Широкая степь Павла Васильева: яркие ковыли созвучий качаются под онтологическим ветром, и торжественные закаты звучат немыслимым великолепием…

Густая словесная плазма течёт, точно переводя зримую конкретику образов в новые регистры, где предметы, будто просвечиваются волнами, или тайными излучениями, вечности:

Змеи щурят глаза на песке перегретом,

Тополя опадают. Но в травах густых

Тяжело поднимаются жарким рассветом

Перезревшие солнца обветренных тыкв.

Тыкву можно срезать со строки, но и сквозь тяжёлый плод будет бить потоками лучей сильное солнце поэзии; а сердце арбуза, чья пульсация станет отчётлива во второй строфе, будет изранено тою силой, какую не способен, праздно демонстрируя, человек употребить на нечто лучшее:

В них накопленной силы таится обуза —

Плодородьем добротным покой нагружен,

И изранено спелое сердце арбуза

Беспощадным и острым казацким ножом.

Впрочем, уныние и рефлексия – то, что вовсе отсутствует в праздничных лентах поэзии Васильева: напротив – вся она – слава жизни.

…жизни разбойной, ярой, с высверком казацкого ножа, а лучше – сабли, с… чуть ли не пиратским посвистом.

Шатры слов, целые ковчеги их, знамёна старинных воинств – кованые и литые ассоциации рождаются избыточным стихом Павла Васильевым: порою и строка перегружена так, что хочется поднять её, ощупать со всех сторон, удостовериться в этой необыкновенной вещности, сулящей вечность:

О, эти свертки, трубы неудач,

Свиная кожа доблестной работы,

Где искренность, притворный смех и плач,

Чернила, пятна сальные от пота.

Дуги космоса: извечно золотисто-счастливого, если верить Константину Циолковскому проступают разнообразно, и если тонкость связана с уловлением не подлежащих измерению флюид, то вещественность идёт, вероятно, от мощи, с которой творились планеты.

Павел Васильев точно перевоссоздаёт мир заново: описывая известный; и полыхают закаты стихов его и поэм, и мчатся рыжегривые кони, поражая мощью бега, и смерть сама одета так пестро, что залюбуешься.

Александр Балтин