Замерзают мои слова

В сизом ветре джинсовой ночи;

Замирают мои слова

Там, где надо бы молвить громче.

Но сгущаются в облаках

И разносятся по вселенной;

В перламутровых лоскутках,

В распашонках души нетленной

Замерцают мои слова!

(Ляля Черткова)

На мой взгляд, в безупречной рецензии должны гармонично сочетаться беспристрастность и любовь к слову. Беспристрастность, потому что она поможет верно оценить произведение, а любовь… потому что без нее невозможно им проникнуться. Всякий раз я, садясь за написание рецензии, с отчаянием отбрасываю перо, пардон, мышь в сторону. Не получается. Вопрос – почему?

Ответ прост: профессиональный критик обязан исключить из своей сути зачарованность. Очарованность – да, она позволительна! Это и есть любовь, без которой даже самая грамотная рецензия схематична и суха. Но ни в коем случае не зачарованность, не полное погружение в магию поэтического или прозаического слова. Они неуместны, если хочешь написать полноценную рецензию.

И сейчас я, держа в руках томик стихотворений поэта Ляли Чертковой «Кочевые костры», понимаю, что все мои попытки написать беспристрастную рецензию летят в тартарары. Ибо нахожусь под обаянием  певчего мира ее поэзии, ее волшебного яркого слова. Нет, строгого рецензента из меня не получится, для этого моя душа слишком объята огнем ее творчества.

Мир стихов Ляли масштабен и объемен: вот посвящение Анне Фишелевой, поэту позднему, но созревшему до силы пророка; вы только вслушайтесь в ее речь —

«Не бойся, Бог! Тебя я не покину

В твоей холодной яме голубой».

(Анна Фишелева)

***

Продольные прорехи чернозема

Сострочит тонкой зеленью Земля.

Глубинных вод подспудная истома

Узлы ручьев развяжет невесомо,

На пряди рек их множество деля.

—

Пески пустынь сквозь сон зашепелявят,

Кавказ сквозь зубы гор заговорит;

Земля в вулканах тайны переплавит

И в океанах слезы растворит.

—

Алмазный мозг, пещерная утроба,

Согрето сердце нефтяной струей…

Вертись, Земля! Не отходи от Бога

В его холодной яме голубой.

Подобно живому существу, этот мир обладает всеми органами чувств. В нем, словно в чудесном калейдоскопе, с невероятной быстротой сменяются краски жизни, кружат свой вечный вихревой танец.

Ее мир ароматен; в нем, словно во флаконе дивных духов, улавливаются терпкие, манящие и нежные ноты:

***

Под сенью густолиственной дубравы

Я истово вдыхаю, как любовь,

На летнем дне настоянные травы

Из-под печати заповедных слов.

***

Когда исходят смолами деревья

И каждый лист как поцелуя след,

И запахи летят на лунный свет

По синим трактам звездного кочевья…

***

Как жарко! Неба блеклые парЫ

Расплавленными пахнут облаками…

***

Яркие запахи, жесты, и лица, и взгляды,

Пепельно-серые листья дерев от жары…

***

Только тогда под мажорные крики котов

Он из цветов выпускает душистого джинна…

***

Так необычен зелья аромат,

Что бор слюну глотает смоляную…

Ее мир звучен; в нем слышится свирель, выводящая народную дойну,  бешеный стук каблуков байлаора  и нежность колыбельных песен — и это не только в смысле написанных слов, но и в их звукописи — услышьте:

***

НебеСНый Свод Себя пролил,

БелеСа ливня беСтелеСноСть;

Его беСтрепетную преСность

Вдруг профиль молнии пронзил.

***

ЗавиСтливо СнилоСь пуСтыне,

Как БУрно БУШуюЩий доЖдь

Служил СладоСтраСтной богине

В гареме блиСтаюЩих роЩ.

