РУДОЛЬФИНО

Первая встреча состоялась в трамвае. Она тронула его за плечо и, когда он открыл глаза, сказала, показывая на окно:

— Вам сходить.

Трамвай уже остановился, и он, проталкиваясь, прыгнул сразу за ней. Она была совсем девчонка, лет пятнадцати-шестнадцати, не больше, он понял это тут же, увидев её круглое, моргающее лицо, которое она повернула к нему, ожидая благодарности.

— Спасибо, – сказал он, – я ведь мог проехать. Он почувствовал, что ей этого недостаточно, и добавил:

— Сегодня был сумасшедший день, я устал. А в восемь мне должны позвонить. Так что ты меня здорово выручила.

Кажется, она обрадовалась, и они вместе побежали через дорогу, оглядываясь на мчащуюся машину. Шёл снег, и он заметил, что на ветровом стекле машины работал «дворник». Когда идёт снег – вот такой мягкий, пушистый, словно где-то там, наверху, теребят диковинных снежных птиц, — не очень-то хочется идти домой. «Подожду звонка и снова выйду», – решил он, оборачиваясь к ней и размышляя, что бы ей сказать, потому что дальше молчать было уже неудобно. Но он понятия не имел, о чём можно с ней говорить и о чём нельзя, и всё ещё раздумывал, когда она сама сказала:

– А я вас знаю.

– Вот как! – удивился он. – Это каким же образом?

— А вы живёте в сто двенадцатом, а я в сто четырнадцатом. В среднем два раза в неделю мы вместе ездим в трамвае. Только вы, конечно, меня не замечаете.

– Это интересно.

– А что тут интересного? Ничего интересного нету. Вы, взрослые, обращаете внимание только на взрослых, вы все ужасные эгоисты. Скажете, нет?

Она повернула голову вправо и смотрела на него слева, снизу вверх. Он хмыкнул только и не стал ничего ей отвечать, потому что всё ещё не знал, как вести себя с ней, что можно и что нельзя ей говорить.

Некоторое время они шли молча, и она глядела прямо перед собой и, так же глядя прямо перед собой, как ни в чём не бывало заявила:

– А вы ведь ещё не сказали, как вас зовут.

– А тебе это необходимо знать?

– Да. А что особенного? Почему-то некоторые считают, что если я хочу знать, как зовут человека, то обязательно проявляю к нему нездоровый интерес.

– Ладно, – сказал он, – я всё понял. Если тебе это необходимо – меня зовут Рудольф.

– Как?

– Рудольф.

– Рудольф. – Она засмеялась.

– Что такое?

Она засмеялась еще громче, и он, приостановившись, стал смотреть на неё.

– Ру-дольф, – она округлила губы и снова закатилась. – Ру-дольф. Я думала, что так только слона в зверинце могут звать.

– Что?!

– Ты не сердись, – она тронула за рукав. – Но смешно, честное слово, смешно. Ну что я могу поделать?

– Девчонка ты, – обиделся он.

– Конечно, девчонка. А ты взрослый.

– Сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– А мне двадцать восемь.

– Я же говорю: ты взрослый, и тебя зовут Рудольф. Она снова засмеялась, весело поглядывая на него слева, снизу вверх.

– А тебя как зовут? – спросил он.

– Меня? Ни за что не угадаешь.

– А я и не буду гадать.

– А если бы и стал – не угадал бы. Меня зовут Ио.

– Как?

– Ио.

– Ничего не пойму.

– Ио. Ну, «исполняющий обязанности». Ио.

Отмщение наступило моментально. Не в силах остановиться, он хохотал, раскачиваясь то вперёд, то назад, как колокол. Достаточно было ему взглянуть на неё, и смех начинал разбирать его всё больше и больше.

– И-о, – булькало у него в горле. – И-о. Она ждала, оглядываясь по сторонам, потом, когда он немного успокоился, обиженно сказала:

– Смешно, да? Ничего смешного – Ио – такое же обыкновенное имя, как все другие.

– Ты извини, – улыбаясь, он наклонился к ней. – Но мне действительно было смешно. Вот теперь мы квиты, правда?

Она кивнула.

Первым был её дом, а за ним – его. Остановившись у подъезда, она спросила:

– А какой у тебя телефон?

– Тебе это не надо, – сказал он.

– Боишься?

– Дело не в этом.

– Взрослые всего на свете боятся.

– Это верно, – согласился он.

Она вынула из рукавицы свою ручонку и подала ему. Рука была холодной и тихой. Он пожал её.

– Ну, беги домой, Ио.

Он опять засмеялся.

У двери она остановилась.

– А теперь ты меня узнаешь в трамвае?

– Ещё бы, конечно, узнаю.

– До трамвая… – Она подняла над головой руку.

–…в котором мы вместе поедем, – добавил он.

