Я вычитал у крупнейшего специалиста по Гоголю, Гуковского, что Гоголь «Вечерами на хуторе близ Диканьки» вознамерился прославить украинство в рамках Российской империи и шире, как это сделал для древних греков в мире Гомер своими «Илиадой» и «Одиссеем». В частности, Гоголь это сделал множественностью рассказчиков и их голосов, когда они не объявлены. И не однообразно это множество, а очень разнообразно, с изъянами. Причём сделано это – в оппозиции царствовавшему тогда индивидуализму: «романтизм новой формации» или «мы – самые лучшие, как я».

Этот последний потенциально способствовал переходу украинского национализма  в фазу С «массовой мобилизации», имеющую целью сепаратизм и независимость от России. Гоголь же – отходом от романтизма в сторону реализма (вывода черт народа из его бытия, социума), т.е. в сторону коллективизма – уводил украинцев в трезвое удовольствие от пребывания в империи, не теряя своей украинской особенности.

Но отход это ещё не уход. Поэтому украинец, имеющий тенденцию к фазе С, Д. Комовский, предпочитает Пушкину Гоголя:

«Как идеалист в поэзии, я поклоняюсь тому и чествую того, кто наше стихотворство материальное и матерное выносит в мир фантазии — свободный, безграничный. Поэтому-то и Гоголь-Яновский мне особенно по сердцу… не говоря уже о родственной привязанности к малороссийскому и Малороссии, которая, вы согласитесь, есть самый поэтический член России в географическом и в историческом отношении. Может быть, повестей Пушкина не сумел я оценить по достоинству оттого именно, что читал их вслед за «Вечерами на хуторе». Пожив в такой тесной связи с ведьмами и колдунами, не заслушаешься москаля, который думает, что и бог весть как игриво его воображение, создавшее высокий вымысел о пьяном гробовщике, который во сне угощает мертвецов» (Гуковский).

К референдуму о независимости Украины Народный Рух хвастал материальнее: что Украина кормит Россию, и что Украине будет лучше быть независимой, так как она – уж не помню точно – первая в Европе по чугуну, стали и чему-то ещё в расчёте то ли на душу населения, то ли в абсолютных числах.  (А я ходил и расклеивал в пику на столбах свою листовку, что цивилизация сейчас нефтяная, и… ошибся; главная беда оказалась в том, что куркульство, индивидуализм {тот же «романтизм новой формации»} не создали в элите государственников, и всё оказалось разворованным; например, Черноморское пароходство: 227 судов имело в 1993-м, 216 – в 1995, 15 – в 1998, 6 – 2004.)

Романтик новой формации необуздан в фантазии:

«…и поднял такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу».

Это даёт разгон про своего деда Фома Григорьевич, дьячок ***ской церкви.

А Гоголь этого дьячка приземляет 5-ю строками выше:

«Один раз задумалось вельможному гетьману послать зачем-то к царице грамоту. Тогдашний полковой писарь, — вот нелегкая его возьми, и прозвища не вспомню… Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек… знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище…».

Гоголю принадлежит курсив. Он не только на русского читателя рассчитывает, которому не «как-то чудно», а просто смешно такое, а и на украинского, которого надо как-то успокоить насчёт такой, естественной для русского, реакции.. А за то, что успокоил, ты, украинец, признай, — как бы говорит Гоголь, — что смешон всё же дед, ТАК воодушевившийся командировкой к царице.

Для Д. Комовсого – в его максимализме – ненормальный, экстраординарный дед полностью приемлем. Как теперешним ультранационалистам годятся укры, от которых пошла-де вся европейская цивилизация. А Гоголя вдохновляет тот факт, что и приземлённый взгляд оставляет много прелести темпераментному деду. Для чего ему нужно, чтоб Фома Григорьевич был «бывалый деревенский полуинтеллигент, мастер красно рассказывать, не чуждый полуфольклорной, полукнижной поэтической образности».

Насколько в «романтизм новой формации» топорен и смешон, настолько первичный реализм тонок и пленителен.

А потенциальным через два века радикалам, крайним украинским националистам, наоборот:

«…у пасичника Рудого Панька бедность воображения, отсутствие смелого, творческого подхода к народным преданиям, неумение увлекать читателя — то есть обнаружил недостаток романтической свободы созидающего свой мир индивидуального духа» (Источник).

