Лёнечка очень любит бутерброды и делает их так: на кусок хлеба кладёт сначала кусок колбасы, на колбасу – котлету или разрезанную вдоль и «развернутую» по разрезу сосиску, третьим слоем – кусок ветчины или сала. И сверху весь этот восхитительный натюрморт обязательно нужно помазать горчичкой! Это изумительное произведение кулинарного искусства (вкус, как говорил покойный Аркадий Райкин – списфисский!) сам Лёнечка скромно и с тайной гордостью называет «гамбургером». Кстати, отсюда и его уличное прозвище: Лёнька-Гамбургер.

Соответственно такому высококалорийному бутербродному питанию морда у Лёнечки широкая, круглая и мягкая, как только что испечённая, ещё тёплая сдоба. С такими мордами в советское время во всесоюзном сатирическом журнале «Крокодил» рисовали капиталистов, безжалостных угнетателей и без того угнетённых зарубежных классов. Но сегодня «Крокодила» нет, угнетённые классы у нас какие-то странные, больше похожие не на угнетённые, а на агрессивно-озлобленные, зато капиталистов – своих, доморощенных – пруд пруди, и морды у них вполне цивилизованные. Чего не скажешь о духовном содержании, которого практически нет, потому что не может быть души там, где человек днём и ночью думает единственно лишь только о своих любимых деньгах.

Главное же украшение лёнечкиной морды – его персональный едальник. В обычное, то есть нормально-среднестатистическое ротовое отверстие, такие чудовищные по габаритам бутерброды просто не пролезут, а вот в лёнечкино запихиваются вполне свободно и к тому же с явным удовольствием. И все здешние составляющие детали тоже очень даже соответствуют предлагаемой пожирательной теме: зубы – каждый с ноготь большого пальца, язык – лопатой, скулы как мельничные жернова. Короче, молотилка та ещё! Любой бы обрадовался такой анатомической особенности, но, как говорится, не каждому дано и не каждому по зубам!

Работает Лёнечка бункеровщиком на цементном заводе, работа грязная, потная и по прилагаемым физическим усилиям просто-таки лошадиная, но он ею доволен, потому что платят за весь этот производственный ужас очень даже прилично. Что касается физической тяжести, то она Лёнечку не пугает и не напрягает: бицепсы у него как у заслуженного молотобойца, ноги размерами с портовые тумбы, а торс – Апполона Бельведерского.

Тем страннее, печальнее и непонятнее, что такой великолепный цементобункеровочный илюша муромец к своим двадцати восьми годам до сих пор одинок. Может, бабы пугаются его огромных анатомических размеров, может, безразмерного аппетита, но факт остаётся фактом, и факт этот, конечно, очень и очень грустен.

В августе Лёнечка ушёл в очередной отпуск, и в первый же отпускной день отправился купаться на старый городской пляж. Он всегда купался именно здесь, на старом, потому что терпеть не мог пляжной толчеи, а сюда уже два года никто, кроме него, не ходил, что было вполне объяснимо: чуть выше по течению находились очистные сооружения бывшего совхоза, и эти два года их постоянно прорывало. Ремонтировать же было не на что, потому что совхоз к этому времени благополучно обанкротился, и очистные оказались совершенно бесхозными, а значит, никому не нужными. Зловонная жижа вытекала из них небольшим, но упорным ручейком и стекала в реку, окрашивая речную воду в загадочный мутный цвет с пышными шапками такой же мутной пены. Городская СЭС все эти два года кричала, стонала и вопила, что здешняя вода и не вода вовсе, а сплошной бульон из смертоносных желудочно-кишечных инфекций и купать здесь – смерти подобно. Но Лёнечка был человеком насколько тупым, настолько и отважным, поэтому презирал эти предполагаемые и обещаемые СЭСом санитарно-эпидемиологические опасности. Хотя при возвращении с пляжа домой обязательно принимал душ, и обязательно с мылом, чтобы избавиться от вонючего запаха и смыть с тела остатки так и не растворившегося в речной воде коровьего навоза.

Вот и на этот раз он пришёл на как всегда пустынный пляж, разделся, с удовольствием и радостной внутренней дрожью вошёл в воду, разогнал руками пену, нырнул, довольно отфыркиваясь и отплёвываясь проплыл туда-сюда, туда-сюда, потом полежал на спине, потом опять туда-сюда… После чего вышел на берег, сладко потянулся всем своим богатырским телом (эх, сейчас бы бабу бы! Но, как говорится, за неимением…), сел на предварительно расстеленное на песке покрывало и достал из сумки дежурный, привычно-устрашающих размеров гамбургер. Радостно распахнул ему навстречу свой могучий поедательный чемодан, намереваясь немедленно вонзить в высококалорийное питание свои устрашающие зубы — и только тут заметил испуганно присевшую в кустах, окружавших здешнюю помойку, гражданку довольно молодых и поэтому пока ещё относительно привлекательных лет. Из её настороженно замеревшей позы можно было сделать как правильные, так и неправильные выводы, и наш герой сделал на всякий случай и те, и другие.

