвера.

Сорок лет в театре! Зачем?

Домой Утюжкин вернулся поздно. По инерции включил компьютер, поставил чайник, надо было ужинать, но есть совсем не хотелось. Не хотелось не только есть, вообще ничего не хотелось. Но стоило Василию Петровичу зайти во «ВКонтакт», как он вздрогнул. В графе «Мои сообщения» стояла цифра один. Утюжкин подскочил на стуле, походил по комнате – читать не спешил. Сладостное ожидание оживило его омертвевшую за вечер душу. Он гадал, кто мог написать. Андрюшка? Он же сейчас в МХТ работает вроде как. Да вряд ли. Сашок? Ох, сукин сын, вспомнил все-таки – можно и написать старому приятелю просто так, не все же деньги в долг брать. Или Витька – главный баламут и гуляка в общаге, всегда готовый покуролесить и за бабами приударить. А может – она? Он даже мысленно не назвал ее по имени, так долго старался забыть, и под старость лет получилось. Да не может быть. Он же ей даже не писал!

А может она наконец-то поняла, что тогда, давным-давно, была не права, и хотела извиниться? А может и… Нет, не может такого быть.

У Василия Петровича неистово зачесалось под лопаткой.

У него же тогда почти все получилось. Он не просто так все два курса был тайным воздыхателем, стоял незаметно в сторонке, наблюдал за ее ухажерами. Васька, по прозвищу Дикий,– изучал ситуацию и выжидал момент. И дождался! Узнал о намечающемся в общаге празднике и пришел. Был чей-то день рождения. Вечер, общага, за столом пили вино и веселились. Утюжкин, заранее разузнав и уточнив все у знакомых, знал наверняка – она будет там.

Утюжкин явился с цветами. Он первый раз в жизни не стеснялся своих чувств! До этого не спал ночь – ворочался, предвкушал свой поступок. Видел себя со стороны, все смаковал предстоящее событие, ее удивленные глаза, восторг окружающих, мол, вон какой лихой парень, ничего не боится, не стесняется.

Раскошелившись, как никогда, Утюжкин купил розы. Не какие-нибудь там ромашки, что на каждом углу, а большие красные розы! Хотел купить три, но денег хватило только на две. «Нечего страшного», – подумал Утюжкин, любуясь заготовленным подарком… Он приготовил жаркую речь, но как дошло до дела – малость растерялся, только и смог выговорить: «Это тебе!» и с гордостью протянуть ей, повязанный красной ленточкой, букет. Утюжкин значительно позже понял, почему все гоготали, подходили, хлопали по плечу, мол, ну, ты даешь, шутник, блин. Она больше с ним не разговаривала. Да и сам Утюжкин одичал окончательно – ушел в себя, и о никакой любви не думал; иногда, увидев ее прогуливающуюся под ручку с каким-то парням, холодел нутром, но, кроме, как о напрасно потраченных деньгах, жалеть не о чем не хотел.

Василий Петрович дождался, пока согреется чай. Сделал два бутерброда с сыром. Все аккуратно разложил перед монитором. Даже лампу включил.

Курсор наехал на графу «Мои сообщения», щелкнула мышка. Утюжкин отхлебнул чая, конечно же, с двумя ложками сахара. Надел очки с замотанной скотчем дужкой. Непонятно кто писал. Он не сразу увидел, что на аватарке стоят три ковбоя; вчитался: «Вот мы и нашли тебя, Дикий Гарри! Где деньги?»

Вскочив из-за стола, Утюжкин уронил бутерброды. Дикий Гарри полностью захватил над ним власть: «У ме-ня нет при-вы-чки дружить с ублюдками», – с болью вырвались слова. Он сам не понял, как оказался на полу. Руки его сжимали обрезки старого плаща, который давным-давно подарила мама. Денег у театра на костюм Дикого Гарри не хватило, поэтому Утюжкин распсиховался и пошел на самый отчаянный шаг – собственноручно сделал пончо из своего плаща.

– Вот в этой могиле! – Дикий Гарри почувствовал, что головорезы взволновались.

– И ты все это время молчал? – Билл заскрежетал. – Старый идиот.

Вдалеке завыл койот.

Предчувствие скорой наживы вскружило Красавчику голову. Прежняя жизнь показалась ему вздором; теперь-то будет все по-другому. Он точно знал, как их тратить. Главное было вернуться в Европу и там…

Билл никуда возвращаться не стремился, ему нравилась Америка! Особенно ее западная часть, где он чувствовал себя, как рыба в воде. И завязывать он не хотел. Он любил деньги, а еще больше – славу. Он представил, как выскочки, давно мечтающие его увидеть на виселице, поперхнутся от зависти, когда узнают, что все деньги национального банка у него в руках.

Боб Янгер молчал, и, казалось, ни о чем не думал.

Четыре пары глаза забегали по сторонам…

После репетиции худрук театра подчистую разнес спектакль. Но досталось больше не Василию Петровичу, а актерам. Все собрались у входа в театр покурить, худрук нервничал:

– Ты, – говорил Сашке, – кого играешь?