О звуке поэт находит слова, которые очерчивают очень личное его восприятие:

***

Словно по вздыбленной шерсти волчицы,

Голос по музыке нервно искрит…

***

Проклятье вороны — и бабочки дроЖь

Я помню мой город кипяЩим, ЖивуЩим

То зрелиЩем ярким, то хлебом насуЩным,

Где в трАвы СквоЗисто влюбляется доЖдь

И ветер ероШит Зеленые куЩи…—

Ведь это шумит тысячью листьев роскошная зеленая крона южного  города,  и как же живо мы представляем себе его, услышав звукопись этих строк!

Задумываясь о звуках (не звучности, но звуковом воплощении), поэт пишет следующее:

***

Звук должен быть окутан тишиной

Как брег реки, облизанный волной,

Как обойденный парой аналой

Во время сокровенного обряда;

—

Как хрусталем объятое вино,

Или плющом увитое окно,

Или листвы зеленое рядно,

Скрывающее разноплодье сада.

—

Звук должен долго нежиться в тиши,

В пеленах перламутровых души;

Его ты на бумаге не пиши —

Ты сам еще не знаешь этой ноты!

—

Наитию лишь ведомой стезей

Меж горьким вздохом и ночной слезой

На мрачном облаке перед грозой

Ее начертят молнии длинноты.

Ее мир осязаем и вкусен; в нем, будто в плотном пестром ковре, переплелись маревная синева знойного лета и тонкая грустная кислинка айвы – золотого дара осени, дым степных костров и благодать хлеба и меда:

***

Тонко пахло ворсистой айвой,

(Сорок лей — килограмм на базаре);

Дом саманный стоял над рекой:

Кухня летняя, печь, «каса маре».*

В летней кухоньке стол под окном,

А на нем разносолов немало:

Голубцы с виноградным листом,

Свежей брынзы сочащийся ком,

Мамалыга с муждеем**,  лучком;

Был и чайник с домашним вином

Из прохладного зева подвала.

*— «каса маре» — гостиная в молдавском доме;

**— муждей — национальный соус.

***

Синими кажутся грузные кисти…

Ешь виноград, говори «О, Аллах»;

Видишь — лежит на салатовых листьях

Сыр белоснежный в прозрачных слезах?

Стихам Ляли Чертковой свойственна философичность:

***

Плюс сила минус жалость — это власть,

Излюбленная формула тиранов;

Плюс сердце минус разум — это страсть,

Завязка жарко вспыхнувших романов.

—

Шестое чувство — таинства замес

Плюс боль от резких линз слепого зрения

Ткет пелену немыслимых словес,

Подогнанных под блиц воображения.

—

Тобою слово произнесено;

Энергия его сгустила воздух —

Так протыкают яростные звезды

Молчания ночное полотно.

—

Не вслушивайся в ересь укоризн —

В благих советах истины не много;

Плюс вдох и минус выдох — это жизнь

Над бездной ада. На ладони Бога.

и гражданственность человека, радеющего за судьбу своей малой родины:

ПЛАЧ ПО УРАЛУ

В мире земли и воды, облаков и растений —

Белым ли днем, на глазах ли прищуренных звезд —

Некто пытливый создал смертоносный рутений —

Гибель, зачистку, атаку, напалм, холокост.

—

Кроны лесов небеса голубые держали,

Солнце могучий сохатый вздевал на рога…

Здесь земляничины робкие в травах дрожали

И иван-чаем лиловым вскипали луга.

—

Тихие выстрелы — прямо в сердца земляничин,

Медленный яд — под язык старику роднику,

Это прогресс. Он к живому всегда безразличен.

Мне не избыть безнадежную эту тоску.

Никто не писал о новой беде нашего времени — о цыганских погромах; Ляля первая взялась за эту тему, причем — поклонница фольклора — она зашифровала в это стихотворение около пяти цыганских пословиц:

***

Ночью небо звездами сверкает,

Обещает столько же дорог;

У цыган пословица такая:

С нами кони — значит, с нами Бог.

