В период с 1 по 11 сентября 1524 года родился французский поэт, руководитель поэтической группировки «Плеяда» и ближайший друг её участника Жоаншена дю Белле — Пьер де Ронсар.

Французская «Бригада»

Едва ли в истории мировой культуры можно назвать другое столь же великое, столь же богатое гениальными людьми столетие, как этот рубеж средневековья и нового времени — Ренессанс.

В 1545 году, в Париже, в коллеже Кокрэ, где преподают языки, поэзию, риторику и другие, как мы сказали бы в наше время, гуманитарные дисциплины, усердно учились два друга, ещё ранее, на школьной скамье образовавшие поэтическое содружество, названное «Бригадой». Позднее, лет через десять, они переименуют «Бригаду» в «Плеяду», намекая этим на знаменитую в древности группу александрийских поэтов III века.

Французская поэзия в ту пору не могла похвалиться ничем выдающимся, как и сам Париж шестнадцатого века, эта богатая и просвещённая столица южной Европы. В отношении быта сильно отстающая от некоторых северных городов.

Многими недостатками поразил бы вас Париж: никаких удобств, комфорта; узкие замусоренные вонючие улицы, иногда прорезанные канавами. В которых гниют отбросы и помои. Кое-где виднеются грязные ручейки, образовавшиеся от дождевой воды. А реже от какого-нибудь скудного подземного источника. Весной и осенью перебраться на другую сторону улицы можно только верхом на лошади.

Не лучше оборудованы дома и дворы. Канализации нет, колодцев очень мало. Из-за недостатка воды люди моются редко. Чтобы заглушить запах немытых тел, умащаются разными благовониями, а чтобы хоть как-нибудь спастись от паразитов, носят под платьями блоховики. Лучшей питьевой водой считалась в те времена вода из Сены. Микроскоп ещё не был изобретён, и люди не знали, что эта вода кишит микробами и является источником множества заразных болезней. Но хватит об ужасном…

Пока идёт дождь, выпьем-ка лучше вина во вполне приличном постоялом дворе, находящемся на скрещении трёх дорог, где останавливаются, чтобы вкусно поесть и расслабиться, а также дать отдых усталым коням — все, кто едет из Парижа или из южных провинций в Пуатье и обратно.

В большой комнате, за столом, уставленным разным блюдами, вместе с нами, мокрыми и продрогшими, горячо спорят двое молодых ещё совсем человека. Тут же входят и выходят какие-то люди, со двора доносится ржание коней и стук повозок, а иногда и сердитые бранные слова недовольного чем-то путешественника.

Со стороны усиленно взмахивающих руками юных собеседников слышатся возгласы: «Франция!», «вернуться к истокам!..», «зеркало души…», «предназначение». Возгласы перебивались вдруг мерными строфами стихов.

Паренёк, что помладше, постоянно переспрашивал старшего, как будто был глуховат. Интересно… вот только слышно не очень — народу, вообще-то, подвалило прилично — глянь, какая непогода!

Подсядем-ка поближе:

…Братским преданный узам,

Мёртвый служит лишь музам,

Тем, которым служил,

Когда жил.

 —

Там услышу, бледнея,

Гневный голос Алкея,

Сафо сладостных од

Плавный ход.

 —

О, как счастлив живущий

Под блаженною кущей,

Собеседник певцам,

Мудрецам!

 —

Только нежная лира

Гонит горести мира

И забвенье обид

Нам дарит.

— Послушай, Пьер, это замечательно! — восхищённо говорил тот, что постарше, скромный, застенчивый молодой человек болезненного вида.

— Что? — переспрашивал первый, приблизив ухо к другу.

— А ты знаешь, что Сафо, которую ты так любишь, спела однажды свою песню Солону, и того схватил ступор.

— Да? — удивился старший, вплотную подсев к соседу — в таверне стоял непрекращающийся гомон. Путники прибывали, подсаживаясь к большущему и длиннющему дубовому столу.

— Да-а… Это я у Сократа вычитал. Так вот. Солон попросил гетеру вновь спеть свою песню.

— Зачем?

Сосед усмехнулся:

— У Солона так же справились: «Зачем?» А он ответил: «Хочу выучить её и умереть». А Платон посвятил ей эпиграмму: «Девять считается муз, но их больше: ведь музою стала и лесбиянка Сафо. С нею их десять теперь».

