Разбудил его телефонный звонок.

– Или отключи его совсем, или поставь параллельный. Замучают нас её воздыхатели,– забурчала жена, зарываясь головой в подушку. – Кому это она понадобилась в такую рань в рабочий день?

Звонок не умолкал. Наконец из коридора послышался недовольно-вежливый голос соседки:

– Евгений Ильич, это вас.

Усилием воли он заставил себя сползти с постели, набросить халат и выйти в коридор к телефону.

– Разбудил, да? – услыхал он знакомый до тончайших нюансов настроения голос своего друга Валика и сразу понял – беда.

– Говори. Говори, что случилось…

– Помнишь Таню?

– Как это – помнишь? Ты какую Таню имеешь в виду? Красивую Таню? Бухгалтершу? С которой на море ездил?

– Её.

– Как же я могу ее забыть? Когда вы у меня были? И двух месяцев, по-моему, не прошло… Что, бросила она тебя? Так быстро?

– Хуже.– Валентин дышал в трубку и молчал, видимо, не решаясь сказать.– Ну … нет ее больше.

– Что?

– Мне сейчас позвонил Володя, её сын. Он её убил.

– Сын?!

– Да не сын. Её бывший. Фёдор Моисеич. Ну я же тебе рассказывал.

***

Валик, которого уже много лет коллеги именовали не иначе, как Валентин Михайлович, прежде чем познакомить своего друга с Татьяной, раскрыл ему сложности её семейной жизни. Валентин любил повторять чью-то мудрость: «Семейная жизнь тем и хороша, что дается не один раз». Татьяне она давалась уже дважды, и оба раза ничего хорошего не принесла. От первого брака с выдающимся авиаконструктором остался у нее сын. Назвали, как и отца – Володей. Наверное, как и мать, слишком красивым и умным получился для того, чтобы быть счастливым. А характером пошел в отца – такой же упрямый и бескомпромиссный. Мать к пятнадцати годам сделала сыну замечательный подарок – развелась с отцом и завела Володе отчима. По мнению Володи, этот лысоватый, невысокий человек с темными подслеповатыми глазами и тихим голосом, хотя и был доктором технических наук, ни в какое сравнение с отцом не шел. За что такого старика полюбила мать, для Володи осталось загадкой. А уж в новые папы пятидесятилетний Федор Моисеевич (так звали отчима) вообще никак не годился.

Так и прожили почти десять лет в любовном четырехугольнике. Федор Моисеевич страстно любил мать, мать – Володю, а Володя – своего отца, хотя и видел его очень редко. От него унаследовал он способности и любовь к наукам. Они и занимали его время, и отвлекали от бесконечных материальных проблем, возникших сразу же после смерти отца, совпавшей с началом перестройки. Володя защитил диссертацию, но жить она мало помогала. Он целиком зависел от матери и зависимостью этой тяготился.

С Федором Моисеевичем они так и не сдружились. Мать переживала. Моисеевича она никогда по-настоящему не любила, вышла за него, дабы заглушить боль и не оставаться одной после ухода первого мужа, банально влюбившегося в свою секретаршу. Поначалу Таня довольно неуклюже пыталась объединить интересы отчима и сына, чем только усугубила взаимную неприязнь. Федор Моисеевич оказался тоже весьма самолюбивым и неуступчивым. Как ладила с ним мать, Володя не понимал, да и понимать не хотел. Как-то ладила. До тех пор, пока не появилась у нее идея уехать за кордон, поискать счастья на Западе. Но уехать можно было только в Израиль с помощью отчима. Практически на нем, на его национальности, а Федор Моисеевич как раз ни под каким видом ехать и не хотел. Тогда Татьяна решила развестись. Удерживали её от решительного шага только меркантильные соображения и чувство вины перед ним. Ведь Федор Моисеевич был уже более чем немолод, кроме Татьяны у него вообще никого не было, даже дальних родственников, во всяком случае, она ничего о них не знала, и при мысли о разводе кошки вины у нее на душе скребли. Но тут и повод и причина – наука в полном загоне, Володе негде реализовать себя, а у Моисеевича, как на грех, детский приступ патриотизма, перешедший в стойкое нежелание ехать на свою историческую родину, где и друзья, и перспективы. В это время открылась еще одна возможность – немцы решили продемонстрировать всему миру сколь велика сила их раскаяния за содеянное во Вторую мировую и какими настоящими демократами они стали. И, чего никто не ожидал, открыли свою границу евреям, дав им очень удобный статус беженцев. Сразу же побежали очень многие её приятели и знакомые. Однако Федор Моисеевич только брезгливо поморщился, когда Таня предложила и ему бежать, пока есть такая возможность.

