Человеческая память во многом причудливо избирательна. С годами многое из нее вымывается, но не всё. Что-то отпечатывается ярко, лежит всегда на поверхности и, чуть углубись в себя, сразу предстанет перед глазами, а что-то оказывается размытым, потерянным почти навсегда. Это глубинная, потаенная память, лежащая близ дна нашего сознания. И в потаённых её уголках остаются едва мерцающие блики и отсветы былого. И они иногда без всякого зова вдруг начинают смущать мою душу пока еще смутной тревогой и томлением о чем-то бесконечно дорогом и близком. Внезапно внутри меня вспыхивает электрическая искорка озарения, из темноты минувшего выплывает и начинает дразнить обоняние нечто вроде запаха спелой полыни, в изобилии росшей в Копае, где я жил в бесконечно далеком детстве.

Но вот уже в полыни примешивается запах конопли, непроходимые заросли которой были на задах и тянулись бурьяном до тощего березняка. И я уже въявь вижу нищий поселок, приткнувшийся к старице Иртыша, большой спокойной воде, где летом сияло разноцветье кувшинок и хорошо брали, даже не наши самодельные крючки, чебаки и ерши. За старицей был луг. Весной его заливало половодье, и тогда вода тянулась так далеко, что даже острым ребячьим взглядом невозможно было охватить всю эту сияющую цветами радуги водную гладь.

После первых морозов старица покрывалась зеленоватым стеклом льда, на котором мы катались на коньках, распахнув, как можно шире, полы больших родительских телогреек. Ветер нес меня по льду на прикрученных ремешками снегурках, от скорости захватывало дух, увлажнялись глаза, и в эти мгновения я был по-настоящему счастлив. Накатавшись, я любил, лежа на льду, рассматривать, что происходит в по-зимнему дремлющей воде.

В медленном течении родников извивались темно-зеленые водоросли, вставали, как бы вскипая, со дна пузырьки воздуха, неторопливо проплывали щуки, стремглав кидавшиеся в заросли от моего малейшего шороха. Это был таинственный завораживающий душу мир, но существовал он недолго, начинали идти снега, налетала пурга и река, и поселок, и лес, и бурьян – все окутывала, укрывала пушистая и слепящая глаза белизна и начиналась зима…

А полынь все также пахнет, воспоминающее остро, и к ней уже примешивается запах пыли из-под колес грузовиков с флягами и автоцистерн, доставляющих день и ночь из окрестных деревень молоко на завод, где делали сгущенку. Обветренные, пахнущие бензином шоферы часто останавливались возле землянки Корпачихи, покупали у нее брагу и пили тут же из пивных алюминиевых кружек.

Это были наши поселковые мужики, и почти всех я знал. Они пили молча, потом закуривали и начинали разговор. Кругами я медленно приближался к ним, они не обращали на меня внимания и толковали о дорогах, запчастях, заработке, выжиге завгаре… Нам, ребятне, толпившейся вокруг, нравились машины, громоздкие ЗИС-151, фляговозки с рыкающими моторами, с загнутыми на бамперах металлическими рогами-захватами.

Как я завидовал Генке Полеву, своему однокласснику!..

Его отец был шофером, и он самодовольно поглядывал на меня из машины, пока отец куролесил с друзьями. Иногда Генка пускал меня в кабину, но за руль садиться не разрешал, да мне было довольно и малого – сидеть, раскачиваться на пружинном сидении и глядеть вокруг.

Шоферы в поселке были людьми заметными. Они первыми после войны начали строить пятистенки-насыпухи, казавшиеся среди землянок хоромами, первыми покупали ламповые радиоприемники, а у нас с мамой не было даже электричества. В углу хрипела картонная радиотарелка, а вечерами горела керосиновая лампа-десятилинейка.

Шоферы пили брагу, разговаривали, но особого накала их общение достигло тогда, когда подкатывала одноколка с Алмазом в упряжке, и пожарный ездовой Тимоха Брагин резко осаживал жеребца перед мужиками. Алмаз фыркал, поводил огненными глазами из стороны в сторону, норовил наступить на гуляк. Те недовольно отстранялись.

– Ну, ты, убери жеребца!

– А я что сделаю? – щерился Брагин, привязывая вожжи к ограде. – Вы раздражаете благородное животное своим бензинным духом.

–Сорок лет как благородиев нет. Ты что последнего себе запряг?

– А что? – говорил ездовой, вынимая из кармана кисет с махоркй. — У него, как положено благородию, родословная. А вы кто?.. У Алмаза родословная дай бог каждому, хоть бы тебе…

Брагин подначивал старшего Полева, который недавно получил новую машину и, подвыпив, хвалился, что обставит теперь на дороге любого водителя.

