Яблоки моментов бытия – вовсе не яблоки Гесперид: они могут быть серебряно-снежного окраса, и их не надо срывать: падают они с неба в ячейки памяти, отнюдь не бременя, и, тем паче, не разрывая их…

Спуск от последнего общежития – громоздился их строй, и были они, 16-ти этажные, чуть развёрнуты торцами к улице, — во двор уютно стоявшего покоем дома зимой превращался в горку, глянцево текущую прямо в пределы детской площадки.

Снега намело изрядно, и горка была уже разъезжена, блестела в середине, точно намасленная.

Преодолев сугробы, малышок стал карабкаться вверх: он был упорен, оскальзывался, ойкал, вставал, снова падал – счастливый, перемазанный белым порошком зимы.

Отец тащил за ним санки, чьи бортики были обшиты мехом для утепления, но одна полоска оторвалась наполовину, смешно плескалась, точно хвост фантастического животного.

На вершине горы был забор из сетки-рабицы и запертая калитка, и вот от неё-то и начинался спуск.

Но малыш проявил фантазию: установив санки, он запустил их, глядя как летят, поднимая снежные брызги, а сам поехал за ними так – и серебряной пыли, розоватой в солнечной подсветке было ещё больше.

Малыш воткнулся в сугроб, вскочил, и радостно и победно вздёрнул вверх ручонку.

Во второй раз санки хитро вильнули, и упёрлись в чёрный ствол, вокруг какого снег лежал не тронутой пеленой, и съехавший малыш повлёкся вверх, по целине, и добыл-таки их, такие необходимые на-сегодня.

…яблоко выкругляется, медленно проявляясь во взрослом мозгу – а каким останется оно в сознанье трёхлетнего мальчишки – Бог весть.

…шли по проулкам провинциального города, иногда по целине, шли – пятнадцатилетние что ли? – двоюродные братья, и снегопад пал внезапно, как поверженный, только поражения не было, был триумф.

— Ух ты!

— До дома не дойдём, а?

Брови одного из братьев стали белыми, оба кутались в шарфы, но это не помогало.

— Зайдём к старикам?

— Ага.

Они свернули, потом ещё раз.

Огромная, старинная, двухъярусная церковь мутнела в снежных разливах, и даже цвет её – ярко-красный – угадывался с трудом.

Дом был двухэтажный, снизу каменный, деревянный выше; и широкие крашенные красным лестницы скрипели, будто недовольные тем, что их потревожили.

Три комнаты стариков текли теплом, уютом, были настояны, как хорошие наливки, на возрасте крепкого быта; и обрадованные старики усадили пить чай с разными вареньями, тут же разложенными по розеточкам; сквозь вишнёвое, мнилось, просвечивало загулявшее солнце.

Фикус в массивной кадке в углу зеленел могуче, а на ковре, прикрывавшем стену, итальянка собирала янтарный виноград.

Бабушка курила «Шипку» — забытые ныне, короткие сигареты, — курила часто, и мраморная пепельница быстро серела изнутри; дед, как всегда поучал, и басовито ворковал его голос; а бабушка, утихомиривая его, расспрашивала о школьных делах…

Ты и сейчас можешь пройти мимо этого дома: переулок узок, церковь врывается в небеса, но кто живёт на втором этаже, где обитали старики, уже не узнать.

Яблоко сорвалось и упало, ячейка памяти цела, хотя и яблоко ссыхается с годами.

…гамак на даче качается легко, старший брат пускает колечки и струи серо-прозрачного дыма.

Августовское небо засеяно густо, и нижняя ветвь пятидесятилетней антоновки обременена альтернативными звёздами.

Но брат протягивает руку с сигаретой к не пугающей небесной бездне, говорит:

— На той звезде я живу.

— Как так? – интересуется двоюродный: он тоже курит, стоя у одной из вишен, спиной, через майку ощущая шероховатость ствола.

— Не знаю. – Отвечает старший. – Придумал просто.

— И она не исчезает – твоя звезда?

— Порою – её не видно. – Улыбается он.

Звёздные сады поражают изобилием: кусты и дворцы, очертания материков, и текущие неподвижно реки.

— Знаешь, а наша река, — и картины рыбалки лентой проносятся в голове, — тоже ведь неподвижно течёт. Когда глядишь сверху. А берега, как ты знаешь у нас крутые.

…много яблок нападало в каждую корзинку мозга.

Нести их до конца – извечно безвестного, каждого пугающего по своему, как у каждого свои яблоки.

Александр Балтин