— Вот вы говорили про параллельные миры, — произнёс Никодимов, стукнув слегка вилкой по фужеру, чтобы слушали. – А я вам расскажу, что со мной раз было.

И действительно – пьяные выкрики за столом прекратились, и даже смех погас.

— Выхожу я как-то из дома, утром майским было, солнышко, тепло, и птички щебечут, выхожу, не ожидая ничего экстраординарного, даже не по делам – не надо никуда было, а просто: пройтись…

Он выходит гулять, производя самые заурядные действия: спускается на лифте, открывает почтовый ящик, достаёт рекламную газетку и прочий мусор, бросает их в большую коробку, стоящую у лестницы – по ней же спускается, открывает дверь…

Справа и слева дома привычны – многоэтажные кирпичные коробки, и тополя отливают зелёным золотом, но перед ним, Никодимовым, нет столь знакомой родной панорамы – а высятся вместо неё небоскрёбы, сверкающие, огромные, километры стекла несущие в небо, и небо само какое-то не такое: странно-сгущённое что ли…

— То есть панорама-то мне знакома, но это – Нью-Йорк, Манхеттен. И стою, поражённый, зная, что так не бывает.

Он стоял у подъезда, думая – видит ли кто-то ещё то, что видит он; он курил, не зная, сошёл ли с ума, или…

И никого – нет ни проходящих, ни соседей, чтобы спросить, сверить ощущения.

Никого нет.

Докурив, он пошёл вперёд: в неё, в эту панораму двинулся решительно, не столько желая использовать шанс бесплатно побывать в Америке, сколько стремясь проверить подлинность реальности.

И он ступил на Манхеттенский асфальт, ступил робко, думая, что тот уйдёт из-под ног, но этого не случилось, и серые, текущие асфальтовые реки приняли его; и жёлтые такси проносились мимо, и дома громоздились, как в разных фильмах.

Он обернулся: не зная, что накрыло раньше: испуг ли, ощущение непоправимости; и – входа в свой двор не обнаружил, конечно…

— Английский я, — продолжал Никодимов, плеснув в свою рюмку водки, — знаю не плохо. Документов у меня с собой, разумеется, не было, и… что оставалось делать? В Нью-Йорке раньше не бывал, и первое время шёл просто, любуясь, хотя ощущение сна, жуткого, невероятного сна преследовало и тяготило; а потом понял…

…надо выбираться – если невозможно проснуться.

Это «надо» каменно надавило на мозг; так тяжело и мощно, что подумалось: не размозжило бы.

И он искал – он искал российское посольство, консульство; он расспрашивал, как дойти, потому что доехать не мог – ибо чем бы заплатил за проезд? он блуждал переулками, улицами, проходил дворами и скверами; и жуть шла рядом с ним, ибо понимал – никому же не объяснишь случившееся…

Молчали за стол – ибо замолчал и Никодимов.

Налили водки, и все выпили…

Ольга захохотала – громко и звонко.

— Ха-ха, ты думаешь, пересказав сюжетец фильма, убедишь нас в чём-то?

— Я и не знал, что есть такой фильм. А… вспомните: я отсутствовал три недели, вы ещё искали меня. Ну, летом прошлого года?

— И впрямь, — раздались голоса. – Было дело.

— Вы тогда расспрашивали, и я ответил, что всё равно, не поверите.

Задумались гости, задумались…

Он метался, долго шёл, ему страшно хотелось есть…

Он добрался до посольства, он говорил, мешая русскую и английскую речь, длинно, страстно, он убеждал…

— Ха, и что же? Тебя отправили назад?

— Да. Отправили. Но мне стоило огромных усилий убедить людей из посольства в реальности происходящего. И потом…

— Что потом?

— Ладно, неважно. Совсем другая история.

О да! он не будет рассказывать о людях – холодно-расчётливых, очень деловых – о представителях разных ведомств, общавшихся с ним по поводу происшедшего, нет, не будет – тяжело всё было, муторно.

Он сам не знает, как решился поведать гостям о далёком уже, но таком болезненно-ощутимом происшествии.

— Ладно, — говорит он, наконец. – Давайте дальше пить-веселиться.

И они пьют-веселятся… пока гигантские, неизвестные, вовсе не дружественно настроенные параллельные миры обозревают их: таких малознающих, таких детей, в сущности.

Александр Балтин