О Чехове — aut bene aut nihil — хорошо либо ничего,

или Конец XIX столетия, начало начал

«Голова имеется у всякого, но не всякому нужна»

…проклятый городишко, нет порядочной конюшни!

Гоголь

Маленький крошечный школьник по фамилии Трахтенбауэр.

Чехов

Чехов — первый русский юморист-гигант после Гоголя.

Чуковский

— Скучно жить, Антон Павлович! — жаловалась «полная лицом», здоровая, шикарно одетая дама, хитро стреляя в доктора глазками. — Всё так серо: люди, небо, море. Даже цветы мне кажутся серыми. И нет желаний… Душа в тоске. Точно какая-то хворь. Ох-ох.

— Это болезнь! — убеждённо ответил доктор Чехов. — Явная болезнь, мадам. По-латыни она называется морбус притвориалис…

Согласитесь, трудно что-то свежее и интересное сказать о Чехове. Равно о Пушкине, Толстом. Или об Ахматовой. Слишком большие, слишком изученные и громоздкие в смысловом плане персонажи — в быту, жизни, любви, в литературе. В смерти, наконец. (Буквально за месяц до кончины тяжело больной Чехов хлопотал о сыне знакомого дьякона на предмет перевода из одного универа в другой.)

Намного легче обрисовывать и анализировать их многочисленных героев, окрашенных в неповторимую индивидуальность, — вникать в глубину текстов, искать аллюзии и причины фраз, эмоций, вдохновения, эмпатий. И уже оттуда, из глубин невыдуманных ощущений, всплывать в реальный авторский мир. Ненадолго, дабы лишь коснуться краешком, косым взглядом случайного туриста и… — вновь уйти в прозрачную иллюзорность, ненастоящую, кажущуюся, — но настолько подлинную, что кругом голова. Туда, где теряется в «глухом тумане» грань выдумки и сермяжной правды. Где наступает Литература. То, что делает нас людьми, мыслящими, живыми, цельными:

«Когда я вижу книги, мне нет дела до того, как авторы любили, играли в карты, я вижу только их изумительные дела», — говорил герой нашей статьи, имевший губительнейшую для филологии привычку сжигать черновики. (Наука также не нашла ни одного чеховского текста по-украински, несмотря на то что он считал себя хохлом-малороссом: «Я хохол, я ленив».)

«Если бы видели, как это хорошо вышло! Заплакали хохлы, и я заплакал с ними». Горький о рассказе «В овраге»

Школьную схему «родился — вырос — сотворил» я никогда не использовал, пытаясь в каждом очередном репортаже «отдохнуть на неброском», на невзрачных с виду деталях, штрихах, подробностях.

Но Чехов — совсем другое. Не поддающееся сиюминутному разбору. По-прежнему, точно 100 лет назад, оставаясь втайне, вовне. Где-то там, в подсознании, во сне, в подкорке, — откладывающее главный вывод, основной ответ на потом: «…и мне снилось, будто то, что я считал действительностью, есть сон, а сон есть действительность».

…Таким неразгаданным образом шли и продолжают идти годы, десятилетия, век. В то время как его герои до сих пор ведут бесконечные разговоры на всевозможные темы бытия, сам Чехов пребывает в какой-то смеси несовместимостей. В некоем упорядоченном шопенгауэровском хаосе, абсолютно растождествлённом с внутренним художественном миром. Переплетая сентенции суровой морали забубёнными остротами. Проклиная жизнь, благословляя её.

И когда потомок напоследях скажет: «Вот и 21-е столетие на исходе… “Здравствуй, новая жизнь! Вперёд! Не отставайте, друзья!”» — это опять-таки будет началом чего-то по-чеховски непознанного, яркого, покрытого мраком неизвестности. И там, в увертюре XXII века, люди будут открывать Чехова — книги, мысли, мир: с пронзающим светом импрессионизма, милосердия и могучей решимости к бунту. …и опять «начнут читать, а тогда уже будут читать долго» (из воспоминаний Т. Щ.-Куперник). Невзирая на то что нету в тех фолиантах ни Интернета, ни Космоса, ни пост-панка с кантри-попом:

В раздельной чёткости лучей

И в чадной слитности видений

Всегда над нами — власть вещей

С её триадой измерений.