Мужики переругивались, а я смотрел на Алмаза, серого в яблоках жеребца из заводской пожарной охраны. От него крепко пахло потом, новой кожей сбруи в медных начищенных бляхах. Ему не стоялось на месте, и он, то слегка оседал на круп, то натягивался весь, как струна, готовый оторвать привязь и умчаться на зады, где в поле, отдыхая перед ночной сменой, паслись рабочие лошади.

Между тем Тимоха выпивал кружку браги, сворачивал «козью ножку» и говорил, обращаясь к Полеву:

– Так это твоя железяка?.. – и кивал на «ЗИС».

– Ну, что с тобой, Тимоха, говорить? – сразу заводился Полев. – Ничего ты в колбасных обрезках не понимаешь. Ты – конюх, понял? А я – шофер! Чувствуешь разницу?.. Вот пришлют пожарную машину, и все ваши коняги на колбасу пойдут. А тебе, Тимоха, лопату в руки дадут. Ты же только и умеешь, что вожжи дергать да орать «ну» да «тпру».

– Это еще доказать надо! – взрывался Тимоха. – На колбасу! Да твоя железяка триста метров проедет и заглохнет. Или не заведется. А мы с Алмазом в один момент добежим. У нас брат скорость чемпионская, не то, что у твоего утюга!..

Полев в ответ презрительно хохотал и, улучив момент, прокрадывался к своей машине. Резкий сигнал заставал всех врасплох, Алмаз резко отшатывался от ограды, трещал штакетник, и Тимоха еле-еле успевал перехватить жеребца.

Этот спор или игра между шофером и ездовым продолжалась бы долго, но кто-то из мужиков не надоумил их устроить гонки, чтобы выяснить кто быстрее, Алмаз и «ЗИС».

– Да я шестнадцать верст до Любина за полчаса прошел! – бахвалился Брагин. – А твой утюг в первой лыве сядет…

– Да он у тебя на первой версте сдохнет! – отвечал Полев. – Это техника, дурень, а не твой дохлый мерин!

Дальше больше, разошлись спорщики, удержу нет никакого. Готовы были сейчас же езду наперегонки устроить, да спьянились с бражки, в которую Корпачиха для крепости под низ бочонка подкладывала листья самосада.

Разошлись они, вроде забыли о споре. Но через неделю опять съехались и опять схватились уже всерьез.

– Ладно! – не выдержал Полев. – Давай хоть завтра. Вон на задах дорога. Я тебя вмиг обставлю.

– Конечно обставит, – согласились мужики, — если на километров десять, а вот километра на два, вряд ли. Тут Алмаз за себя постоит, он пахтой сызмала отпоенный, вон – чисто бес на привязи!

– Ну, Полев на два километра сдрейфит, – подковырнул Тимоха.

– Черт с тобой! На два так на два! Проигравший ставит ящик водки, на всех!

Тимоха скривился от возможного расхода, но смолчал. Зато мужики обрадовались, зашумели: уж они-то выигрывали в любом случае.

Гонки устроили на Троицу. За неделю до этого события все поселковские только о том и говорили, кто победит. Народ как бы надвое в мнениях раскололся. Те, кто моложе, стояли за Полева, за технический прогресс. Люди постарше поддерживали Тимоху Брагина.

А сколько споров, сколько разговоров об этом было! Где сойдутся двое-трое, и сразу обсуждать – кто верх возьмет, кто (а это не последнее дело) ящик водки выставит. У мужиков во рту от жданки пересохло, да и мы, пацанва, измаялись, пока дождались решающего забега.

И вот в воскресение на задах, на бугре, где мы играли в лапту, собрался народ. С одной стороны подъехал Полев, надевший ради такого торжественного случая гимнастерку с орденами, с другой – Тимоха на свежевыкрашенной красной краской пожарной двуколке, в чистой рубахе. Алмаз был тоже прибран как на свадьбу: в гриве голубые и зеленые ленты, медь сбруи надраена золой и ослепительно горела на жарком солнце.

Шумно, но единодушно, выбрали судью – степенного и хозяйственного мужика – Максима Киреева. Он был ходатаем по всем поселковским делам перед начальством, и общество ему доверяло.

– Вот что, мужики! – сказал Максим. – Дорогу мы мерить не будем. Начнете бежать вон от той кривой осины до этой кучи земли. Тут как раз километра два будет. Как годится?

– Согласны, — сказали Полев и Брагин.

– С богом! Как фуражкой махну, так и начинайте!

– Погодь, погодь, — сказал Тимоха. – А как начинать? Пусть он свой утюг заведет после отмашки, а потом едет.