– Не нравится тебе Израиль, это я могу понять, – сказала ему Таня,– но Германия, по сравнению с Израилем, не говоря уже о нашей распрекрасной стране, сейчас – просто рай земной, чем тебя Германия не устраивает?

– Беженцем? К людям, уничтожившим моих родителей? В страну, где евреев будут ненавидеть всегда уже только за то, что виноваты перед ними? Ну нет. Не понимаю тех, кто туда едет. Я буду жить в России. Это моя страна, здесь я прожил жизнь, здесь я и умру.

Таня его характер уже изучила и знала – переубеждать бесполезно. Зато появился замечательный повод и моральное оправдание для развода, что она, наконец, и предложила Моисеевичу. К ее удивлению, Федор Моисеевич только мрачно выдавил: «Ну, что ж, раз тебе больше невмоготу, давай разводиться», – как будто был давно готов к такому повороту событий и все продумал. Так они развелись, но продолжали жить пока втроем, благо, квартира была трехкомнатной.

Как раз тогда Татьяне и встретился Валик.

***

У Валика до Татьяны было много женщин. В том числе и Татьяна. Он сам говорил, что имя это вызывает у него особую симпатию – доверие внушает и пахнет интимом. Рослый, с высоким лбом и раздвоенным подбородком, с мощным торсом и рудиментами во всю грудь и спину он пользовался у дам завидным успехом. И в компаниях, поскольку был всегда демократично одет и остроумен, и на пляже, где ему не требовалось даже второе. Странное уменьшительно-ласкательное Валик, прилипшее к нему с детства, только усиливало впечатление чего-то очень большого, сильного и доброго, которое он производил при первом знакомстве на тех женщин, для которых вскоре и становился Валиком, а не официальным Валентином Михайловичем.

Первый раз он развелся еще в молодости, но долго пребывать в холостяках не смог. Не любил, как он говорил, «одиночества, особенно по ночам». И только после второго развода почувствовал всю прелесть свободы и вкусил от множества запретных плодов на всю оставшуюся жизнь. Став для женщин завидным женихом, интерес к супружеству утратил. И вдруг появилась Таня, «красивая Таня», как оба друга ее как-то сразу стали называть, потому что красивых подруг у Валика было на удивление мало. Он, как и все видные мужики, любил поклонение, а любая красивая женщина всегда требует, чтобы поклонялись ей.

Валик увидел Таню поздно вечером в одном из самых криминальных московских районов, в Капотне. Отчаявшись дождаться автобуса, она пыталась около автобусной остановки поймать такси, которые здесь появлялись еще реже, чем автобусы. Валентину стало просто жаль молодую женщину, возвращавшуюся в такую пору из столь опасного места в одиночестве. То, что она наделена неженской смелостью, он понял и по тому, как рискуя быть сбитой, она остановила машину, и потому, что она сначала села, а потом рассмотрела того, с кем предстоит ехать. А то, что она наделена еще и редкой даже для русских женщин природной красотой, он разглядел немного позже.

***

Помнил ли он Таню?

Солнце. Много солнца и зеленая прозрачная вода, наполнявшая чашу карьера. Вот что сразу вспомнилось Евгению Ильичу, как только Валик спросил о ней…

Последний раз, он видел Таню, когда они втроем ездили в Люберцы. Жена Евгения Ильича была у родственников в Дубне, и Валик потащил его с собой явно с дальним прицелом – заехать потом к нему и остаться с Таней ночевать. К себе домой Валик дам своих не водил из-за дочки, жене своего друга Евгения демонстрировать их тоже стеснялся, а тут – такой удобный случай, даже соседки у Евгения в этот день не было, тоже подалась с кем-то в места попрохладней.