И. Анненский

Посему я взял и упростил задачу, — оставив место лишь для комментариев, шуток и необязательных замечаний в виде чеховских моментальных снимков: прирожденного здорового юмора или дагерротипизма А. Чудакова. Хотя и это оказалось отнюдь не просто… — примерив недюжинный такт к выдумке и собственно выдумку и такт к повествованию об Антоне Павловиче.

Не уставая по-чеховски напоминать читателю и себе, мол, всё уже создано до нас. Давно. И статую Аполлона Бельведерского нарядил во фрак… тоже Чехов: «Кабы чего не вышло», — «Нравы-с», — слышится в ответ раздражённое, купринское.

Но приступим…

«40-летняя бездарная актриса, некрасивая, ела за обедом куропатку, и мне было жаль куропатки и вспоминалось, что в жизни своей эта куропатка талантливее и умнее этой актрисы».

Из записных книжек

«Грязный трактир у станции. И в каждом таком трактире непременно найдёшь солёную белугу с хреном. Сколько же в России ловится белуги!» — очерчивал в блокноте неугомонный Чехов-критик безграничную российскую изворотливость в условиях вечной неустроенности и перманентного кризиса.

A propos, кстати, не примите за невежество, но, затронув тему трактира, в руки так и просится чеховская, точнее, околочеховская рецензия на нашумевший в 2014 г. фильм «Левиафан» (реж. Звягинцев — продюс. Роднянский). Ведь кто как не Антон Павлович, мастер малых форм, клеймил и одновременно защищал маленьких хмурых людей эпохи упадка, — о чём, в принципе, идёт речь в упомянутой киноленте.

Вот что Чехову посетовала детская писательница М. Киселёва, рассерженно критикуя рассказ «Тина». Произведение, с нынешних этических позиций вполне невинного сюжета: о соблазнительной любвеобильной еврейке Сусанне, проделывавшей с мужиками чудеса преступной изворотливости. С точки зрения же нравов и обычаев XIX в. эта критика вполне стоит сегодняшнего обсуждения «Левиафана»:

«…досадно, что писатель Вашего сорта, т. е. не обделённый от бога, — показывает мне только одну «навозную кучу». Грязью, негодяями и негодяйками кишит мир, и впечатление, производимое ими, не ново, но зато с какой благодарностью относишься к тому же писателю, который, проведя Вас через всю вонь навозной кучи, вдруг вытащит оттуда жемчужное зерно. Вы не близоруки и отлично способны найти это зерно, — зачем же тогда только одна куча? Дайте мне зерно, чтобы в моей памяти стушевалась вся грязь обстановки; от Вас я вправе требовать этого, а других, не умеющих отстоять и найти человека между четвероногими животными, — я и читать не стану…»

Чехов отвечает Киселёвой, а заодно и сонмам разгневанных современных страстотерпцев:

«…Что мир «кишит негодяями и негодяйками», это правда. Человеческая природа несовершенна, а потому странно было бы видеть на земле одних только праведников. Думать же, что на обязанности литературы лежит выкапывать из кучи негодяев зерно, значит отрицать самое литературу. Художественная литература (кинематограф, — авт.) потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле. Её назначение — правда безусловная и честная. Суживать её функции такою специальностью, как добывание «зёрен», также для неё смертельно, как если бы Вы заставили Левитана рисовать дерево, приказав ему не трогать грязной коры и пожелтевшей листвы. …Что бы вы сказали, если бы корреспондент из чувства брезгливости или из желания доставить удовольствие читателям описывал одних только честных городских голов, возвышенных барынь и добродетельных железнодорожников?»

Хочется спросить. Разве звягинские хулители не заметили в картине исподней, исконной веры «замоскворецких Гамлетов» (О.-Куликовский) и Гамлетов «Щигровского уезда», — попавших в символический тупик алогизма: невероятной непорядочности, — веры во что-то лучшее, «во что-то грядущее»? Пусть даже путём каренинского самоубийства. Даже путём само́й постановки вопроса: аки прозревший плачущий «больной ребёнок» Войницкий в «Дяде Ване».

Да, трагедия. Да, толстовские безысходные страсти. Историческая глупость, невыраженная, нецелесообразная, не опровергнутая, не служащая ни чему и ни кому. Всё так. Но…

В итоге: авторская непонятость. Недопонятость.