Друзья зашлись смехом и продолжили своё небогатое пиршество, не лишённое предзнаменования.

На пиру за полной чашей

Мне несносен гость бесчинный:

Охмелевший, затевает

Он и спор, и бой кровавый,

Мил мне скромный собеседник… —

Хмельных молодых людей, громко декламирующих Анакреона, звали Пьер Ронсар и Жоаншен Дю Белле, они и были теми самыми усердными студентами коллежа Кокрэ и знаменитого в те годы лингвиста, филолога Жана Дара.

Учитель, раскрывая перед своими учениками красоту и богатство греческого языка, мужественность и энергию латыни, читал с ними и комментировал античных авторов, воспитывая их художественный вкус, преподавал начала эстетики — науки о прекрасном. Читал Петрарку, восхищаясь глубиной и своеобразием стихов великого поэта, сладостными звуками мелодической итальянской речи.

 Скромному парижскому коллежу, ничем не отличавшемуся от других бесчисленных коллежей, разбросанных на горе Святой Женевьевы несказанно повезло — ему суждено было стать колыбелью новой французской поэзии!

Но вернёмся в тёплую таверну — подвыпившие друзья не скрывали уже своих эмоций:

— Стыдно французскому поэту писать стихи не по-французски! — волнуясь, говорил Ронсар, сидевший за столом у окна. — Разве французский язык не может быть таким же гибким, богатым и звучным, как латынь или греческий?

— Эти придворные рифмачи, — с обидой подхватывал его Дю Белле, — и эти университетские попугаи, мнящие себя великими учёными, оскорбляют национальное достоинство французов. Они говорят, что наш язык — это язык варваров, и он не способен выразить то, что могут выразить древние языки.

— Да! У французов может воссиять и свой Гомер, и свой Вергилий, нужно только приложить любовь и труд. Французский язык — это запущенный, но прекрасный сад. Надобно выполоть сорняки, и тогда он расцветёт с невиданной силой!..

Затем звучали неслыханной доселе мощи строки:

Извечно Грецию венчает грек хвалой,

Испанец храбрый горд испанскою землёй,

 —

Влюблён в Италию феррарец сладкогласный,

Но я, француз, пою о Франции прекрасной!

 —

…Двумя Палладами любимая страна,

Рождает каждый век избранников она,

 —

Средь них учёные, художники, поэты,

Чьи кудри лаврами нетленными одеты,

 —

Вожди, чьей доблести бессмертье суждено:

Роланд и Шарлемань, Лотрек, Байард, Рено…

Беседа их затянулась далеко за полночь. Уже прокричали третьи петухи, уже совсем рассвело, и двор опять наполнился шумом и суетой, когда разгорячённые вином и спорами молодые люди легли в постель, чтобы передохнуть перед дальнейшей дорогой. Но спать они не могли. Перед ними теснились картины будущего.

Они уже знали, что не дипломатия, не юриспруденция составят содержание их жизни. Они сказали себе, что единственной их целью, единственной обетованной землёй, к которой они будут стремиться и которой непременно овладеют, должна быть Поэзия — светлое царство дочерей Феба, куда ведут их Анакреон и Гомер, Катулл и Овидий, великие поэты античного мира. Где с распростёртыми объятиями встретит их прославленный итальянец Петрарка, чьи сладостные строфы вот уже скоро два столетия чаруют образованное общество Европы.

Обжорство, леность мысли, праздный пух

Погубят в людях доброе начало:

На свете добродетелей не стало,

И голосу природы смертный глух.

 —

«…Мечтать о лавре? Мирту поклоняться?

От Философии протянешь ноги!» —

Стяжателей не умолкает хор.

 —

С тобой, мой друг, не многим по дороге:

Тем паче должен ты стези держаться

Достойной, как держался до сих пор. —

Знаменитые в будущем поэты впитывали у Петрарки жажду своей «стези держаться»…

— А знаете, — продолжал урок Жан Дора, отдавший ученикам всё своё сердце, а в дальнейшем и вовсе примкнувший к их «Плеяде», — что в возрасте 40 лет Франческо Петрарка тяжело заболел. Однажды он потерял сознание, его сочли умершим и собирались похоронить. К счастью, закон того времени запрещал хоронить покойников раньше, чем через сутки после кончины.