— Чего забралась-то туда, бедолага худосочная? – подчёркнуто весело и нарочито грубовато крикнул Лёнечка (дескать, да не боись ты, дура! Нету здесь вокруг никого! Один я, грешный! Насиловать не буду! Сдалась ты мне, такая робкая!) и так же грубовато продолжил. – Обделалась что ли, или наоборот, никак не вылазит?

Гражданка на грубость не расстроилась, не ответила такой же грубостью и даже дураком не обозвала, что для Лёнечки в данной конкретной ситуации было непривычно и даже странно (обычно обзывались и даже плевались). Грубил же он совсем не оттого, что любил это дело, а чтобы этой самой грубостью замаскировать чувствительную сущность своей глубоко ранимой души.

— Чего молчишь-то, бесполезная? – снова крикнул он так же весело.

— От сыночка прячусь, — доверчиво и стыдливо пояснила та. – Просит, чтобы пивка ему холодненького купила, а у него гланды, — и она премиленько шмыгнула своим великолепным востреньким шнобелем.

Ишь ты, удивился Лёнечка, с интересом разглядывая её дрожащую фигурку. Ведь и есть-то сморчок сморчком, без слёз не взглянешь – соплёй перешибёшь, а уже сынка имеет, любителя пенного напитка. Может, он уже даже и от водки не отказывается. А чего ж отказываться, если наливают? Сейчас же акселерация! Моргнуть не успеешь, а они, дети-то, которые, кажется, только-только на горшки садились и кошек по улицам гоняли, или уже кандидаты каких-нибудь достаточно умных наук, или, наоборот, в тюрьме сидят уже не по первой ходке. И пользуются там, на киче, заслуженным авторитетом!

— Сколько ж ему годочков, сыночку-то вашему? – прекратив грубить, поинтересовался Лёнечка.

Девушка (хотя, конечно, какая она теперь девушка!) вздохнула: пятнадцать исполнилось.

— Да.., — задумчиво протянул Лёнечка. – Ещё драть да драть… (правда, кого драть – сыночка или его дрожащую мамашу, не уточнил).

— Не могу, — признались кусты. – Он у меня такой домашний, такой робкий. И девушек очень стесняется. Не то, что некоторые.

В этом «некоторые» можно было усмотреть обидный намёк и даже демонстрационный вызов в его, лёнечкину, сторону: дескать, знаю я вас, таких шустрых водоплавающих. Не успеешь присесть здесь, в кусточках помоечных — сразу, фулюганы, пристраиваться начинаете! Конечно, она так и подумала! Это же по её прокисшей физиономии было видно!

Какая же всё-таки дура, подумал Лёнечка с досадой. Ну и сиди тогда в своих кустах! Хоть и вся прокисни там! Ещё пожалеешь!

— А меня Людой звать.., — вдруг робко донеслось оттуда, из самой глубины зарослей.

Лёнечка задумался. Дура-то она дура, это сразу понятно, но, с другой стороны, почти что симпатичная…

— А меня Лёней, — нехотя ответил он и сунул в заросли руку.

Вот так и познакомились. Нет, это тоже бывает: всю жизнь мечтаешь о сногосшибательной красотке, которую встретишь в какой-нибудь обязательно торжественной обстановке – а встречаешь чухню-задрыгу в помоечных кустах. Се ля ви, как говорят развратные французы, те ещё деятели своих великих французских революций. Что в переводе означает: а какая тебе, собственно, разница? На себя-то приглядись и погляди! Тоже ведь совсем не Ален Делон с Жаном-Полем-Бельмандой!

В общем, слово за слово — начали встречаться. Лёнечка, малый-хват, тут же и с сыночком людочкиным познакомился (а как же! куда от него денешься!). Здесь необходимо короткое лирическое отступление. Мы вот всё молодёжь нашу ругаем. Что, дескать, какая-то она не такая, какая-то непонятная или, наоборот, совершенно примитивная (а какая же ещё?) – а вот людочкин сынулька, наоборот, оказался как раз тот ещё… ученик десятого класса совершенно средней школы. Конечно не отличник (и далеко «не». То есть, совершенно.), но зато холодное пиво любит. Лёнечка (он всё-таки тонкий психолог, знающиё изнанку жизни во всех её разноцветных заплатках!) ему при знакомстве сразу на стол пару бутылок «жигулёвского» — жах! Дескать, оцени любезность пока ещё не очень знакомого тебе человека и, в свою очередь, себя прояви в выигрышном цвете! Так этот Максик (его Максимом зовут. То ли в честь известного юмориста-любителя певческих старушек, то ли в честь известного пулемёта, орудия массовых убийств), так вот этот Максик не заставил себя долго ждать и упрашивать, и в один момент предложенное заглотил. Эким оказался шустрым насосом! Вот я и повторяю: зря мы ругаем нашу молодёжь, совершенно зря! Вполне достойна наших громких побед и привычных поражений!