Что, впрочем, и самого Чехова отдалило на десятилетия от всемерного мирового признания. (Несмотря на прижизненное почитание в Империи: «Из живых представителей обличительного жанра у нас самый крупный А. П. Чехов, изящный и сильный талант которого составляет гордость России», — отмечал М. Меньшиков в 1893 г.). Протащив его имя через сонмы критических крайностей и легенд: от адогматически-базаровского строгого реализма XIX в.; более того, сверхреализма: «Вы убиваете реализм!» (Горький), — до стадного стандарта апоплексического пессимизма начала века XX. Вплоть до безоглядного жизнелюбия послевоенных 50-х гг.

С кем протекли его боренья?

С самим собой, с самим собой…

Пастернак

Его постоянно жанрово к чему-то причисляли и увольняли-отстраняли, непрестанно заставляя пережёвывать форму; с ним сравнивали и ему противопоставляли; его возвышали и бросали вниз, оземь головой. Называя пассивно-сенситивной впечатлительной и слабой натурой, дутой знаменитостью. Подтасовывая цитаты, вульгаризируя обертона высказываний.

Чехов же, смеясь и корчась от всеобщей беспросветности и пошлости, взывая к великим, — ушедшим и здравствующим: «Чёрт бы побрал философию великих мира сего!», — наряду с тем изображая низкие площадные нравы, мещанское, копеечное. Словно бык упёршись лбом в гоголевскую «Коляску», толкал её в самобытный аналитический мир, с виду бессюжетный, бессобытийный. Оптимистично перепрыгивая через первые редакторские выбраковки «Унтера Пришибеева», позднее через провал «злосчастной Чайки», — новаторски, многоаспектно идя впереди аж Немировича-Данченко. (Давая режиссёру полноценную возможность, например, комедию-фарс «Вишнёвый сад» одним взмахом дирижёрской палочки опционально превратить в трагедию, драму.) Всеобъемлюще уточнив и углубив знания о жизни вещей, звуков, света на сцене, которые в театре, как в жизни, «имеют огромное влияние на человеческую душу» (Станиславский). Идя своим и только своим неповторимым путём пророка прошлого, исследователя грядущих дней, людей будущего. Давая движение, свежее дыхание новой мысли и новой, новейшей русской литературе.

И ежели живопись ввёл в XX век Валентин Серов, — то литературу, несомненно, Чехов.

…Превратив малый жанр, «нечто романообразное» по количеству знаков, — в эпический: по количеству и качеству импрессиональных смыслов.

— Офелия! О нимфа, помяни мои грехи…

— У вас правый ус оторвался.

— Проклятие в твоих святых молитвах…

Чехов. «И то и сё»

…с ранних новелл поражая читателя внезапно неожиданными концовками, блестящей пародией и великолепной наблюдательностью, видением невидимого простому обывательскому глазу. Поражая пушкинской объёмностью краткого — «нагою простотой». И лермонтовкой философичностью с виду незатейливого, тривиального.

Уводя никчемные задние планы в бутафорскую сценичность, по-щедрински фиксируя внимание зрителя на микроскопично выявленной мимикрии душонок героев-свистунов. Их настроении, патетике, выспренних страданиях и квасном патриотизме. Щедро, с большим уважением и незаурядным знанием материала разбрасывая по сцене обличительный реквизит Островского, Некрасова, Мамина-Сибиряка, Достоевского. (Да и без Вольтера не обошлось, честно говоря.) От произведения к произведению продолжая нескончаемый незримый диспут о разнообразии российского «величия». С сожалением отмечая, что споры спорами, — а жизнь жизнью. И они друг с другом не соприкасаются.

«Г-н Чехов просто вышел гулять в жизнь».

Р. Дистерло

И весёлая ярмарка — уже не задорное народное гуляние с нарумяненными красавицами и рыжими клоунами, — а обыкновенное обирание почтенной публики нищими пройдохами.

А добродетельный кабатчик, бывший крепостной, устраивает рейдерский захват барского имения и надеется вполне по-капиталистически «лисицу отседа выкурить».

И родной Таганрог — сплошное насмешливое «вчера» — с кудрявыми беседами лишь о выпивке, еде и чисто домашнем, прибауточном, лубковом, с южно-мещанским акцентом-говорком: «У, негодный!», «Как вы наивны», «спускался вуаль», «сильная хмель», «жестикулируя лицом».

Все эти впечатления должны в итоге выпестоваться в некий серьёзный роман на злобу дня, потребу публике, критике. Во что-то праведное, правильное, без излишнего цинизма. С толстовской темой опрощения, с народническими воззваниями Михайловского, Скабичевского к добродетели, но… рассказы, рассказы, рассказы… Неиссякаемые рассказы провинциалов.