Очнувшись уже практически у своей могилы, Петрарка сказал, что чувствует себя превосходно. После этого он прожил ещё 30 лет и написал многие из своих лучших сонетов.

Ученики внимательно его слушали, замышляя своё.

Нет, ради греков я не брошу галльских лар,

Горация своим не возглашу законом,

Не стану подражать Петрарковым канцонам

И «Сожаленья» петь, как пел бы их Ронсар.

 —

Пускай дерзают те, чей безграничен дар,

Кто с первых опытов отмечен Аполлоном.

Безвестный, я пойду путём непроторённым,

Но без глубоких тайн и без великих чар. —

Дю Белле, автор этих страстных строк, бескомпромиссно, безапелляционно отказывается, пусть и от прекрасных, но «чужеземных» образов Петрарки во имя национально-французского очага, «галльского лара»:

Я удовольствуюсь бесхитростным рассказом

О том, что говорят мне чувство или разум,

Пускай предметы есть важнее — что с того!

 —

И лирой скромною я подражать не буду

Вам, чьи творения во всем подобны чуду

И гению дарят бессмертья торжество.

Крайне скромный и болезненный паренёк Дю Белле родился и вырос под небом южной Франции, в маленьком городке Лире на берегу красавицы Луары. Как и Ронсар, он принадлежал к старинному дворянскому роду, ещё более старому и знаментому, чем род Ронсара.

Среди предков Дю Белле были крупные дипломаты, полководцы, учёные. С детства осиротевщий, Жоаншен попал под опеку старшего брата, нисколько не заботившегося о своём питомце.

Единственной его школой и развлечением среди сельской скуки была родовая библиотека, в которой Дю Белле почерпнул все свои, по тем временам весьма обширные познания. До коллежа Кокрэ, по настоянию своих родственников, он жил в Пуатье, где посещал факультет права и обучался юриспруденции, этой сложной и замысловатой науке, оберегающей права и жизнь французского гражданина.

Потом он и вовсе гневно пародирует Петрарку:

Благословен день, месяц, лето, час,

И миг, когда мой взор те очи встретил!

Благословен тот край и дол тот светел,

Где пленником я стал прекрасных глаз!

Франческо Петрарка

Вовеки прокляты год, месяц, день и час,

Когда, надеждами прельстясь необъяснимо,

Решил я свой Анжу покинуть ради Рима,

И скрылась Франция от увлажнённых глаз.

Дю Белле

Утро. Друзья проснулись, оседлали своих коней и помчали в Париж… похожий на большую деревню. Но в этом грязном, неблагоустроенном Париже уже в течение нескольких столетий высились изумительные здания и церкви — шедевры средневековой архитектуры.

Главным из них был собор Парижской богоматери, так вдохновенно описанный впоследствии великим французским писателем Виктором Гюго. И теперь, как лава из проснувшегося вулкана, в этом старом, видавшем виды городе вырывались на волю столетиями спавшие титанические силы человеческого ума и сердца, расцветали искусства и науки.

Ронсар был моложе Дю Белле. Высокий, красивый, великолепно сложенный, он уже в двенадцать лет занимал должность придворного пажа и теперь состоял при особе наследного принца, будущего короля Франциска II. У себя в Париже на состязаниях придворных кавалеров он брал призы по всем видам спорта. К шестнадцати годам, сначала в свите принцессы Мадлен, уезжавшей к своему жениху в Шотландию, потом в свите дипломата Лазара де Баиф, он успел объездить половину Европы и свободно владел семью европейскими языками.

Единственное, что мешало ему в жизни — довольно быстро развивавшаяся глухота, возникшая как осложнение в результате подхваченной в поездках простуде.

Для изобилия природой создана,

Всё вожделенное сынам даёт она.

 —

В её таилищах разнообразны руды,

Там золота найдёшь нетронутые груды,

 —

Металлов залежи, железо, серебро, —

Не счесть земли моей сокрытое добро.

 —

Один металл идёт на памятник герою,

Другой становится изогнутой трубою

 —

Иль, обращенный в меч, когда настанет срок,

Надменному врагу преподает урок.

