«Сочинение Набокова» – книга профессора Университета Миссури Геннадия Барабтарло (ред. — на фото). В ней можно найти ответы не только на сложные места набоковских произведений, но и задаться вопросом: способен ли ученый сохранить собственную индивидуальность, если годами перечитывает и разбирает романы и рассказы самобытного гения. Не случится ли при этом полная либо частичная потеря профессиональной идентичности?

Книга Барабтарло опубликованная в Издательстве Ивана Лимбаха оставляет приятные тактильные и зрительные впечатления. Она хорошо оформлена, неплохо отпечатана, содержит именной указатель и вклейку, состоящую из 16 черно-белых фотографий. И это ни какая-нибудь стандартная подборка вроде: Набоков и родители, Набоков и жена, Набоков и бабочки, а оригинальные снимки, которые профессор – судя по всему, самостоятельно, – сделал во время своих поездок по Германии, Франции, Швейцарии и США. Снимки снабжены пояснительными комментариями и цитатами, и образуют кольцевую композицию: на первой представлен железнодорожный перрон в Монтрё и фраза «Ты пропустишь свой поезд», а на второй – тот же перрон, но «Поезд только что ушел». Впрочем, содержание книги, гораздо интереснее фотографий. В отличие от набоковедов-выскочек из бесконечного потока университетских диссертантов, которые начав изучать Набокова берутся препарировать не больше не меньше «Лолиту», «Аду» или «Бледный огонь», литературовед-тяжеловес Барабтарло останавливает внимание на ранних рассказах писателя «Благость», «Ужас», «Месть», пьесе «Трагедия господина Морна», повести «Волшебник» и известных, но не резонансных романах «Истинная жизни Себастьяна Найта», «Пнин»; нашлось место и признанной классике: «Защита Лужина» и «Приглашение на казнь».

Каждый разбор содержит оригинальные находки, но не каждый читается с одинаковым интересом. «Разрешенный диссонанс» посвященный «Пнину» перегружен отсылками к Флоренскому и Кэрроллу, а также не слишком ясными, – по крайней мере, без предварительной подготовки, – формулами и расчетами. Другое дело статья «Бабушкина вещица», где анализируется повесть «Волшебник»: тезисы получают четкое объяснение, для наглядности приведена таблица, язык исполнен причудливой, но яркой образности («покров объективного повествования в этой повести до того тонок, что его можно поднять, как пядь дерна, в любом почти месте, и обнаружить под ним извивающегося, бледного повествователя»). В этой статье Барабтарло словно бы накидывает плащ Коломбо и втягивает читателя в метафизический детектив, собирая улики в виде разбросанных тут и там указаний и восстанавливая с их помощью потусторонний уровень произведения, в котором душа умершей женщины пытается спасти дочь от лап маньяка. И пусть Александр Долинин в книге «Истинная жизнь писателя Сирина» полемизирует с коллегой, признавая общую ценность находок, но оспаривая иные частности, «Бабушкина вещица» остается образцом литературоведческого анализа, поскольку позволяет взглянуть на произведение по-новому и перечитать его, открывая полученными от Барабтарло ключами набоковские тайники.

Однако чем дольше читаешь книгу «Сочинение Набокова» тем ощутимей к генеральной линии чисто интеллектуального удовольствия примешивается пикантное deja vu будто книгу писал не профессор Университета Миссури, а Вадим Вадимыч N, герой романа «Смотри на арлекинов!», который ощущал, словно демон заставляет его «подделываться под этого иного человека, под этого иного писателя, который был и будет всегда несравнимо значительнее, здоровее и злее, чем ваш покорный слуга…». Процитировано это не в обиду почтенному профессору, ведь у Набокова есть чему поучиться. Барабтарло вслед за классиком отказывается от академических канонов и пишет так, чтобы зацепить читателя, то есть, соблюдая повествовательную стратегию и создавая в тексте внутреннее напряжение. Он избегает модных литературоведческих терминов, используя точные слова и выпуклые метафоры. Он не устает повторять вслед за Набоковым, что книги не читают, а перечитывают, а за простыми на первый взгляд вещами могут скрываться сложные явления. Однако в какой-то момент переосмысление установок писателя, превращается в эпигонство и Барабтарло превращается в его пародийного двойника. Касается это не столько идеологических принципов (в презрении к советскому строю он перещеголял даже высокомерного ВН), и не апломба (Барабтарло хороший ученый и имеет право на самодовольство), а конкретных и спорных приемов.