«Имение скоро пойдёт с молотка. Кругом бедность. А лакеи всё ещё одеты шутами».

Чехов

Многочисленные судебные, физиологические повестушки, historia morbi, письма, зарисовки, «жёваные мочалки», «увесистая белиберда». «Паршивенькие пьесы», как он сам их называл. Заретушированные контуры так и не начатого романа явственно видны в постгоголевской «Степи»; пафосно-правдивых, чрезвычайно музыкальных «Дуэли», «Невесте»; гротескном «Человеке в футляре».

Рассыпавшись на несчётные мизансцены, образы и мелкие подробности, — они потом, с определённо зрелой, в какой-то мере злой тенденциозностью воссоединятся. Восстанут единым замыслом в реформаторских пьесах «Иванов», «Леший», «Дядя Ваня». Ну и, конечно, в «сразу удавшейся» малой драматургии.

Сметая общепринятые литературные границы, сметая традиции, революционизируя, вернее, эволюционизируя их, ища и находя индивидуальные формы «своего духовного становления» (В. Кулешов).

«В наших талантах много фосфора, но нет железа. Мы, пожалуй, красивые птицы и поём хорошо, но мы не орлы, — подчёркнуто скромно сообщал Ч. литератору И. Щеглову. Чуть отгораживаясь от решения узкопрофессиональных художественнических задач: — …мы стесняемся, мы скрытны, неискренни». — Как обычно мучаясь, страдая и сомневаясь в точности выбранного пути, — уклонения от нормы. Говоря о себе нарочито пренебрежительно, избыточно-жаргонно.

Ведь даже издатели не всегда его понимали, принимая раздумья и поступки чеховских героев за помыслы самого автора. Путая трезвую внимательность реального доктора Чехова с грубым скептицизмом выдуманного доктора Астрова. Что неверно.

«Русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: её быстро сменяет утомляемость». Тезис Чехова на пьесу «Иванов»

«Перечитываю написанное и чувствую слюнотечение от тошноты: противно!» Ч. о своём рассказе «Огни»

От этого «кружило» голову и властителю дум Михайловскому («Чехов пописывает, читатель почитывает»). И критику Протопопову. И самому́ богатею-меценату Суворину. Неправомерно сравнивавшему чеховские откровения с толстовскими покаяниями, — на самом деле перевёрнутыми, вывернутыми Чеховым наизнанку.

С подальше припрятанным собственным «Я»:

«…кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть ещё люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно осознанной цели». И далее: «Война — зло и суд — зло, но из этого не следует, что я должен ходить в лаптях и спать на печи вместе с работником и его женой и проч., и проч.».

И вот уже монолит-Толстой — для «Воскресения»: — сам заимствует из «Острова Сахалина» тишину каторжных молитв. Контрастирующих с кандальным звоном колоколов по вечной русской скорби и разврату палачей.

А беспрецедентную сахалинскую перепись: в одиночку, от камеры к камере, от избы к избе, — скрупулёзные анкетирование и каталогизацию, — из русских сочинителей вовсе никто не повторил:

«Проплыл я по Амуру больше тысячи вёрст и видел миллионы пейзажей… Право, столько видел богатства и столько получил наслаждений, что и помереть теперь не страшно». — Совершив, в общем-то, акт необыкновенного, редчайшего подвижничества, теряя здоровье и деньги. Взамен получив лишь хихиканье и злорадство.

Так же как никто и никогда не смог настолько масштабно, — пленяя образами и терзая души: — покорить публику, зрителей, читателей невыносимыми горестью и тоской. Навзничь, нещадно пригвождавшими всеобщее бездушие, бездарность и жестокость. Вселенскую безнадёгу и вопиющую бессмысленность.

«…не было в литературе всего человечества другого такого поэта, который без всякого нагромождения ужасов, при помощи одной только тихой и сдержанной лирики мог исторгать у людей столько слёз!»

К. Чуковский

Было время надежды и веры большой —

Был я прост и доверчив, как ты…

Блок

Безумно любивший природу, сады, цветы, деревья, знавший о приближающейся смерти, он страстно хотел жить.

К тридцати годам побывав во Владивостоке, Гонконге; в Индии, Сингапуре и Стамбуле; на Цейлоне и в Европе, хотел путешествовать ещё и ещё. Кавказ, Пиренеи, Африка, Америка: «Кажется, что если я в этом году не понюхаю палубы, то возненавижу свою усадьбу» (из писем).

