В начало: Часть I, Часть II, Часть III, Часть IV, Часть V, Часть VI, Часть VII, Часть VIII, Часть IX, Часть X, Часть XI, Часть XII, Часть XIII, Часть XIV

XV

Лёжа на больничной койке, Зинаида в который раз разговаривала со своей судьбой. Да, да, с судьбой. Разве не она уготовила ей её участь?
Мы не слышим, как стонет и плачет от боли цветок, когда его безжалостно убиваем, бездумно уничтожаем ради временного удовольствия. Вся боль, ужас, беспомощность, которые испытало растение, хотите вы того или нет, переходит на человека, уничтожившего его. И даже подаренный этот цветок принесет мало кому утешения. Что, не так скажете? С этим мало кто согласится. Но разве по-другому произошло в ее жизни?
Красивая, толковая и, однажды в очень ранней юности, совершившая ошибку, отдавшись похотливому старшему зажиточному мужчине, она так и не принесла больше никому счастья. Более того, ее «сорванная» жизнь стала причиной несостоявшегося счастья Андрея, её дочери. За что это Андрею?
По истечении лет Зинаида не находила ответа. Ведь он ничего плохого ей не сделал. Ну, да, возможно, не любил, увлекся поначалу. Но ведь и она его не любила. Теперь поняла, что не любила, а относилась к нему, как к очередной своей игрушке, выгодной приставке, ставшей таким же предметом собственности, как квартира, дача, машина, не иначе.
Блудница она, не умеющая любить. Много ему изменяла. Всех своих поклонников даже и не припомнит. Большой грех на ней.
Как и нет ей прощения за то, что родила дочь без любви. «Маша, Машенька, прости меня бессовестную»,- ныло ночами ее материнское сердце.
Ее постоянно мучили не столько угрызения совести, сколько неуёмная боль, усиленная до физической, за совершенные по недомыслию эти два предательства: мужа и Машеньки. Два непростительных греха.
« А у кого их нет, грехов-то? — порой пыталась найти себе оправдание. Ведь даже Достоевский писал, что каждый человек подлый и лукавый, а, значит, грешный априори».
Ей всегда было нестерпимо жаль себя. Да, о других она не думала.
Иногда ей так хотелось перед кем-то исповедаться. Но она никому ни разу в жизни не признавалась в своей несостоятельности как жены и как матери. В ее душе царила какая-то пустота, горькая и постыдная, и вместе с тем ее мысли петляли вокруг чего-то важного и, как мерещилось порой Зинаиде, простого. С большим трудом она нащупала эту мысль: может, судьба и послала ей сегодня шанс освободиться от греха: уйти из этой жизни.
А что она может им дать, оставшись на земле? О чем она может рассказать подрастающей девочке? Как в шестнадцать лет потеряла невинность, или как меняла партнеров, не смотря ни на наличие у ее избранников жен, детей, как, не любя, по расчету вышла замуж за Андрея, как, наконец, испортила ему жизнь?!
А, может, рассказать, как в детстве, бывало, плакала, уткнувшись лицом в бабушкин фартук, пахнущий хлебом и парным молоком, свежими жаренными тыквенными семечками, захлебывалась слезами и выговаривала, вымаливала себе прощение за очередную шалость?
Или о том, как не хотела учиться, но при этом мечтала стать певицей или поэтессой?
И хотя были в ее жизни и обыкновенное детство с его радостями и проступками, и подростковая юность, — всё было подёрнуто негативом…
Чем становилась взрослее, тем больше всё шло вкривь и вкось. Почему? Никто вовремя не поддерживал, никому не доверяла свои юношеские тайны, а так в этом нуждалась, особенно тогда, когда начала отношения с тем первым взрослым женатым мужчиной.
А сейчас, что толку об этом рассказывать? Пусть бы помог кто отвести страхи, развеял путаницу мыслей и рассудил все жизненные ошибки и слабости. У кого просить прощения?
У Бога? Но ведь грешна так, что ей путь к нему заказан? Не ходила в церковь, эта православная жизнь всегда была для нее за какой-то необъяснимой гранью. И не поздно ли она вспомнила о покаянии?