Друзья неторопливым аллюром скакали в Париж, в коллеж, приняв историческое решение вернуть поэзию к её народным истокам и тем самым возвратить ей высокое назначение стать зеркалом души человеческой, исповедницей взволнованного сердца. Конечно, забавно было бы сохранить для потомков название той таверны, но… сие покрыто тайною глубокой, точнее — мраком. А посему эта идея вакантна для нынешних владельцев таверен в тех местах.

Шестнадцатый век близился к середине. Недалёк тот час, когда Франция заключит мир с Италией и Испанией, и в западной части Европы воцарится относительное спокойствие.

От соприкосновения с более культурной Италией (Боккачо, Вазари, ди Камбио, Брунеллески, Пизано, Джотто ди Лондоне), где человеческая мысль вот уже два столетия как объявила беспощадную борьбу средневековью — власти церковных догматов, подавлявших науку и философию; где бурным ключом била художественная жизнь, — от этого соприкосновения стала культурнее и сама Франция.

Французские короли и вельможи давно уже начали приглашать в свои дворцы и замки итальянских художников, скульпторов, зодчих. Французское дворянство перенимало итальянские нравы и обычаи, и не только в Париже, но во многих феодальных поместьях вошло в моду покровительство искусствам и наукам. Впрочем, дело не только в итальянских влияниях и не только в моде.

Никакая мода и никакие влияния не могут привиться в народе, если этого не требует время, не требуют невидимые силы, двигающие историю. А такие силы давно уже бурлили в недрах французского общества (Клеман Маро, Луиза Шарлен Лабе, Франсуа Рабле, Бонавентюр Деперье, Якобус Фабер).

Ты плачешь, песнь моя? Таков судьбы запрет:

Кто жив, напрасно ждёт похвал судьбы надменной.

Пока у чёрных волн не стал я тенью пленной,

За труд мой не почтит меня бездушный свет.

 —

…Мужайся, песнь моя! Достоинствам живого

Толпа бросает вслед язвительное слово,

Но богом, лишь умрёт, становится певец,

 —

Живых нас топчет в грязь завистливая злоба,

Но добродетели, сияющей из гроба,

Сплетают правнуки без зависти венец.

— Садись, Ронсар, хорошо… «завистливая злоба»… — учитель призадумался. — Знаешь, обязательно занеси это в свой будущий сборник, обязательно. Стихотворение замечательное!

— Спасибо, учитель, — вымолвил с благодарностью Ронсар.

— Видите ли… Мы рождены, чтобы посеять добро, воспеть любовь; я вижу в вас чистое начало, верю — вы вознесёте, в своё время, конечно, Францию до небес. Злоба и ненависть… Рождение, смерть… Смысл… Перикл говорил: «Рождение — благо для тех, кто своими делами оставит вечную о себе память». Вождь, полководец, стоик, мудрец. Когда его поносили, ругали, он молчал, терпел стоически. Однажды недоброжелатель преследовал Перикла до самого его дома, выкрикивая оскорбления и проклятия. Перикл зашёл в дом, затем приказал рабу взять факел и проводить незнакомца до его пристанища.

Студенты слушали Жан Дора, открыв рты. Они любили эту вот манеру наставника импровизировать на любые темы.

— Понимаете, Афины — богатый город, — продолжал учитель начатый вдруг рассказ о Древней Греции. — Торговля здесь процветает, одно плохо: всех жителей заставляют ходить на Народное собрание, где решается множество вопросов — жалко терять драгоценное время. Выступают много и долго, особенно сам правитель Перикл… Однажды он говорил почти восемь часов подряд — и так измучил всех, что его в очередной раз избрали архонтом, лишь бы поскорее оттуда разойтись. — Нравилось Дора, когда аудитория заливисто смеялась над его остроумными шутками. И аудитория благодарно откликалась и хлопала в ладоши.

— …Тебе уж тридцать лет.

— Мне не до счёта.

— А что ты сделал? Будь умнее впредь.

 Познай!

— Познал я всё, и оттого-то

 я ничего не знаю. Ты заметь,

 что нелегко отпетому запеть.

— Душа твоя тебя предупредила.

 Но кто тебя спасёт? Ответь.

— Могила. Когда умру, пожалуй, примирюсь.

— Поторопись.

— Ты зря ко мне спешила.

— Я промолчу.

— А я… я обойдусь. —

Переходил внезапно Жан Дора на стихи Франсуа Вийона, давая понять ученикам, что наступит скоро их черёд.