«То есть, я говорю, что нашему брату, хуторянину, высунуть нос из своего захолустья в большой свет — батюшки мои! Это все равно как, случается, иногда зайдешь в покои великого пана: все обступят тебя и пойдут дурачить. Еще бы ничего, пусть уже высшее лакейство, нет, какой-нибудь оборванный мальчишка, посмотреть — дрянь, который копается на заднем дворе, и тот пристанет; и начнут со всех сторон притопывать ногами. «Куда, куда, зачем? пошел, мужик, пошел!..»».

Ну, мол, что это за крепкое издевательство: «Куда, куда, зачем? пошел, мужик, пошел!..»?!. То ли дело, мол, издевательство романтика Марлинского, никогда не бывшего в Голландии, над голландцами в его «Лейтенанте Белозоре»:

«Восклицания: «genadiste Good [Милосердный бог (голл.)], два аршина с четвертью!» и потом аа, которое переходило в оо и кончилось на ээ — двугласных, составляющих основу голландского языка и нрава…».

(Интересно, между прочим, в самом ли деле в голландском часта двугласность? – «в нидерландском языке исключительно распространены двойные гласные: gemeente, vaal, gaan, doorn» — http://linguis.net/12-facts-nederlands-language/)

Жаль. Фантазия оказалась совпадающей с действительностью.

Ну так другой пример:

«Жанни, как ветер, порхнула в объятия своей матери, голландской барыни в полном смысле слова. Вообразите себе барашка, сделанного из масла, которого произвела рука домашнего ваятеля для увенчания кулича о светлой, и вы схватите нечто похожее на фроу (vraw) Саарвайерзен, прибавя, разумеется, к этому целые пуки брабантских кружев, ключей и приседаний».

А как заступается Гоголь за скудного, мол, Рудого Панька? – Тот у себя устраивает «вечерницы!». С восклицательным знаком и курсивом. Они задушевные. На них народное единство проявляется: «лучше всего, когда собьются все в тесную кучку». И на вечернице у пасечника это лучше всего получается не только по мнению пасечника, но и голос Гоголя тут слышится. Из-за демократизма пасечника. Объяснение людей социумом. Коллективизм! Как это хорошо…

Не зря в перестройку из либерального лагеря упрёки неслись, перехлёстывая Герцена, и достигали аж до Гоголя. Соответственно и на Украине:

«…по поручению президента Виктора Ющенко для школьной программы создается новый курс под названием «Иноязычная литература Украины». В него-то и определили наследие Николая Васильевича Гоголя – наряду с произведениями Шолом-Алейхема, Исаака Бабеля [оба реалисты, личность – из социума, т.е. – извод коллективизма] и других писателей, родившихся на Украине» (КМ 3.07.2009).

Надо ж оторвать украинцев от коллективистского русского менталитета, превратив украинский в западный менталитет, индивидуалистский.

Но самое удивительное – Гоголь свой реализм выражал, как в трансе будучи. Это был его подсознательный идеал. Как факт. Он впервые под своим именем издал (в 1831 году) патетическую «Женщину» (см. тут). Ультраромантизм! Гимн внутренней жизни. Инерция первичного романтизма, что ли? Слишком молод. Очень уж влюбился, и очень уж страдал… Чтоб изжить несчастную любовь, нужно было усилить уже открытое романтиками переживание победы в поражении. Нужно было использовать компенсаторную функцию искусства, делающую его – надо признать – всё же прикладным (ибо о вообще-то знаемом).

А реализм был о незнаемом.

Мне вспоминается танец смертельно раненного Тибальда в «Ромео и Джульетте»… Как долго длилась агония! Со вспышками выздоровления, мол… Одной. Другой… Но смерть его неодолимо тянет к себе…

Тут же невольно тянет отрезвление от плохой жизни, приятие её всё же за хоть какие-то её прелести.

Даже в «Женщине» есть мотив приятия Телеклесом измены Алкинои – за воспоминания о счастье.

Вот и в «Вечерах…»… Любые залёты (первичный романтизм) у Гоголя получают противовес. Ругательные поминания москалей – например, непрезентабельным внешним видом ругателя.

«— Хлопцы бесятся! бесчинствуют целыми кучами по улицам. Твою милость величают такими словами… словом, сказать стыдно; пьяный москаль побоится вымолвить их нечестивым своим языком. (Все это худощавый писарь, в пестрядевых шароварах и жилете цвету винных дрожжей, сопровождал протягиванием шеи вперед и приведением ее тот же час в прежнее состояние.)».

