— Ты вообще знаешь, как оно – христианство-то — утвердилось, а?

Водка блещет в старых, советского производства стопках, и съеден наваристый матушкин борщ…

— Смутно. Да и зачем?

— Но, если ходишь в церковь и стараешься следовать обряду, как же не задуматься? А ведь смотри – Константин, названный ими равноапостольным, убил сына, увидев в нём конкурента, приказал задушить жену, изменяла правда, но всё равно… Убил конкурента Лициния… кажется, популярнейшего в народе, и когда почувствовал, что умирает, испытал ужас… Языческие иерофанты сказали, что от грехов его очистить невозможно, и тогда на сцене появляются христиане. Причём заметь – ариане, которые потом были прокляты, а Арий убит…

— Это кто такие?

Летние тополя переливаются роскошными, скорее золотыми, нежели зелёными гривами за окнами…

— Ну, аринство… спор там о единосущности, или подобносущности сына отцу. Арий утверждал – что подобносущий. Все верующие вообще-то отчасти ариане: как ты представишь силу, запустившую квинтиллион биллионов солнечных систем, то есть Бога? А Христа вполне можно себе представить. Так вот, ариане сказали Константину, что у них есть средства убелить его душу, аки снег, и они сделают это, если он примет христианство… Он и принял. Хорош равноапостольный, да? Скопище грехов и пороков – каким был…

Хозяин снова разливает водку по стопкам, они чокаются, выпивают, хрустят малосольными, крепкими огурцами, заедают прекрасным, пористым, чуть с кислинкой чёрным хлебом…

Мысли расплываются плавно, контуры реальности теряют жёсткость.

— Знаешь, — говорит гость, – может быть, именно в таком, кривом с твоей точки зрения принятии христианства заложен великий смысл: мол, проходящий дорогами пороков и избыточной жизни, приходит к пониманию истин Иисуса и принимает их, пусть запоздало…

— Это подгон уже. Принято со страха, со смутной надеждой – а вдруг, мол-де… Вера вообще базируется во многом на страхе смерти…

Мысли сладко съезжают вбок, на сковородке ждёт жареная, коричневато-золотистая картошка, а толстая, соком истекающая селёдка – в холодильнике.

Посыпать ли зелёным, или репчатым, перламутром отливающим лучком?

Лень возится…

— А помнишь, — подперев щёку рукой, вспоминает гость, — как бродили с тобой по Москве, я тогда фотографией занимался, и искали интересные кадры? Сосульки под солнцем, или между двумя телефонными будками жёсткие хвосты оставшихся кустов?

Кадры всплывают сильно, красиво, и многое не состоявшееся в жизни, вписывается в них, строя хитрые рожицы.

— А? – задумавшийся о своём хозяин, раскладывающий картошку, не сразу включается. – Да, пожалуй, помню…

…где-то в немыслимом, закадровом измерение реальности, Константин, приравненный потом к апостолам, мечется в яром ужасе, вспоминая собственные приказы, свою жизнь, жену, задушенную в раскалённой бане, красавца Лициния; он мечется в богатейших, какие только представить, покоях, рвёт на себе пурпурную мантию, разбрасывает всякие изящные безделушки, до которых чрезвычайный охотник (или это приемник его – Констанций Хлор – обожал всякие ковчежцы в форме рак с бесконечной финифтью крестиков и монограмм Христа, наполненные бесконечными, дорогими румянами и притираниями?).

Мечется грешный, чёрный душой Константин, не зная, к каким богам обратиться, что делать ему, погибающему, гниющему заживо, и тут появляются православные (или арианские?) священнослужители, увещевают, убеждают, что спасут, стоит только изменить государственную религию…

Интересовало ли их самих малопонятное спасение – или только власть и выгоды, какие открывались от официального принятия христианства?

Облака строят подобие древнего города, и зыбкость величественных башен отливает перламутром.

Старые друзья, не видевшиеся много лет, вспоминают тех, с кем общались когда-то: и картины похорон и отъездов за рубеж мелькают чаще, чем хотелось бы…

Александр Балтин