– Ну, ковбоя…

– Да это само собой. Ты бандита, мать его, играешь, головореза, понимаешь? На тебя должно быть страшно смотреть. Понимаешь? Что ты лыбишься, как Басков в новогоднюю ночь?

– Как режиссер сказал, так и делаю, – Сашка, обычно трепетно относящийся к критике, был спокоен.

– Да и кто тебе штаны такие подогнал? Я их в каком-то спектакле уже видел.

– Я в них волка играл в сказке новогодней.

– Да уж, – худрук выдохнул горький дым, задумался.

Местный колдырь, заметив шумную толпу, направился к ней в надежде на счастье… Он что-то сказал худруку, но тот его не услышал и не увидел. Колдырь не унимался, и что-то говорил…

– Что? – не выдержал худрук.

– Десять рублей, – лицо престарелого попрошайки бугрилось волдырями и глубокими морщинами, сам он вонял… Вонял безобразно.

– Да вы что, все сегодня издеваетесь надо мной?

– Ну, что есть! – совсем жалобно пролепетал старичок.

– А ну пошел! Вон, там, – худрук указал вдаль, – за рекой завод стоит, иди, поработай, тебе там и десять и двадцать рублей дадут.

Колдырь, совершенно не обидевшись, пошел прочь. Он медленно удалялся от театра, боясь обернуться.

– Вот, блин, – горячился худрук, – кому надо было Дикого Гарри играть.

Посмеялись. Разговор продолжился, но никто не видел, что прижавшись к холодному углу театра, стоял никто иной, как Дикий Гарри. Он четко понимал, что он один; один против всех! «У меня нет привычки дружить с ублюдками!» – орало глубоко внутри.

– А ты что, – худрук обратился к Севке, – ходишь, как в штаны насрал? Ты же, кто там…

– Красавчик, – сказала за Севку Танька.

– Вот! А ты, как дурак на ярмарке. И улыбаешься еще… Да что же вы все улыбаетесь? Тань, Кать, к вам это тоже относится. Я, конечно, понимаю, что с Василием Петровичем тяжело работать – он и слова путает, и объяснить толком ничего не может. Да и… – худрук выдержал паузу, – да и не режиссер он никакой, хоть бы фильм посмотрел про Дикий Запад, перед тем, как ставить! Но вы поймите – человек в возрасте, сорок лет в театре… и юбилей все-таки, тут уже никак не откажешь. Вы потерпите, скоро все это кончится…

– Слава Богу, – вырвалось у Сашки.

Глаза Дикого Гарри сверкали нехорошим блеском, рука дрожала у невидимого револьвера. Выскочить из-за угла и застать всех врасплох. «Рано, еще рано», – говорил он сам себе.

– Саш, – худрук оглянулся по сторонам, – Ну, ведь это же ты плакат повесил, скажи?

– Да надо мне это…

– Ну, там сами думайте, только давайте без этих подколов, хорошо? Пожалейте Василия Петровича… Старенький, да и между нами говоря, с головой у него уже немного… Пусть он порадуется.

– А я? – спросил Боб Янгер, стоявший в стороне.

– Ты, как обычно – отлично, тебя в любой спектакль запускать можно.

Утюжкина в кабинет вызвал худрук. Пока директриса и Феофванова пили чай, он говорил с ним мягко, давал рекомендации по мизансценам. Василий Петрович соглашался, делал вид, что слушает, даже записывал сказанное на случайно найденных на столе листах.

– Ну, все понятно? – закончил худрук.

– Да-да, – с ювелирной нежностью отозвался Утюжкин. – Все понятно… Да-да, и Биллу штаны заменить.

– Ну, конечно, а то не бандит с Дикого Запада, а какой-то ряженый из «Голубого огонька».

– Да, я уже нашел подходящие. Са-ша в них в спектакле «Волки и овцы играет».

– Да, вот и отлично, – худрук выжал из себя радость, хотя в душе погрустнело. «Час от часу не легче», – екнуло у него внутри.

– Да-да, – словно из другого мира послышался голос директрисы, – те штаны подойдут.

– А знаете что, – худрук перешел на шепот, – может пока не поздно, эта…. Отменим спектакль? Ну, так только, между нами.

– Отменим? – Утюжкин так растерялся, что готов был заплакать. – А афиши? А репетиции? А юбилей?

– Ах, да… точно, – махнул рукой худрук.

За окном вечерело. Рабочий день подходил к концу. Близились летние каникулы. А для Василия Петровича Утюжкина еще один долгий и одинокий июль, а затем, не менее долгий и одинокий, август.

–Василий Петрович, чая не хотите? – спросила Феофанова.

За лето так ни одного сообщения и не пришло, ну, не считая рассылок «Добавься в группу». Утюжкин поседел окончательно. Предпремьерные репетиции проходили с трудом, хотя Севка и Сашка не пререкались. Но от них так и сквозило насмешкой. Худрук больше на репетициях не присутствовал. Все отшучивался, мол, Василий Петрович опытный, я ему доверяю, а что надо сделать, я ему уже и так сказал. Наконец-то привезли декорации, докупили реквизит, Севке достали нормальный револьвер – один в один, как настоящий, хоть в музей вешай.