Будучи крайне требователен и суров к поэтическому дарованию, никогда себя не щадивший, непрестанно находясь в активном лирико-экспрессионистском поиске (творчество пёрло из него, как «нефть из бакинских недр»), Ч. ежедневно и ежечасно хлопочет о бытовых вещах и переустройствах: читален, медицинских клиник, библиотек.

К слову, в родную Таганрогскую общественную б-ку в течение 14 лет отправлял невообразимые груды книг, личных, коллекционных; беспрерывно покупаемых дома, за границей, в поездках. (Умоляя директора: «Пожалуйста, никому не докладывайте о моём участии в делах библиотеки».)

Ненавидя самовозвеличение и чванство, прикрываясь отговорками и беспримерной иронией, — болезненно замкнутый, болезненно собою недовольный… Одномоментно феноменально общительный жизнелюб! — крайне редко сознавался кому-либо в печалях, неудачах и в том, что тратит титанические усилия на собственно литературу: «Написал я повесть… возился с нею дни и ночи, пролил много пота, чуть не поглупел от напряжения. От писания заболел локоть и мерещилось в глазах чёрт знает что».

Вкладывавший недюжинные познания, большие усилия и немалое время, — тем самым, как он говорил, увеличивая сумму человеческого счастья: — Чехов строит школы в Москве, Крыму.

Совместно со скульптором М. Антокольским ставит в Таганроге памятник Петру Первому на Приморском бульваре. Преодолевая земскую косность всяческих «мордемондий». Настолько пропитавшихся обманом и враньём, что даже «кожа на лице у них стала мошенническая». Преодолевая пассивность и надувательство подрядчиков, чиновников: смесь «Ноздрёва, Хлестакова и пса». Пересиливая равнодушие и темноту бедолаг-работяг, бывших крестьян. Без конца и без счёта неизменно кому-то помогая, помогая, что-то советуя, давая; посылая, одалживая «без отдачи»; даря, даря, даря…

«Посылаю Вам и фотографию, и книгу, и послал бы даже солнце, если бы оно принадлежало мне». Ч. — Чайковскому

«У меня всегда берут до пятницы», — ухмылялся он, ни единого дня не проведя без хлопот о чужих делах. Чужих, в основном бесталанных манускриптах. О трудоустройстве друзей-литераторов: «Всех лучших писателей я подбиваю писать пьесы для Худож. Театра. Горький уже написал; Бальмонт, Леонид Андреев, Телешов и др. уже пишут. Было бы уместно назначить мне жалованье, хотя бы по 1 р. с человека», — трунил он в 1901-м. Или: «Не поручите ли Вы мне купить для Вас рыболовных снастей?». «Ежели нужно в ад ехать — поеду… Пожалуйста, со мной не церемоньтесь» (Суворину).

Оставив на память потомкам, — наряду с посаженным в пустоши лесом и несколькими прекрасными садами, наряду с шоссейной дорогой на Лопасню, подмосковной колокольней и обустроенными училищами и библиотеками: — 20 томов прозы, подвергнутых им мириадам правок; невероятное количество публицистических очерков, беллетристики, стихов, жанровых репортажей; семь с лишком тысяч писем: явление, ни с чем не сравнимое в русском искусстве по живости и темпераменту кисти, ярчайшим авторским характеристикам.

Сохранив в назидание литературным последователям благочестивый лик «мучительной внутренней борьбы» и святой закон гуманизма: не кротость, но снисходительность; не смирение, но скромность и ещё раз скромность — как образец поведения; учебник истинному таланту, который извека «сидит в потёмках, в толпе, подальше от выставки». И чтобы не дай бог обидеть другого, volens-nolens, — пусть третьестепенного, середняцкого, невысокого в делах, — своею славой, известностью, превосходством.

«…Всех нас будут звать не Чехов, не Тихонов, не Короленко, не Щеглов, не Баранцевич, не Бежецкий, а «восьмидесятые годы» или «конец XIX столетия». Некоторым образом, артель».

Он, улыбаясь, думает о том,

Как будут выносить его — как сизы

На жарком солнце траурные ризы,

Как жёлт огонь, как бел на синем дом.

Бунин

«Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только, и жалею, что бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех видах… Фирму и ярлык считаю предрассудком. Моё святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чём бы последние две не выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником».

Чехов

Игорь Фунт