Через два дня он уехал в командировку на север и вернулся только через две недели. Здесь, в городе, уже чувствовался пряный, острый запах наступающей весны, сдунувшей с него, словно пепел, зимнюю неясность и неотчетливость. После северных туманов всё здесь было ярче и звонче, даже трамваи.

Дома жена чуть ли не сразу же сказала ему:

– Тут тебе каждый день какая-то девчонка звонит.

– Какая ещё девчонка? — равнодушно и устало спросил он.

– Не знаю. Я думала, ты знаешь.

– Не знаю.

– Она мне надоела.

– Забавно, – нехотя улыбнулся он.

Он принимал ванну, когда зазвонил телефон. Через дверь было слышно, как жена отвечала: приехал, моется, пожалуйста, попозже. И он уже собирался ложиться, когда телефон зазвонил снова.

– Да, – сказал он.

– Рудик, здравствуй, ты приехал! – раздался в трубке чей-то радостный голос.

– Здравствуйте, – осторожно ответил он. – Кто это?

– А ты не узнал? Эх ты, Рудик… Это я, Ио.

– Ио, – тотчас вспомнил он и невольно рассмеялся. – Здравствуй, Ио. Ты, оказывается, подобрала для меня более подходящее имя.

– Да. Тебе нравится?

– Меня так звали, когда мне было столько же, сколько сейчас тебе.

– Не важничай, пожалуйста.

– Нет, что ты…

Они замолчали, и он, не выдержав, спросил:

– Так в чём дело, Ио?

– Рудик, она что — твоя жена?

– Да.

– А почему ты не сказал мне, что женат?

– Прости меня, – шутливо ответил он, – я не знал, что это очень важно.

– Конечно, важно. Ты что – любишь её?

– Да, – сказал он. – Ио, послушай, пожалуйста: не надо мне больше звонить.

– Ис-пу-гал-ся, – нараспев произнесла она. – Ты, Рудик, не подумай чего. Ты, конечно, живи с ней, если хочешь, я не против. Только так тоже нельзя: не звони. А может, мне по делу надо будет.

– По какому делу? – улыбаясь, спросил он.

– Ну как по какому? Ну… ну, например, из одного резервуара у меня вода никак под ответ не выкачивается в другой, – нашлась она. – Ведь тогда можно, правда?

– Не знаю.

– Конечно, можно. А её ты не бойся, Рудик, ведь нас двое, а она одна.

– Кого? – не понял он.

– Да жену твою.

– До свидания, Ио.

— Ты устал, да?

– Да.

– Ну, хорошо. Пожми мне лапу и ложись спать.

– Жму тебе лапу.

– А с ней даже не разговаривай.

– Ладно, – он засмеялся. – Не буду.

Всё ещё улыбаясь, он вернулся к жене.

– Это Ио, – сказал он. – Так зовут эту девочку. Забавно, правда?

– Да, – выжидающе ответила она.

– Она не могла решить задачу с двумя резервуарами. Она учится не то в седьмом, не то в восьмом классе – не помню.

– И ты помог ей с задачей?

– Нет, – сказал он. – Я всё перезабыл, а резервуары – это действительно сложно.

Утром телефон зазвонил чуть свет. Какой там свет – никакого света не было, весь город спал последним предрассветным сном. Поднимаясь, Рудольф взглянул на дом напротив – ни одно окно ещё не было освещено, и только подъезды, как губные гармошки, сияющие металлом, светились четырьмя правильными рядами. Телефон трезвонил беспрерывно. Подходя к нему, Рудольф взглянул на часы: половина шестого.

– Слушаю, – сердито сказал он в трубку.

– Рудик, Рудик…

Он рассвирепел:

– Ио, ведь это же чёрт знает что такое…

– Рудик, – перебили его, – послушай, не сердись, ты ещё не знаешь, что случилось.

– Что случилось? – остывая, спросил он.

– Рудик, ты уже больше не Рудик, ты Рудольфио, – торжественно объявили ему. – Рудоль-фио! Здорово, правда? Это я только что придумала. Рудольф и Ио – вместе получается Рудольфио, как у итальянцев. Ну-ка повтори.

– Рудольфио. – В его голосе смешались отчаяние и ярость.

– Правильно. Теперь у нас с тобой одно имя – мы нерасторжимы. Как Ромео и Джульетта. Ты Рудольфио, и я Рудольфио.

– Послушай, – приходя в себя, сказал он. – Ты бы не могла в другой раз нарекать меня в более подходящее время?

– Ну как ты не поймёшь, что я не могла ждать. Вот. А потом, тебе пора вставать. Рудольфио, запомни: в половине восьмого я жду тебя на трамвайной остановке.

– Я сегодня не поеду на трамвае.

– Почему?

– У меня отгул.

– А что это такое?

– Отгул – это внеочередной выходной, я не пойду на работу.

– А-а, – сказала она. – А как же я?

– Не знаю. Поезжай в школу, и всё.

– А у твоей жены тоже отгул?

– Нет.