—

Коль беде судьба раскрыла двери —

Крови я своей не изменю:

Никакому зверю не поверю,

Но доверюсь своему коню.

—

Холить вороного не устану,—

Глянцем поклянусь на сапогах! —

Даровал Господь коня цыгану,

И цыган стал о шести ногах.

—

Одному подвержены порыву,

И сердца колотятся след-в-след;

С детства я скакал, держась за гриву,

Как учил меня покойный дед.

—

Конь цыгана — все его именье;

Хоть продать его, хоть обменять…

Только снова начались гоненья;

Что же — традас чявалэ опять?

—

Из перины — перья, с крыш — солома,

Под топор попал родной порог;

Снова в путь; без родины, без дома…

Нет коней, ромалэ; с кем же Бог?

Нельзя не сказать о необычной по нашим временам теме — Ляля пишет  о традициях североамериканских индейцев, о знаменитых вождях, ставших уже легендой; этой теме посвящен целый цикл, в который входят «Песня смерти», «Песнь Оцеолы» и описание народной традиции племени сиу, о чем  говорят стихи «Материнское молоко»:

Упираясь во врытые колья,

Терпит схватки вспотевшая скво,

А старухи готовят застолье

В честь индейца — еще одного.

—

Только флаги зари огневые

Затрепещут на каждом суку,

В лес уходят друзья и родные,

Ищут ягоды в самом соку.

—

Там, где прячется ворон картавый,

Робкий заяц к мелиссе приник,

Рвет шаман заповедные травы,

Полускрывшие чистый родник.

—

Шепчет он про любовь и отвагу,

Про бескрайнюю прерии ширь,

И Земли материнскую влагу

Выжимает в бизоний пузырь.

—

Нунвэ*! Будет борьба и охота,

Будет узел далеких дорог;

А пока, новый мальчик-лакота**,

Сделай первый глубокий глоток.

—

Зажигаются нежные звезды,

Остывает дневная жара…

И озоном пропитанный воздух

Пудрит дым золотого костра,

Покоряется ветра извиву,

Пишет новое имя во мгле… 

—

Так индейцы из племени сиу

Присягают отцовской земле.

Примечание:

Нунвэ — «да будет так»;

Лакота — племя в группе сиу.

Вот таким выглядит мир поэта — жизнь во всем ее многообразии: слезах и веселье, страдании и великолепии.

Недаром автору близко по духу канте хондо – испанское глубинное пение –

«редчайший и  самый  древний  в  Европе  образец первобытных песен, его звуки  доносят  до  нас  обнаженное,  внушающее  ужас, чувство древних восточных народов, крик  ушедших  поколений,  острая  тоска  по исчезнувшим эпохам, страстное воспоминание о любви под другой луной и другим ветром.»¹

⁽Ф.Г. Лорка Канте хондо):

CANTE  HONDO

Узнай меня, узнай меня такой:

Слабеющие кудри поседели,

А серый взгляд, застиранный тоской,-

Серебряная пуля мимо цели.

—

Чужие речи, пресные слова

Давно улыбку яркую оттерли;

Слух оплела их сорная трава,

Но не затянет омут песен в горле.

В поэзии Ляли Чертковой дышит азарт страсти и горит огонь заповедного духа-дуэнде – неистребимой бешеной энергии животворного смысла творчества, без которого мертво любое дело:

DUENDE

Я слышала от андалузских старух

О древней испанской легенде —

Что есть под землей животворчества дух,

Седой крутокудрый duende.

—

Ночные глаза его мрачно-черны,

Но жарок их блеск окаянный,

И вен переливы не кровью полны,

А бешеной лавой вулканной.

—

Невидимый нерв, словно мускул, могуч

Сквозь землю проступит не скоро;

Его отмыкает клокочущий ключ —

Рабочий каблук байлаора*.

—

Взметнулась к высокому небу ладонь,

Сошлись к переносице брови;

Не древо сухое сжирает огонь —

Duende гуляет по крови.