Премьера, открытие театрального сезона, юбилей заслуженного артиста Василия Утюжкина – все, как и хотел сам именинник, выпало на один день, на шесть часов вечера, на двадцать второе сентября. Гримерки наполнились мандражом. Танька так разволновалась, что ей пришлось пить валерьянку. Сашка хохмил, щеголяй в ковбойском наряде по коридору, вертел револьвер (за время репетиций он научился это делать не хуже Клинта Иствуда). Севка снимал себя на сотовый, конечно, чтобы потом выложить в интернет, типа маленький репортаж о том, что творится за кулисами перед спектаклем.

Юбиляр сидел в тишине, в гримерке для народников и заслуженных он был один. В отражении большого зеркала видел себя постаревшего, но шляпа все-таки его молодила… он казался спокойным, то и дело повторял как молитву: «Не имею привычки дружить с ублюдками…». Эллаита Алексеевна что-то говорила в транслятор, но Утюжкин не прислушивался, он был занят ролью. Нет, даже не ролью, а чем-то большим.

Он вспоминал, он вспоминал всю свою жизнь. И черт его дернул уйти из техникума, пойти в актеры? Чего он хотел? Он пытался понять, но ответ так и не приходил. А ведь сцена была ему всегда чужда, даже будучи школьником, когда класс ставил какие-то театральные постановки, он бежал от них, как от огня – упаси Господь учительница подберет ему какую-то роль. Да и в театр Утюжкина никогда не тянуло. Ходили как-то с классом, ничего не запомнил, единственное – в буфете было вкусное мороженое.

И жизнь в столице его раздражала. Тогда зачем всеми силами он так хотел зацепиться за любой мало-мальски пригодный московский театр? Неожиданно захотелось плакать… Вся жизнь насмарку. Никчемная… Первый раз Утюжкину стало стыдно за самого себя. А дальше того хуже – стало жалко мать. Когда отец умер, она так долго была одна, пока он непонятно зачем учился на актера… А он, студент Васька Дикий, так его все звали, даже отказался принимать от нее деньги, которые она пыталась ему прислать. Зачем? Да ведь не деньги он отказался ее принимать, а любовь! А кроме матери его никто никогда не любил! И уже… Уже не полюбит! Зачем эта жизнь? Был шанс ее прожить с удовольствием, был шанс ее прожить правильно, шанс был…

К черту этот юбилей, к черту этот спектакль, пропади все пропадом! Уйти прямо сейчас! Куда? Утюжкин уже не понимал: думает он все это или говорит вслух, а главное – не осознавал, что это уже не он… Дикий Гарри. Рука нащупала рукоять револьвера.

«У меня нет привычки дружить с ублюдками».

Закат окропил надгробные плиты.

Четыре пары глаз забегали по сторонам…

– В могиле? – звериный оскал Билла оцарапал вечер. – И ты молчал.… Ах ты, старый пройдоха!

– Ну что, пришло время расправы, – Красавчик улыбнулся красиво и зловеще. – Вот и все Дикикй Гарри, прощай.

Уинстон мгновенно выстрелил в Билла, а тот в него.

Неистовый Билл и Уинстон по прозвищу Красавчик замертво рухнули у могилы.

Дикий Гарри и Боб Янгер тут же взяли друг друга на прицел, но стрелять не спешили.

– Поделим поровну? – предложил Боб Янгер, сверкнув золотым зубом.

– А нечего делить, – Гарри был невозмутим.

– Как?

– Могила пуста, – после этих слов Дикий Гарри медленно опустил свой револьвер и спрятал его в кобуру.

– Ах, сукин ты сын. А где же деньги?

– А их не было…

– Ну, и сукин же ты сын!

– Извини, но мне пора…

– Ты не боишься, что я тебе пристрелю?

Протяжно завыл койот. Долина ожила, подхватила пенье песчаного скитальца.

– Ну, ты же не станешь стрелять старику в спину?

Боб Янгер засмеялся.

– Черта с два, ты меня плохо знаешь. Даю тебе минуту!

– Две, – Дикикй Гарри чиркнул спичкой об сапог и подкурил потухшую сигару; махнул на прощанье рукой и пошел вдоль крестов и надгробных плит. Многих имен было уже не прочесть. Их стерло время.

– Мы могли бы стать неплохими друзьями, – крикнул вдогонку Боб Янгер.

– Ты же знаешь, – Гарри обернулся, – у меня нет привычки дружить с ублюдками.

Раздался веселый смех.

Боб Янгер заглянул в могилу и увидел присыпанные землей мешки. Сквозь их прорези виднелись новенькие монеты.

Гарри уходил в красный, разгоравшийся над кладбищем закат. Гарри уходил и был счастлив.

Борис Бужор