Тогда стояла редкая для Москвы жара и казалось, что весь город рванулся к люберецким карьерам с зеленоватой, поразительно чистой, по сравнению с другими столичными водоемами, водой. Их там, в Люберцах, два – большой и маленький. Кое-как у маленького карьера, метров за пятьсот от воды Валику удалось втиснуться на своем «Жигуленке» между «УАЗ»иком и старой («двадцать первой») «Волгой». Он подключил противоугонное устройство, отсоединил контакты зажигания и скрепил между собой мощной скобой рычаги сцепления и тормоза.

– Тройной блок, не стопроцентная, но надежность, – пояснил он Тане. – Пока мы еще не в Германии. Нам ведь сегодня в Москву возвращаться, лучше бы, конечно, на машине. А еще лучше – на этой.

– В Германии такие, наверняка, не угоняют, – заметил Евгений Ильич.

– Такие выбрасывают. Если они там, вообще, есть, – пояснил Валик.

– Там таких не может быть. В страны, где есть нормальные машины, с катализаторами, наши «Жигули» просто не пускают, – со знанием дела заверила Таня.

Для нее отъезд был вопросом уже решенным, а Германия – той страной, в которой вообще никаких автомобильных (и не только) проблем не бывает. При разговорах уйти от темы отъезда не удавалось. Евгений с Валиком, как и все в те жуткие перестроечные времена имевшие хоть какую-то возможность эмигрировать, решили, что ехать надо, но Евгений Ильич долго чувствовал, что уедет без друга. Вплоть до знакомства Валика с Таней.

Друзья были мужичками уже не первой молодости. Каждому как раз перевалило за полтинник, а Таня не так давно, всего год тому, как стала «ягодкой опять». Ей уже стукнуло сорок шесть.

Есть женщины, которым любой возраст к лицу. Может быть, поэтому они его и не скрывают. Среднего роста, с высокой грудью и отнюдь не узкими бедрами, она, однако, не производила впечатления полной женщины из-за удачных пропорций фигуры. Чем-то она напоминала Аллу Ларионову в ее поздних фильмах, но было еще в ней и не экранное, а земное обаяние зрелой женщины, знающей себе цену. Возраст Тани Евгений Ильич узнал при первом же знакомстве. «Мне уже сорок пять – самое время окончить еще один ВУЗ – выйти успешно замуж»,– сказала она тогда, недвусмысленно глянув на Валика. По выражению его восторженных глаз Евгений понял, что вопрос этот уже между ними обсуждался, что Валик очень «за», что просто пока не решался с ним об этом говорить, и что Таня – тот самый локомотив, который сдернет Валика наконец с мертвой точки.

Вода в карьере как всегда была удивительно чистой. Почти прозрачной. И столь же удивительно выглядела вся прибрежная полоса так называемых пляжей. Песка на них почти не было, народ располагался на скудной травке около отдельно стоящих деревьев и растущих вокруг них кустов. Улечься в таких местах общего пользования способны были только привыкшие ко всему советские люди, умевшие игнорировать любые временные трудности, включая антисанитарию, поэтому все свободное пространство уже было занято. Расположить свои бренные тела оказалось даже сложнее, чем автомобиль. Они долго бродили в поисках чего-то приемлемого.

В конце концов им удалось приткнуться у дальних кустиков, где никого не замечая, лобызалась какая-то юная пара, по видимому, начисто лишенная не только стыдливости, но и обоняния. Евгений Ильич брезгливо поморщился.

– Ничего. Давайте здесь. Лучшего все равно не найдем, а роза ветров тут переменчива, – заметив, как он сморщил нос, предложила Татьяна.