— А можно я буду вас папашей звать? – спросил Максик, когда они в очередной раз зашли в лёнечкину любимую пивную с игривым названием «Три поросёнка», а в просторечии именуемой не менее игриво и даже слегка устрашающе – «Чтоб ты сдох!», и встали в очередь. Потому что пивная пользовалась устойчивой популярностью в алкоголизированных кругах местного общества.

— Кем? – впервые за время их знакомства растерялся Лёнечка. – Меня?

— Ну да! А кого же ещё? – очень резонно ответил Максик и, не дожидаясь ответа, повернулся к буфетчице.

— Мне, пожалуйста, бутерброд с сельдью, а сверху ещё и коклетку положьте. Да-да, вот эту, высококалорийную! Папаша заплотит. Я правильно говорю, а, папаша? Заплотите?

Лёнечка кивнул. Конечно-конечно, какой может быть разговор, если у мальчика такой здоровый аппетит. Лёнечке даже стало приятно, что Максик тоже является поклонником таких вот бутербродных импровизаций. Это значит, что он тоже человек не без тонкого кулинарного вкуса.

— Ну, можно? – переспросил Максик, когда они расположились, наконец, в углу, за любимым лёнечкиным столиком. Это место было им давно облюбовано потому, что позволяло без всякого напряжения наблюдать за всем происходящим в зале. А также было относительно безопасным в случае возникновения безобразных драк, которые, увы, время от времени случались в этом уважительном заведении и происходили обычно как раз в центре зала, на безопасном удалении от этого угла.

— Я, в общем-то, не против.., — промямлил Лёнечка и вдруг понял, что совершенно не желает, чтобы кто-то – Максик или кто другой, без разницы – называл его папашей. Сначала он даже испугался: почему, собственно, не хочет? Нормальному мужчине должно и обязано быть приятно такое к нему обращение! А он не хочет – и всё тут! Почему и отчего? Получается, что он — ненормальный?

Максик расценил его мямляние по-своему: решительно и бесповоротно, как знак согласия (пусть даже и со скрипом).

— Тогда, папаша, у меня к вам чисто мужская деликатная просьба, — сказал он, для виду помявшись и изобразив на лице следы внутренне-душевной борьбы. – Не дадите ли мне сотни три-четыре-пять? – и, наклонившись к «папаше», доверительно понизил голос. — А то меня сегодня одна баба пригласила. Надо хотя бы пузырь взять, чтобы совсем уж последним шакалом не выглядеть. Вы меня понимаете, надеюсь?

— Конечно, конечно.., — быстро закивал Лёнечка, доставая кошелёк. — Какие могут быть вопросы?

— Опять же я у ей до утра останусь, вам с мамашей мешать не буду, — продолжил Максик (вот какой это деликатный молодой человек!) и не удержался, игриво хохотнул.

— Как говорится, у вас своя свадебка, а у меня – своя!

— Ты только поаккуратней… сынок, — выдавил из себя Лёнечка.

— Всё будет пучком! — успокоил его «сынок». — Не в первый раз-то! Она на пищеблоке в психушке работает. Так что каждый месяц проверяется.

Вот тебе и стеснительный, подумал Лёнечка. Теперь понятно, почему ему с девками не интересно. Ему уже баб подавай! Чего ему девки? У него, небось, и писун уже о-го-го! Уже на баб, а не на девок заточенный!

Когда они вышли на улицу, то там накрапывал мелкий тёплый дождик.

— Теперь грибы пойдут, — сказал Лёнечка, забирая нос к небу. – Надо съездить на Чёрную! Поедешь?

— А чего ж? — охотно согласился Максик. – С вами, папаша, хоть на Чёрную, хоть в тюрьму, хоть в Красную армию! Потому что вы — душевный человек!

У Лёнечки от этих проникновенных слов защипало в горле и носу. Вот так-то, растрогался он. Уважает, сукин сын! Умеет произнести душевные слова!

— Ты это.., — сказал о неожиданно осипшим голосом. — Может, ко мне зайдёшь? Я щей наварил, из свиных мослов. Объедение! Ложку проглотишь!

— Не успею, — отказался Максик, взглянув на часы. — Надо ещё успеть пузырь взять. Какую брать-то, не подскажете?

— Лучше омскую, — подумав, предложил Лёнечка. — Она на кедровых орешках и вроде не бодяжная.

— Ладно, — согласился Максик. — Бывайте, как говорится, здоровы!

Он пожал «папаше» руку и стремительно скрылся в наступающей темноте. Лёнечка долго смотрел ему вслед, а потом пошёл домой. Надо ещё в магазин зайти, колбасы купить, вовремя вспомнил он. И горчички. А то какой же гамбургер без горчицы? Смехота одна. Несерьёзность.

Алексей Курганов