Или как от «патетико-ораторской интонации» в конце «Сорочинской ярмарки», от прямо-таки ницшеанства явного (всё – к смерти):

«Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему» —

переход к «комически-бытовому сказу пасичника» в следующей вещи:

«За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода странность: он до смерти не любил пересказывать одно и то же. Бывало, иногда если упросишь его рассказать что сызнова, то, смотри, что-нибудь да вкинет новое или переиначит так, что узнать нельзя. Раз один из тех господ — нам, простым людям, мудрено и назвать их — писаки они не писаки, а вот то самое, что барышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю, — один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и позабыл о ней. Только приезжает из Полтавы тот самый панич в гороховом кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы, думаю, уже прочли, — привозит с собою небольшую книжечку и, развернувши посередине, показывает нам. Фома Григорьевич готов уже был оседлать нос свой очками, но, вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и облепить воском, передал мне. Я, так как грамоту кое-как разумею и не ношу очков, принялся читать. Не успел перевернуть двух страниц, как он вдруг остановил меня за руку.

— Постойте! наперед скажите мне, что это вы читаете?

Признаюсь, я немного пришел в тупик от такого вопроса.

— Как что читаю, Фома Григорьевич? вашу быль, ваши собственные слова.

— Кто вам сказал, что это мои слова?

— Да чего лучше, тут и напечатано: рассказанная таким-то дьячком.

— Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! бреше, сучий москаль».

В смысле – народ велик в своей разномастности, ибо это один и тот же народ, малороссийский в России.

Не мог Гоголь предвидеть, что его за то в иноязычную литературу впишут через два века. Но зато как чуток и чёток был Ющенко!

И совершенно нечутки те, кто, наоборот, хочет втянуть Гоголя в современный западный менталитет – с половыми извращениями.

Остановлюсь только на упоминавшихся тут гоголевских произведениях: «Вечера…» и «Женщина».

В «Вечерах» есть рассказ «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка». Ужас ничтожества. «Как можно отказываться от романтизма при наличии на свете ТАКОГО?! Как смиряться с действительностью?!» — как бы кричит один Гоголь, романтик, другому Гоголю, реалисту.

А либерал в «Снобе» пишет:

«Симон Карлинский в своей замечательной книге «Сексуальный лабиринт Николая Гоголя» убедительно выводит многие особенности Гоголя-художника из его латентного гомосексуализма. Однако женское начало в изображении Гоголя вовсе не представляется только отрицательным… пародийно-сниженным… тетушка Шпоньки… Эротизм Гоголя имеет двойственную тенденцию: с одной стороны, ставить мужскую дружбу выше женской любви, с другой — обожествлять само женское, переводить его из плана индивидуальной эротики в план ландшафтно-космический» (СНОБ).

Книга Карлинского недоступна. Но автора «Сноба» можно понять, что он не возражает силлогизму Карлинского: женское начало отрицательно значит гомосексуализм.

То ли идиотизм, то ли провокация Карлинского очевидны. Ход его мыслей (ещё пример: раз нет в украинском фольклоре следов Вия, значит, Гоголь в этом слове зашифровал из-за своей зачарованности мужским половым органом похоже звучащее  матерное русское слово из трёх букв) доказывает эту очевидность.

А автор в «Снобе» вывод Карлинского (пакостное) берётся доказать и на положительном женском начале.

Что у Гоголя? – Платон взялся переубедить разозлённого Телеклеса:

«Она [женщина] поэзия! она мысль, а мы [мужчины] только воплощение ее [поэзии и мысли, то есть идеального] в действительности».

Что это за действительность, видно из следующего (речь переводится в область художественного творчества):

«Пока картина еще в голове художника   и   бесплотно округляется и создается — она женщина; когда она переходит в вещество и облекается в осязаемость — она мужчина».

Ну такой образ творчества применил гоголевский Платон. – Цель творца: «сделать доступною людям хотя часть бесконечного мира души своей, воплотить в мужчине женщину».

Иными словами – выразить идеальное в материальном.

Теперь переход к зрителю (юноше):

«Какими живыми песнями заговорят тогда духовные его струны! как ярко отзовутся в нем, как будто на призыв родины».

При чём тут родина? – При том, что тут новый образ власти возвышенного в картине над зрителем-юношей. Это образ защиты родины. – Героический патриотизм юноши возникает от призыва родины, как идеальное (поэзия, мысль) возникает от лицезрения зрителем картины.

А что «Сноб»?

«Женщина может оказаться неверной, но она превыше упрека и разочарования, поскольку в ней раскрывается начало столь же безусловное и всеобъемлющее, как чувство родины». И «Этим объясняется эротический подтекст гоголевского патриотизма» (Там же).

Передёрг же.

Соломон Воложин