Кротер – жизнелюбивый богач – собираясь к богачу Койлю, скряге и Гарпагону, предложил мне составить ему компанию.

— Он много повидал в жизни, этот старик, — рассказывал Кротер, — его интересно слушать. И в мрачности одинокой берлоги его есть своеобразный колорит.

— Но… не претит ли вам, такому жизнелюбцу, — отвечал я, — эту сморщенность души, сжатой шагренью, вы ведь, насколько я знаю, отправляясь к Койлю, берёте с собой всё – вплоть до спирта, чтобы заправить спиртовку.

Кротер рассмеялся.

— Да, это так. Но меня не смущает это нисколько, наоборот, я как бы поддразниваю старика. Впрочем, есть у него нечто, что дразнит моё воображение. Если поедете со мной, я расскажу вам… потом, как-нибудь…

И я поехал.

Экипаж – роскошная карета, запряжённая парой сытых, холёных лошадей – двигался проулками нашего города, копыта цокали по брусчатке, и старые, в основном трёх и четырёх-этажные дома вставали с тою мерой конкретности, что забывал я своё местонахождение: а именно присутствие в рассказе Хаймито фон Додерера «Истязание замшевых мешочков» (так и не удосужился выяснить, в Англии, или Австрии происходит дело).

Особняк Койля был действительно мрачен, лестницы серели пылью, а панели, коими были обшиты стены, выглядели так, будто ими отделали похоронную контору.

Койль сидел за столом и хлебал молочный супчик, с накрошенным в него чёрствым хлебом; предупреждённый слугой, он не удивился моему появлению, и даже не оторвался от скудной своей трапезы, ничуть не смущённый тем, как слуга Кротера накрывает на стол роскошный ужин: всё было привезено с собою.

Лишь разделавшись с супчиком, старик поздоровался с нами.

Хлопнуло открываемое шампанское, и омар сладострастно разлёгся на зелёных листьях салата, а ломти паштета истекали смаком, не говоря про копчёную зайчатину, но яства не интересовали старика хозяина.

 Остроносый, с хитрыми глазками и седыми, неопрятными патлами, разметавшимися по плечам, он глядел на наше пиршество, и, казалось, листал в памяти многочисленные архивы.

Потом заперхал.

— Койль, вы хотели поведать нам…

— Да, да…

И он стал повествовать о Востоке – неожиданно ярко, пестро, так, что цветные веера поездок его раскрывались роскошно; он говорил о дворцах шахов, где хвосты павлинов символизировали посмертную радость праведников, и о казнях, столь частых в далёких странах, что даже развлечением не воспринимаются уже; он пробовал передать гортанный вой муэдзинов, созывающих правоверных на молитву, и лёгкими, словесными штрихами обозначал немыслимое богатство тамошних купцов, не говоря уже о подлинных носителях власти.

Трапеза наша прервалась – старика было интересно слушать.

— И там, — закончил он, — я и стал приобретать свои первые камни.

— Тут точка! – воскликнул Кротер.

— Нет, позвольте, — встрял я, — тут скорее остановка. Знает ли достопочтенный Койль, что, не испытывая к нему ни малейшего презрения, будучи богаче, чем он, вы, тем не менее, ненавидите – ненавидите его коллекцию драгоценностей, даже не саму коллекцию, а мешочки, в которой хранится она.

Кротер вскочил, его будто лихорадило.

— Серопузы! – закричал он. – Поганые, упитанные, дрянные грибы! Вытащить из сейфа, заставить маршировать, галопировать, вывесить за окно…

Койль смотрел на него, хитро прищурившись.

— Вы уже вывесили семнадцатого, Кротер. Он замерз.

Кротер сел.

— Небось, — заметил Койль, — думаете, меня хватил удар, когда я узнал об ваших экспериментах с моею коллекцией? Ничуть не бывало. Мне просто наскучило жить.

Мешочки, набитые драгоценностями (о! в пустом крыле мрачного дома старик, отворяя свой сейф, показывал их, высыпал на ладонь, говорил: Вот этот изумруд я приобрёл в Персии, а вот этот бриллиант в Леванте) – серопузые, напоминающие перевёрнутые белые грибы – мешочки, так раздразнившие воображение мистера Кротера, что, обучившись воровскому ремеслу, он вторгался ночью в пределы мистера Койля, и, вскрыв сейф, выставлял мешочки, запирал сейф, возвращался домой, пользуясь искусством, переданным ему опытным вором.

Особую ненависть вызывал семнадцатый.

— Тот, который замёрз? – уточнил я.

— О да, — засмеялся Койль. – Мистер Кротер вывесил его за окно, на стужу.

— Господа, — сказал я неожиданно для себя, — рассказ, в котором вы живёте, гипнотизировал меня с детских лет: он казался мне покровом, на какой нанесены изображения, и, стоит только дёрнуть, и обнажится суть – множества вещей. Но…я не знал с какой стороны взять ткань покрова…

Теперь смеялись оба…

Камни мерцали в недрах мешочков.

Карета мистера Кротера мчала нас переулками, мимо реки, мимо серых и коричневых домов под приятными ярусами черепицы, минуя площади, огибая скверы…

Койль, умерший столько раз, сколько был прочитан рассказ, рассаживал свои мешочки в сейф, соблюдая порядок, нумерацию…

Карета мчала меня в двадцать первый век, загромождённый компьютерными и прочими технологиями, в жизнь, чья суетливая полётность превращала её – жизнь – в нечто выморочное, миражное; карета мчала меня в то существование, в каком не имеет никакого значения художественная литература, и где уж точно никто не скажет, с какой стороны ухватиться за ткань покрова, чтобы узнать суть вещей.

Александр Балтин