–Не пойдет, — отказался Полев. – Тебе Алмаза заводить не надо. Хлыстанешь вдоль спины, и все.

– Ну и что? У меня жеребец всегда в исправности. А если твои железяки не забренчат, то победа за мной!

Все вокруг зашумели, заколготились, поддерживая ту или другую сторону. Затруднился принять окончательное решение и Максим. Он поглядывал по сторонам и неторопливо курил, явно выжидая, что все образуется само собой.

– Так я не согласен! – орал Тимоха. – Твоя техника ненадежная, сказывают, с американского «студебеккера» слямзали наши. А мой Алмаз русских кровей, буденовский. Да он этот утюг без разбега перепрыгнет!

– Ладно, черт с тобой! – нехотя согласился Полев. – Поехали!

Максим заплевал окурок и снял с головы фуражку. Все стали искать места, с которых можно было бы лучше увидеть вот-вот готовую начаться потеху. Мы с Генкой устроились на развилке старой березы.

Сверху мне было хорошо видно окрест: и старицу, и дымящую трубу завода, и березовую рощу, и проселок, на котором должно начаться соревнование. Вокруг было пусто, только на свежей траве паслись кони-работяги, для которых по случаю воскресения был тоже выходной, как и у всех поселковских мужиков и баб.

Двуколка и машина встали у кривой осины. Теперь все внимание было обращено на Максима. Он забрался повыше на взгорок, помял в руке фуражку и резко взмахнул ею вверх. Толпа затихла, потом все загомонили:

– Пошли! Пошли!

Пока Полев давил на стартер и переключал рычаги, Алмаз резвой иноходью рванул вперед, да так споро, что на Тимохе сзади запузырилась рубаха. Жеребец был так красив, так силен, что симпатии большинства враз перекинулись к нему. Даже те, кто стоял за Полева и за автомобилизацию всей страны, восторженно вопили:

– Алмаз! Алмаз!

Жеребец явно побеждал на первой половине дистанции. Он мчался с такой скоростью, что спицы одноколки слились в один круг, выбрасывая подковами ошметки черной земли, и ленты победно трепетали. Разрыв между машиной и Алмазом был не меньше тридцати метров, и мне хорошо было видно, как Полев с угрюмым лицом сжимал баранку, газуя до отказа. За мчавшимся «ЗИСом» поднимался шлейф сухой пыли.

– Догоняет! Догоняет! – восторженно завизжал Генка.

Толпа зрителей затихла. Полев настигал Тимоху, через мгновение настиг, и они пошли вровень друг с другом.

– У, черт! – выругался Максим. – Сбоит Алмаз…

И, правда, с жеребцом творились что-то неладное. Он замедлил бег, начал взбрыкивать, мотать головой, будто норовил сбросить с себя упряжь. Тимоха, приподнявшись в двуколке, огрел его вдоль спины арапником и сделал это совершенно напрасно. Алмаз резко затормозил, поднялся на дыбы, потом ударил по двуколке, да так, что от нее отлетело сидение, а за ним кувырком вылетел Тимоха и покатился по траве.

Все замерли, а жеребец еще несколько раз ударил по двуколке и, покрывая ржанием всю округу, попер, что он нее осталось, к пасущимся рабочим лошадям. Конюх, приглядывавший за ними, кинулся было ему навстречу, размахивая бичом, но в последний момент сумел сообразить, что это смертельная опасность, и спрятался за дерево.

Взбешенный Алмаз ворвался в мирно пасшийся табун и напал на большого гнедого мерина, которого, видимо, принял за вожака, мерин и голову не успел поднять от земли, как Алмаз грудью сшиб его с ног. Лошади кинулись бежать врассыпную, а Алмаз помчался за саврасой кобылой, оттесняя ее от остальных лошадей. Его могучее призывное ржание напоминало визг механической пилы, погружаемой в твердое сухое дерево. Кобыла остановилась, и Алмаз пал на нее всей мощью своего жеребячьего естества.

– Да, – подвел итог состязанию Максим, надевая фуражку. – Ты, Тимоха, по всем статьям проиграл.

Пожарный ездовой понуро молчал, а мужики брали его в круг, обступая со всех сторон, чтобы он не улизнул ненароком. Тимоха обреченно вздохнул и начал искать в карманах штанов кошелек с деньгами.

– Тут никакой обиды не должно быть, – рассудительно сказал Максим. – Конечно, машина – вещь неживая. Может Алмаз и быстрее, но природа подвела. Одно слово – жеребец! Что ему зазря мимо кобыл проходить. Ему свое жеребячье дело надо править. Он – хозяин! Мужик! Да…

Николай Полотнянко