К его удивлению, чистюля-Валик, реагирующий обычно на любой нездоровый запах, тут же поддержал Татьяну и сел там, где стоял, прямо около подозрительной кочки, прикрытой пожелтевшими листиками и куском несвежей газеты. Таня тоже опустилась на траву рядом с Валиком и положила голову ему на колени. Жара, конечно, комфорта не добавляла, но Евгений видел, что они точно так же, как и соседняя пара, не воспринимают окружающую среду как нечто реальное, способное отравить им удовольствие пребывания вдвоем.

– Пойду, нырну в пучину, – раздеваясь, сказал он, – а вынырну – похожу, поищу еще что-нибудь, а то я противогаз не захватил. Может, кто-нибудь из вас догадался?

Они никак на его вопрос не отреагировали и как-то не спешили раздеваться. Валик лежал, подложив одну руку под голову, другой поглаживая Танино плечо. Она закрыла глаза и не шевелилась. Евгений понимал, что сейчас попросту портит им весь кайф.

«Однако, – подумал он, – они для соседней парочки по возрасту – папа с мамой, а ведь разницы никакой».

Пробравшисьсь между группками отдыхающих, он спустился вниз, с разгону плюхнулся в воду, ушел с головой и долго, пока хватало дыхания, плыл под водой, не открывая глаз и не выныривая, успев подумать, что в таком вот блаженстве постоянно пребывают рыбы или дельфины, совершенно его не ощущая. Вынырнув и проплыв еще метров сто, он перевернулся на спину и попытался разглядеть то место на берегу, где лежали Таня с Валиком. Ему это долго это не удавалось. Наконец он увидел их. Судя по позе, они так и не пошевелились.

«Остановили мгновенье, – сообразил он, – только непонятно, зачем надо было переться в такую даль. Надо же, дожили до седых волос, а все никак не можем стать взрослыми, все какие-то правила игры соблюдаем. Зачем? Зря я не сообразил предложить им сразу остаться у меня, сюда бы я и один мог добраться»

***

– Что за женщина тут у нас ночевала?– спросила его жена, когда он вернулся в понедельник с работы домой.

– По каким же уликам ты это определила?– не стал отпираться Евгений Ильич, понимая, что это бесполезно и что придется, видимо, выдавать друга.

– Чего тут определять? Вся комната ею пропахла. Как это ты со своим нюхом так прокололся?

– Ничего я не прокололся. Валик был со своей новой пассией. Серьезно на сей раз, по-моему, да и подруга весьма эффектная. Похоже, что утащит его в Германию.

– Ну, дай ему Бог! Уж больно тяжело было бы нам с Валиком расставаться. Всю жизнь ведь вместе!

***

– Как это случилось? – ставшим вдруг чужим голосом переспросил Валик. – Все её друзья ей говорили: «Не дразни ты Фёдора Моисеича своим счастливым видом, ну нашла своё счастье, наконец, не радуйся так откровенно при нём, его-то пожалей! Он ведь тебя не просто любит! Ты для него – всё. И о Германии не говори. Скажи лучше, что не получается пока. Моисеич же просто жить не сможет!» И сын её убеждал. И я её уговаривал, мне тоже мужика жаль было. А она только посмеивалась: «Ничего с ним не случится, я у него совсем не первая, переживёт…»

Мне сейчас позвонил Володя, её сын. Сказал, что Моисеич привёз с войны штык. Зачем-то хранил у себя. Вот этим штыком он её семь раз и проколол, а сам выбросился из окна. У них седьмой этаж. Сейчас оба уже в морге.

– Невозможно в это поверить! – выдохнул Евгений Ильич.

– А мне-то как в это поверить?! Господь что ли нас наказал? А за что?

– Держись!

Евгений Ильич положил трубку, понимая, что нужных слов ему не найти, и не зная, как сказать об этом жене.

Он глянул в окно. Начиналось пасмурное осеннее утро, накрапывал дождь. На автобусной остановке прятались первые пассажиры.

Всё было как обычно, как будто ничего ночью в Москве и не случилось, московская жизнь шла своим чередом…

На следующий день в «Московском комсомольце» об этом «происшествии» появилась маленькая заметка. Правда, на первой полосе.

Борис Замятин