—

Ты видишь не танец, восторженный зал,

А музыки с телом сраженье;

Он землю и небо узлом завязал,

Стянув его тайной движенья…

—

Сердца разрываются лет в сорок пять —

Страшна эта древняя сила;

Земле суждено его рано обнять,

Раз небо его не простило.

• — байлаор — танцор фламенко.

«… зачем тебе душа, если ты не смеешь бросить ее в огонь, когда захочешь!» — сказал Леонид Андреев.

Это, видимо, девиз Ляли Чертковой, отзвук которого в самом названии ее книги «Кочевые костры», а образ огня она выписывает, как вдохновение:

***

Я вышью костер на ночном полотне,

Ярчайший цветок стоязыкий,

И будут рассказом о прожитом дне

Его лучезарные блики.

—

Да только огню неподвластны слова —

Он мастер предвестья, предтечи;

Из вдохов и выдохов выйдет канва

Его ослепительной речи.

—

Скормлю ему душу; ведь то, что горит,

Избегнет могильного тленья;

Огонь мой на равных с луной говорит —

Так с вечностью спорит мгновенье.

Поэт, о котором я веду речь, измерил свою жизнь от весны до осени, и слова, об этом говорящие, свежи, как весна и мудры, как осень. Восчувствуйте весну:

***

Весна! До ландышевых слез

На лицах молодых проталин,

До задыхающихся гроз

В тиши лесных исповедален,

—

До неразбавленной струи

Потока света с небосвода,

До подсиненной кисеи

Отстиранного кислорода,

—

До толстой линзы родника

В хвоинках ржавых меж камнями…

И — до горячего виска

С пульсирующими стихами.

А теперь — осень; здесь снова прием звукописи (вы заметите его в последнем катрене), помогающий сделать стихи объемными:

Я — ОСЕНЬ

Я сею сероватые дожди,

Я рею над расхлябанной дорогой;

Я — строгий возраст странницы убогой

И рдяный лист, трепещущий в груди.

—

Мне отжалело лето от щедрот

Краюху солнца, молоко тумана;

От клином улетающего клана

Досталось журавлиное перо.

—

Я — осень; осыпаюсь, остаюсь.

Я — сень листвы, с утра заиндевелой.

Я — косы распускающая Русь

Под гребнем ветра, у постели белой.

Я могла бы и дальше разнимать образы поэта на кости смысла и мясо метафор, но хочу оставить это читателю. Не буду отнимать у него право и счастье насладиться пьянящим вином поэзии Ляли Чертковой, почувствовать  свежесть ее строк и ощутить зачарованность ими, как ощутила ее я. Сколько бы правильных слов ни писали о жизни, она все равно богаче всех описаний. Чем рассказывать об аромате цветка, лучше вдохнуть его.

Поэтому — вперед, о читатель! Да будет для тебя благодатью погружение в мир образов и красок, ибо, как известно из повести Александра Грина: «Если душа человека жаждет чуда,  дай ему это чудо. Новая душа будет у него и у тебя».

Права была бессмертная Ассоль, ждущая своих алых парусов.

Правы те, кто верят в мечту.

Но тот, кто может это чудо сотворить — именно он поцелован Богом.

Ляля Черткова обладает даром сотворения чуда.

Ее чудо – слово,  ее дух — страсть, ее сердце – любовь:

***

Когда исходят смолами деревья,

И каждый лист — как поцелуя след,

И запахи летят на лунный свет

По синим трактам звездного кочевья,

—

И соловей, безумный кантаор*,

Кустов полночных голосистый гений,

Поет страстей бушующих костер —

Из нот? Иль ярко вспыхнувших мгновений? —

—

Восчувствуй их. Прими, чтобы сберечь.

Живи, во всем покорствуя природе.

Бог есть Любовь. Его ты слышишь речь

В свободном соловьином переводе.

• — кантаор — певец фламенко.

Ляман Багирова