После смерти гениального и дерзкого Вийона, вольнодумца и мятежника, смеявшегося решительно над всем — над землёй и над небом, над врагами и друзьями, над людьми и над богом, — после этого насмешника, скептика и в то же время тончайшего лирика с легко ранимой душой и загадочной биографией прошло уже восемьдесят лет, но поэзия всё больше мельчала.

Поэты, толпившиеся вокруг трона, искавшие милостей короля и вельмож, потакали вкусам своих покровителей и писали главным образом ради их забавы. Они свели поэзию к пустому стихотворному трюкачеству, недаром и назывались они не поэтами, а «рифмотворцами». Поэты других кругов — университетских — вообще забыли родной язык и писали главным образом по-латыни туманные и скучные опусы, требовавшие специальной расшифровки.

Друзья закончили коллеж, жизненные их пути разошлись. Но уже родилась новая поэтическая школа и начала своё триумфальное шествие!

Дю Белле выпускает первый сборник лирических стихов и наряду с ним замечательное теоретическое сочинение «В защиту и возвеличение французского языка» (1549). Одновременно с Дю Белле опубликовал свой сборник лирических стихов и Ронсар. И хотя события, о которых они пишут, совершаются в XVI веке, нам кажется, что это говорят наши современники, притом очень хорошие и умные люди.

Больше всего в творчестве Дю Белле мы любим гражданскую и философскую лирику.

Я не люблю двора, но в Риме я придворный,

Свободу я люблю, но должен быть рабом.

Люблю я прямоту — льстецам открыл свой дом;

Стяжанья враг, служу корыстности позорной…

Дю Белле не имеет возможности целиком отдаться поэзии и, едва достигнув творческой зрелости, создав свои два лучших сборника «Сожаления» и «Римские древности», возвращается из Италии в Париж… И умирает. Самые зрелые годы своего творчества он проводит в Риме, где тоскует и томится по родной стране. Уехал он туда по нужде — по предложению своего дяди-кардинала, — в качестве управителя по финансовым делам, эконома папского двора. Дело усугублялось жестокой болезнью, мучавшей его всю жизнь.

В своём программном сочинении Дю Белле говорил, что все языки родились из одного источника — из желания людей общаться друг с другом и делиться своими душевными богатствами, поэтому нельзя считать, что один язык хуже, а другой лучше.

Можно только сказать, что один развит больше, а другой меньше. Он призывает французских поэтов совершенствовать родной язык, учиться у итальянского языка, у греческого и латыни их красоте, их богатству, точности, благозвучию. Он говорит о народности искусства, о том, что поэзия должна быть понятна всем, кто стремится к просвещению, что она должна питаться жизнью и показывать людям красоту окружающего мира, облагораживать их чувства, воспитывать ум.

Дю Белле, как и Ронсар, развил и разработал ту поэтическую форму, которая пришла во Францию из Италии и потом заняла во французской поэзии одно из господствующих мест. Это сонет, стихотворение из 14 строк, представляющее собой как бы маленькую и вполне законченную поэму, посвящённую всестороннему развитию одной мысли или описанию одного события:

Тебе хвалы (Ронсар) слагал я без числа

И сам прославлен был в твоём хвалебном списке.

Без просьб — лишь потому, что мы сердцами близки,

У нас рождается взаимная хвала.

 —

Но зложелатели следят из-за угла,

Завистники на нас шипят, как василиски:

Смотри-ка, Дю Белле с Ронсаром в переписке,

Боками чешутся, как будто два осла.

 —

Но наши похвалы вредить не могут людям,

А где закон (Ронсар), что мы в ответе будем,

Коль хвалишь ты меня, а я тебя хвалю?

 —

Как золотом (Ронсар), торгуют похвалами,

Но, право, похвалы сравню я с векселями,

Которых стоимость равняется нулю.

Великолепно и громадно поэтическое наследие Ронсара. Подобно Дю Белле, он расценивал свою работу над языком как патриотический подвиг. В величии французского языка он видел величие самой Франции. Он писал:

Тогда для Франции, для языка родного

Трудиться начал я отважно и сурово.

Я множил, воскрешал, изобретал слова,

И сотворённое прославила молва.