Хороший пример, – то, как Барабтарло в примечание к статье «См. под звездочкой (Тайна Найта)» объясняет свой необычный перевод имени героя Себастьяна – Севастьян: «Замечу что в одном из писем к жене 1926 года Набоков пишет имя святого римлянина «Св. Севастiанъ», как оно и принято было по-русски, а не на западный манер через «б»». Где-то подобное встречалось, не так ли? Контекстный перевод с отсылкой к письму можно найти у Набокова в его комментарии и переводе романа в стихах «Евгений Онегин». Вот что он пишет в эссе «Ответ моим критикам» объясняя, почему общее «обезьяна» вместо «monkey» перевел родовым «sapajou»: «Я не только не мог устоять перед искушением обратного перевода «обезьян» из четвертой главы англо-французским «sapajous» из письма, но с нетерпением ждал, чтобы кто-нибудь придрался к этому слову и дал мне повод нанести ответный удар таким чрезвычайно приятным способом — отсылкой к письму Пушкина». Похоже, Барабтарло тоже не смог устоять перед тем, чтобы не повторить кульбит Набокова и не вызывать недоумение, например, у переводчика Сергея Ильина: «Истинная жизнь Севастьяна Найта» — СеВастьяна!» – сказал он корреспонденту сайта «Афиша»». Последовал ли за этим ответный удар, история умалчивает, однако следует отметить, что и в том и другом случае, –«sapajou»  и «СеВастьян» – сбивают ординарного читателя с толку. Подобные альтернативные варианты уместны в комментариях/специализированных статьях, но выпячивание их в переводе выглядит дурным тоном.

Впрочем, в книге «Сочинение Набокова» Барабтарло не ограничивается повтором переводческих кульбитов классика; порой он превращается в его полномочного представителя. Известно, что литературовед был вхож в семью Набоковых и поддерживал близкие отношения с любимой сестрой писателя Еленой и его сыном Дмитрием. Сестре посвящен рассказ-воспоминание «Окно с видом на комнату». Написана эта вещь с большим профессионализмом и чувством такта, однако есть там один длинный пассаж, который вызывает подозрение. Рассуждая о когда-то начатом между Еленой и братом разговоре, профессор отмечает, что этот диалог продолжается, только вместо брата, то есть Набокова, в нем теперь участвует он – Барабтарло. Пронзительный in memoriam «Скорость и старость» посвященный Дмитрию, в сборник, к сожалению, не попал (был написан через год после его издания), но и там есть показательная оговорка – на вопрос Дмитрия, ехать ему в Россию или нет, Барабтарло ответил «то, что, как мне казалось, сказали бы ему в этом случае его родители». Как известно профессор перевоплощался в Набокова и во время общения с российскими журналистами, когда в 2009 году, в рамках рекламной компании «Лауры и ее оригинала», попросил – как в свое время делал Набоков – присылать ему вопросы в письменном виде и в аналогичном виде сочинял длинные, витиеватые ответы. Семь этих скучных, варьирующих одни те же темы интервью, пожалуй, самая неудачная часть сборника, а желание Барабтарло печататься в дореволюционной орфографии, иначе как позерством не назовешь.

Любопытно, что другой, еще более значительный набоковед Брайан Бойд, в своих воспоминаниях «Жизнь биографа» напрямую пишет об опасностях влияния. Бойд начал читать Набокова с подростковых лет; он так же как Барабтарло очно общался с женой классика и заочно – с самим писателем, а потому его мнение, по меньшей мере, небезынтересно: «Когда с юных лет твое сознание колонизировано каким-то авторитетом, это увеличивает степень свободы, но одновременно и ограничивает тебя. Если это случается, нужно быть уверенным, что покоряешься чарам подлинного и многогранного таланта — такого, как Набоков… И еще — даже в этом случае нужно иметь некий корректив, альтернативу, кого-то, кто может расширить твои умственные горизонты совсем в ином направлении». В качестве коррективы Бойд выбрал труды не менее выдающегося деятеля, правда из другой, философской сферы – Карла Поппера, однако те, кто читал его двухтомную биографию и монографии  об «Аде» и «Бледном огне» знают, что даже такой мощный «корректор» не удержал Бойда от эффекта влияния, например, от желания представить Набокова лучше, чем он есть, оправдывая его сомнительные поступки и выставляя некоторые его произведения – «Бледный огонь», – еще более сложным, чем на самом деле. Барабтарло, судя по его профессиональным интересам – Пушкин, Пастернак, Тютчев – решил обойтись без альтернативы из другой, далекой от художественной литературы области, в результате чего попал под власть сокрушительных чар трехъязычного василиска, частично утратив – когда незаметно для себя самого, а когда сознательно играя в Набокова – собственную профессиональную идентичность. Но делает ли это его книгу хуже? Скорее наоборот, «Сочинение Набокова» представляет редкий пример блистательных литературоведческих исследований и эссе, которые будут интересны не только филологам, но и психологам.

Кажаев Михаил Викторович