Демарш Макрона вызвал у вложивших в стенд колоссальные усилия устроителей — Института перевода и Роспечати — опасения, что впечатлительные иностранцы будут избегать «российский сектор» как своего рода монастырь из «Имени розы», где все выставленные на витринах фолианты, должно быть, смазаны в уголках страниц ядом. Солсберийское заклятие однако ж не подействовало или возымело обратный ожидаемому эффект: отравленные неслыханными заявлениями в газетах читатели потянулись на российский стенд за антидотом; возможно, их солидарность не распространялась так далеко, чтобы скупать пачками книги П. Басинского и И. Богатыревой, однако они листали самые подозрительно выглядящие фолианты и отважно фотографировались в масках Пушкина, Толстого и Тургенева. Французы одержимы комиксами, которые представлены на Салоне во всех видах: сказочные, политические, порнографические, ориентальные, научные. Именно этот жанр вдруг потеснил все прочие не только на лотках, но и в самой атмосфере Салона, когда в ней вдруг сгустился гротескный призрак «страны-изгоя»: одно дело просто сходить на публичный разговор каких-то иностранных авторов и совсем другое — поглядеть на приключения, так сказать, большевиков в стране Тинтина. И если высокая явка — в самом деле признак легитимности, то статус русской литературы по-прежнему остается незыблемым.

Парижский салон — гораздо более камерное мероприятие, чем, к примеру, Франкфуртская ярмарка; да, 3000 авторов, да, 800 мероприятий, да, здесь можно подписать книжку у Амели Нотомб и Бернара Вербера, однако вероятность встретить осенью в Германии по-настоящему крупную рыбу вроде Уэльбека, Бегбедера, Каррера или Эшноза выше, чем весной в Париже. Все это тоже сыграло России на руку: если во Франкфурте российский стенд был лишь островком в огромном архипелаге других, то в Париже выглядел целым континентом: огромным, густонаселенным, самодостаточным и не зависящим от протекции и благоволения того или иного иностранного чиновника. Если вам нужно было увидеть на Салоне настоящего живого классика — много классиков, столько, сколько потребуется, то все навигаторы указывали путь на белые литеры: Lire La Russie — «Читай Россию».

Отравленные неслыханными заявлениями в газетах, читатели потянулись на российский стенд за антидотом. Окаймленный висячим красным штакетником — воздушная железная дорога, напоминающая об эпохе Красного колеса, — русский стенд похож на только что прибывший в павильон Салона агитпоезд, вокруг и внутри которого специально обученные люди делают историю — в режиме «здесь и сейчас». Пока в одном «вагоне» презентуют сборник богоискательских эссе, в другом — любовный роман, в третьем обсуждают жанр военных очерков и проблему феминизма в современной сатирической антиутопии: чрезвычайно комфортное пространство для самой требовательной парижской барыньки, мечущейся между молельней и будуаром.

И если посетители, пришедшие «к нам», наслаждались доступными контрастами, то российские участники — гуляя среди «их» стендов — осмысляли сходства и различия. Можно ли в России продать полтора миллиона экземпляров какого-либо комикса в год? Нет; а вот во Франции — запросто. Французы одержимы будущим; а русские — пытающиеся обрести новую идентификацию через историю — прошлым: отсюда бум «романов-пеплумов», разного рода реконструкций, и литературных биографий, авторы которых вглядываются в портреты Толстого, Горького, Катаева и Солженицына, как в зеркало.

Различий, однако, меньше, чем сходств. Как и французские, российские читатели испытывают острый интерес к политике — отсюда и бум книг о Трампе и о Путине в серии «Разгадываем феномены», и круглые столы, участники которых начинают с Буало и Бахтина — чтобы тут же съехать на обсуждение степени неприемлемости прилепинских «Писем с Донбасса».

Фото: Посольство РФ

Литература и политика — разные миры, день и ночь, — только теоретически; солнце не стоит на месте, и рано или поздно наступает та часть суток, когда всякий литературный предмет начинает отбрасывать политическую тень — достаточно длинную, чтобы те, кто оказался рядом, ощутили изменение температуры. В этот момент адресованная писателю Евгению Водолазкину улыбка актрисы Фанни Ардан воспринимается как знак солидарности — и протеста против демонизации русской культуры; в приветственном тосте Фредерика Бегбедера (газета «Technikart») — «в России сложно быть писателем… Свободы с каждым часом становится все меньше… У себя дома мы притворяемся свободными внутри тюрьмы» — слышится метафорическое предостережение прежде всего соотечественникам; и даже Ж.-П. Сартр на стенде Gallimard в этом году щурится с портрета как-то особенно скептически, словно с намеком: «Яд — это другие».

Самый частый вопрос, которым озадачивали на встречах и круглых столах писателей: с чем вы приехали на Салон в Париж, какой месседж хотите донести до читателей? Кого вы тут представляете — власть? Государство? Самих себя? Отвечали кто во что горазд — у каждого писателя свои тараканы в голове, но сама пестрота стаи литераторов, приехавших в Париж, свидетельствует как раз о том, что ни у кого — и у государства тоже — нет не то что монополии, но даже контрольного пакета в АО «Русская литература».

Либералы и почвенники, ястребы и голуби, лауреаты серьезных премий и легкомысленные авторы бестселлеров-однодневок, все они, так или иначе, давали понять в Париже, что занятие литературой — даже если, как в случае Захара Прилепина, это еще и род социальной и политической практики, — не подразумевает ни необходимости обязательных отношений с властью, ни демонстрации лояльности, ни запрета на критику. И если государство и контактирует с писателями, то не для того, чтобы гуртовать их, а потому, что воспринимает литературу как институцию, которая увеличивает степень доверия в обществе, обеспечивает плюрализм мнений — и цементирует социум не сверху, а снизу.

Русского писателя сложно отличить от европейского — ну разве что чуть больше съехавших набок галстуков и чуть меньше красных носов и фиолетовых шарфиков

В сущности, по внешним признакам нынешнего русского писателя сложно отличить от европейского — ну разве что чуть больше растрепанных бород и съехавших набок галстуков, чуть меньше красных носов и фиолетовых шарфиков.

Нам приятно, лестно, выгодно, когда нас переводят на ваши языки; нам не хотелось бы оказаться в изоляции — ни в блестящей, ни в убогой; мы не переоцениваем собственные возможности — ни по части экспансии в западную книжную индустрию, ни касательно перспектив появления в России «глобального хита», вроде того же «Имени розы»; и меланхоличное замечание В.С. Высоцкого — чья фотография осеняет литературный иконостас российского стенда — о том, что «мы нужны с тобой в Париже как в бане пассатижи», по-прежнему актуально.

Однако теперь в этих строчках чувствуется больше удовлетворения, чем горечи. Меняются не только времена, но и температура — живем-то как на вулкане; и пусть в бане эти самые пассатижи и не являются предметом первой необходимости, однако от сложных случаев в жизни никто не застрахован, и если где-нибудь в жарком месте вдруг потребуется закрутить гайку или вытянуть что-нибудь ненужное и откровенно мешающее окружающим, то у кого будет соответствующее оборудование?

Правильно: у нас.

Статья «Парижская коммуна» перепечатана из Федерального выпуска Российской газеты №7521 (58). В качестве заголовка взят подзаголовок оригинала. 

Автор текста: Лев Данилкин

Фото: flickr.com/Ambassade Russie и Посольство РФ