Я, древних изучив, открыл свою дорогу,

Порядок фразам дал, разнообразье слогу,

Я строй поэзии нашел — и волей муз,

Как римлянин и Грек, великим стал француз.

Как несходны жизненные дороги обоих поэтов, так несходно их творчество. К Дю Белле жизнь относится как суровая мачеха, и путь его тернист и труден. Ронсара жизнь балует и устилает его путь цветами: Ронсар уже в молодые годы приобретает громадную славу. Его песни, положенные на музыку лучшими современными композиторами, распеваются народом. Его знают и любят не только образованнее круги в самой Франции, но и за границей.

Великий итальянский поэт Торквато Тассо посылает ему в знак уважения первые главы своей знаменитой поэмы «Освобожденный Иерусалим». И французские короли, включая деспотичную Екатерину Медичи, прислушиваются к его стихотворным посланиям, в которых он касается основных вопросов внутренней политики французского государства.

Поэзия Ронсара восхищает нас, мы любуемся ею, как красивой картиной или ожерельем из драгоценных камней. Мы улыбаемся его шуткам, мы наслаждаемся природой, которую он описывает так просто и так проникновенно. Мы как будто видим красавиц, в которых он влюблён. И больше всего в его творчестве мы любим его лирику любви и природы.

Ронсар, переживший своего друга на двадцать пять лет, полностью осуществляет своё поэтическое предназначение и становится признанным главою современной ему поэтической школы и родоначальником французской поэзии нового времени.

Мой мозг и сердце обветшали, —

Недуги, беды и печали,

И бремя лет тому виной.

Где б ни был, дома ли, в дороге,

Нет-нет — и обернусь в тревоге:

Не видно ль смерти за спиной?

 —

И ведь недаром сердце бьётся:

Придёт, посмотрит, усмехнётся

И поведёт тебя во тьму,

Под неразгаданные своды,

Куда для всех открыты входы,

Но нет возврата никому.

Последние годы своей жизни Ронсар всё чаще проводил вдали от двора, на лоне природы, в своих поместьях, где жил простой сельской жизнью, отдыхая от придворных интриг, суеты и низкопоклонства.

В его творчестве большое место занимала философская поэзия. Когда начались во Франции религиозные войны, когда народ распался как будто на две враждующие нации — католиков и гугенотов, — Ронсар обратился к поэзии гражданской, политической.

И хотя сам он был аббатом и ревностным католиком, он занял позицию примирителя враждующих сторон. Когда отряды гугенотов напали на одно из его владений, он вынужден был взяться за оружие. Но в своих стихах он убеждал и католиков, и гугенотов, что все они — дети Франции и своими раздорами не должны терзать материнскую землю. Он писал большие послания на политические, гражданские и философские темы и тем самым стал родоначальником так называемой «ораторской» поэзии, которая потом, в течение трёх столетий, была излюбленным жанром французских поэтов.

Он умер 27 декабря 1585 года, не дожив до шестидесяти двух лет. Вскоре настали иные времена, переменились вкусы. Поэты следующих поколений устремились к новым идеалам, имена Ронсара и Дю Белле были забыты.

Свою поэтическую «Бригаду» Ронсар в 1556 году переименовал в «Плеяду». И вместе с «Плеядой» окончательно утвердилось во французской поэзии то направление умов, которое в науке и философии, а также в искусстве получило название гуманизма.

Humanus — по-латыни значит «человеческий». И лучше нельзя было назвать ту революцию, которая на место интереса к отвлечённым, «божественным» вещам поставила интерес к человеческой личности и ко всем её проявлениям.

В 1828 году французский поэт и критик Сент-Бёв наткнулся в библиотеке на покрытые пылью томики, прочёл их и восхитился и, написав о «Плеяде» двухтомный труд, извлёк Ронсара и Дю Белле из векового забвения. С тех пор их стихи стали достоянием любой французской хрестоматии.

Для Ронсара и Дю Белле человек — прекраснейшее создание мира, и прекрасен его разум, прекрасны его чувства, прекрасно его тело.

Неси на стол цветы, что нарвал в саду,

Фиалки, лилии, пионы, резеду, —

Пусть каждый для себя венок душистый свяжет.

 —

Друзья, обманем смерть и выпьем за любовь.

Быть может, завтра, нам уж не собраться вновь,

Сегодня мы живём, а завтра — кто предскажет?..

Игорь Фунт