***

Дмитрий, узнав о беде друга, о приезде к нему матери из Украины, решил навестить их, заодно проведать и больную Зинаиду. Все же не чужая она ему. Немало сладостных минут провели вместе. Два года – не такой уж и срок большой, но памятный. Если быть честным, то он не обижал её, но и не заботился о её будущем, мирился с тем, что текло само собой.
Стоя у её постели, поражался тому, как она изменилась. Почему-то завёл разговор о Маше.
— Какая у тебя дочурка славная. Вот подрастут мои орлы, и будет у них уже готовая невеста, родственниками станем.
Губы Зинаиды скривились в вымученной улыбке.
— Дай-то Бог.- По впалым щекам женщины текли слёзы.- Ей ещё расти да расти надо. Только в первый класс на следующий год пойдёт.
Она закрыла глаза и вспомнила себя школьницей. Задиристой была, веселой. А уже с восьмого класса ловила на себе взгляды старшеклассников.
Сама же с каждым днем хорошела, наливалась молодым соком женственности. Вот- вот зацветет первым цветеньем, и потом уж не остановить, пока какой-нибудь удалец не сорвет его. Тогда об этом не задумывалась.
В их дом начали захаживать парни со школы.
— А почему не одноклассники?- интересовалась бабушка.
— У нас все девчонки дружат со старшеклассниками, не я же одна такая,- вроде, как стыдилась, отворачивалась от бабушки, а у самой в глазах какие-то лукавые огоньки играли, да и щеки рделись нежным румянцем.
«Навещает, заглядывает уж ее женская доля, примеряется,- думала про себя бабушка.- Вон, как уже поднимается кофточка упругими бугорками. А под густыми подковками бровей светятся огоньками глаза в длинных ресницах, и губы страстные, как раздавленные вишенки. Во всем облике светится девичье ожидание. Дал бы Бог ей счастья, да не такого, как у ее матери».
— Зина, Зинуля, ты спишь? – Мы здесь, рядом.
— Ой, простите, что-то взгрустнула про себя. Позовите врача, что-то мне не по себе.
Дмитрий с Андреем переглянулись. Нажали кнопку, вызвали дежурную медсестру.
— Да, да, вы уже идите,- смотрела на приборы и ахала.
— Что, очень плохо?
— Идите, идите. Ей покой нужен.

***

Дни для Андрея тянулись медленно. Благо, приехали Дмитрий и мама. Теперь, собираясь вечерами вместе, решали, рядили, что и как будет. Надежда, что Зинаида справится с болезнью, где-то смутно ещё жила, но с каждым днём всё таяла и таяла.
Дмитрий решал на комбинате нужные вопросы и через неделю уехал, оставив Андрею ощутимую сумму для лечения Зинаиды.
Клавдия Ивановна ежедневно дежурила в больнице. Дом и Машенька оставались на попечении Галины Григорьевны.
Конечно же, обе женщины испытывали к Зинаиде сострадание и не скрывали своей жалости к ней. Хотя обе понимали, что свою судьбу, как то тесто, она вымесила своими собственными руками. Не имея внутреннего стержня и воли, она не смогла из этого теста испечь достойный жизненный каравай.
В великодушном порыве умудрённые опытом женщины не позволяли никому осуждать Зинаиду. Видя, как она слабеет с каждым днём, они всячески старались поддерживать в ней оптимистический тонус.
Клавдия Ивановна постоянно находилась у постели Зинаиды.
Как-то больная попросила присесть к ней поближе, наклониться и начала говорить. Это была исповедь истерзанного женского сердца.
Губы больной ожгли грустное лицо Клавдии Ивановны, лучась вымученной улыбкой. Казалось, они змеились, выкручиваясь в судорожном напряжении. Рукой, точно птичьей лапой, притянула к себе женщину, обожгла её сиплым дыханием и заговорила своим, казалось, каркающим голосом.
Было видно, что завитая болезненными ночами речь, испещренная тайнами её жизни, обуревала ее в эти минуты.
Просторы её сожалений уже не просто вздыхали, а истерично рыдали, заглушая в себе те самые привычные вздохи томящегося покаяния.
Все эти годы она безответно тонула в грехе, который проносился сквозь время подобно птичьему полёту. Увлечения поднимали её то в поднебесье, то резко опускали, ударяли, о землю, требуя от своей хозяйки очнуться, вспомнить хоть о каком-то приличии. Но ей было не до него.
— А теперь, Клавдия Ивановна, решайте, надо ли Вам жертвовать собой ради алкоголички, ради шалой, непутевой женщины, которая испортила жизнь вашему сыну, своей дочери; тратить своё здоровье и время на меня. И простите меня, если сможете.
Клавдия Ивановна с тоской смотрела в её глаза, полные слёз, и тихо повторяла:
— Да, да, Зинуля… Я не сомневаюсь, что ты поднимешься… Ты скоро поправишься, примешься за свои стихи, которые теперь обдумываешь, и вы с Андреем заживёте новой жизнью…
— Вы так думаете? Неужто я поправлюсь?
— Поправишься, иначе я бы не приехала.
— Спасибо. А когда моя мама приедет?
— Обещала. Но ты же знаешь, что она не свободный человек.
— А из больницы меня скоро выпишут?
— Как только поправишься.
— Мне бы лучше дома быть. По Машеньке скучаю.
— Она по тебе также. Умненькая девочка растёт. На следующий год пойдёт в школу?
— Семи годиков ей ещё не будет. Может, рано?
— Каких-то полгода не играют роли. Сейчас дети и в шесть лет идут в школу.
— Да, время-то как быстро пробежало.
Каждый день в продолжение последних лет у неё была одна и та же однообразная жизнь, работа, бутылка и дом; и лучше бы никогда не знать тех постоянных скандалов, нравоучений, не видеть перекошенного от злобы лица Андрея, не сидеть запертой, как узница, не слышать недовольного бормотания Галины Григорьевны, какого-то неестественного скрипучего голоса Степана Ильича, который при встречах то и дело напоминал ей о пьяной участи её родственников.
И зачем это сегодня лезут в голову эти невесёлые противные думы, и, чем ближе к концу, тем неотвязчивее они. « Неужели я умру? Инфаркт, говорят, сложный. И где только взялась та бутылка? И зачем, зачем я её всю выпила». Сегодня всё утро мать Андрея вздыхала, Зинаида видела, как её посаженные глубоко глаза светились усталостью, и были подёрнуты непонятной дымкой.
«Молодец, что приехала. Вот это мать. А моей, как всегда, не до меня».
Всю дорогу её беспокоило сознание совершенной ошибки; не одной, кстати; фактически ошибкой была вся её жизнь. Теперь вот неотступно и упрямо, как злой ростовщик, всюду шла за ней одна мысль: только бы подняться, только бы не умереть. «Бедный Андрей: ему-то как стыдно за неё. Ей уйти бы тогда, скрыться, а не на виду у всех валяться на улице. Господи, но куда она могла уйти, если ноги не держали. Земля не расступилась, и крыльев Бог не дал, в небо не улетела. Но я каюсь, каюсь. Ведь по закону Божьему … знаю, знаю, что пьянице, что блуднице кара одна, вот и получила…». Вот так она сокрушалась сегодня, лёжа на больничной койке и боясь даже пошевелиться.

Клавдия Ивановна встала, подошла к окну. За ним своим чередом бурлила жизнь. Ветер уже не ласкал деревья, и они не отвечали ему легким покачиванием, а тревожно гудели; ветряные порывы сатанели, словно хотели вопреки всему сорвать с ветвей последние листья.

«Держатся как, не покидают. Месяц-второй, а там уже и зима». И вдруг буквально перед ее глазами один лист приклеился к стеклу. « Что, дорогой, не хочется улетать, покидать свое гнездышко? Вот так и мне не хочется. Почему тебя мама-веточка не удержала? У тебя горе, и у нас беда. Уехать мне от сына?».
А какой-то внутренний голос говорил: « Не надо. На кого оставите бедную женщину, она же, как дитя для Вас?! Да, больно тебе, Машеньке, Андрею, Степану, наконец, как и этому листику, больно. Он упадет на землю и сгниет, а вы же все останетесь?!».
И тут Клава повернулась лицом к кровати больной. Они встретились взглядами; в глазах Зинаиды застыл немой вопрос. Клавдия Ивановна, молча, подошла к кровати, поправила съехавшее одеяло и вышла из палаты.

***

Клавдия Ивановна осталась ухаживать за невесткой. Врачи не давали утешительных прогнозов. Но она убеждала себя в том, что Зинаида должна еще жить, что она обязана ей помочь в этом.
Даже няня, узнав об извинении Зинаиды, говорила Клаве:
— Убить ее мало! Чего ей не хватало? Такие не должны осквернять эту землю! И вы ее простите?! Разве можно прощать непрощаемое?!
— Можно, Галиночка Григорьевна, можно; она мне нужна, Машеньке нужна, пусть такая. Ее жизнь – это и есть ее наказание, ее греховные поступки – это гробница ее души. Она больна, как и тело. И мне жаль ее. К тому же она немощная. Разве мы не христиане, забыли, что надо быть милосердными, надо прощать?!
Ты видела опавшие листья? Осень, зима – это их гибель. Но в тех местах, где они были прикреплены к ветвям, весной набухнут почки, и деревья оденутся в новый наряд. Так происходит и с душой Зинаиды.

***

Клавдия Ивановна уверенно прошла в ее комнату. Подошла к постели и, несмотря на то, что Зинаида спала, тихонько сказала:
— Я прощаю тебя, дочка. Ты ещё поживёшь! Твоей душе нужно время. Я хочу, чтобы она окончательно просветлела.
Сказала это и облегченно вздохнула.
Подошла к окну. А прилипший к стеклу лист все еще оставался на месте. Он был единственным свидетелем такого нужного Зинаиде человеческого прощения.

***

И тут Клавдия Ивановна вспомнила, как в недалёком прошлом она вот так же стояла у окна и призывала в свидетели своей тревоги за сына такой же кружащийся в воздухе осенний лист. Посоветуй он тогда женщине не отпустить парня, не было бы и этой истории.
Но у природы даже мистика «законопослушна»: ей нет дела до человеческих сослагательных наклонений.
И потому в жизни все происходит так, а не иначе.

Светлана Демченко

Продолжение следует…