– Ну, это ещё ничего. Только ты не забывай: нас теперь зовут Рудольфио.

– Я счастлив.

Он водворил трубку на место и, чертыхаясь, пошёл кипятить чай. Уснуть теперь всё равно он бы не смог. К тому же в доме напротив уже светились три окна.

В полдень в дверь постучали. Он как раз мыл полы и, открывая, держал в руках мокрую тряпку, которую почему-то не догадался оставить где-нибудь по дороге.

Это была она.

– Здравствуй, Рудольфио.

– Ты! – удивился он. – Что случилось?

– Я тоже взяла отгул.

Лицо как у святой – ни единой капли того, что называют угрызениями совести.

– Вон как! – мужественно ответил он. – Гуляешь, значит. Ну, проходи, коли пришла. Я сейчас домою.

Не раздеваясь, она села в кресло возле окна и стала смотреть, как он, склонившись, водит тряпкой по полу.

– Рудольфио, по-моему, ты несчастлив в семейной жизни, – заявила она через минуту.

Он выпрямился.

– С чего ты взяла?

– Это очень легко увидеть. Например, ты без всякого удовольствия моешь полы, а у счастливых так не бывает.

– Не выдумывай, – улыбаясь, сказал он.

– А скажешь, счастлив?

– Ничего не скажу.

– Ну вот.

– Ты лучше разденься.

– Я тебя боюсь, – заглядывая в окно, сказала она.

– Что-что?

– Ну, ты же мужчина.

– Ах, вон что. – Он засмеялся. – Как же ты осмелилась сюда прийти?

– Ну, мы же с тобой Рудольфио.

– Да, – сказал он, – я всё забываю об этом. Это, конечно, накладывает на меня определенные обязанности.

– Конечно.

Она замолчала и, пока он гремел ведром в кухне, сидела тихо. Но когда он вышел к ней, пальто уже висело на спинке кресла, а лицо Ио было задумчивое и печальное.

– Рудольфио, а я сегодня плакала, – вдруг призналась она.

– Отчего, Ио?

– Не Ио, а Рудольфио.

– Отчего, Рудольфио?

– Это из-за моей старшей сестры. Она устроила скандал, когда я решила взять отгул.

– По-моему, она права.

– Нет, Рудольфио, не права. – Она поднялась с кресла и стала возле окна. – Один раз можно, как вы не поймёте. Я сейчас знаешь, какая счастливая, что с тобой говорю…

Она опять замолчала, и он внимательно посмотрел на неё. Сквозь платье, волнуясь, у неё пробивались груди, как два маленьких гнёздышка, которые лепят неведомые птицы, чтобы выводить в них птенцов. Он заметил, что уже через год лицо у неё удлинится и станет красивым, и ему стало грустно от мысли, что со временем будет и у неё свой парень. Он подошёл к ней, взял её за плечи и, улыбнувшись, сказал:

– Всё будет хорошо.

– Правда, Рудольфио?

– Правда.

– Я тебе верю, – сказала она.

– Да.

Он хотел отойти, но она позвала:

– Рудольфио!

– Да.

– Зачем ты так рано женился? Ведь ещё бы два года, и я бы вышла за тебя замуж.

– Не торопись, – сказал он. – Ты и так выйдешь замуж за какого-нибудь очень хорошего парня.

– Я бы хотела за тебя,

– Он будет лучше, чем я.

– Ну да, – недоверчиво протянула она. – Ты думаешь, лучше бывают?

– В тысячу раз лучше бывают.

– Но это будешь не ты. – Она неумело вздохнула.

– Давай лучше пить чай, – предложил он.

– Давай.

Он пошёл на кухню и поставил чайник на плитку.

– Рудольфио!

Она стояла возле полок с книгами.

– Рудольфио, у нас с тобой самое красивое имя. Вот посмотри, даже у писателей нет лучше. – Она на мгновение умолкла. – Может быть, только вот у этого. Эк-зю-пе-ри. Правда, красивое?

– Да, – сказал он. – А ты не читала его?

– Нет.

– Возьми и почитай. Только без отгулов – договорились?

– Договорились.

Она стала одеваться.

– А чай? – вспомнил он.

– Рудольфио, я лучше пойду, хорошо? – Улыбка у неё стала грустной. – Ты только не говори жене, что я здесь была. Хорошо, Рудольфио?

– Ладно, – пообещал он.

Когда она ушла, он почувствовал, что ему стало тоскливо, он был полон какой-то необъяснимой, ещё не открытой тоски, тем не менее существующей в природе. Он оделся и вышел на улицу.

Весна наступила как-то сразу, почти без предупреждения. Люди за несколько дней стали добрее, и эти несколько дней казались им переходным периодом от поры ожидания к поре свершения, потому что весенние сны с мастерством опытной гадалки напророчили им счастье и любовь.

В один из таких дней, уже вечером, когда Рудольф возвращался домой, его остановила пожилая женщина.

– Я мать Ио, – начала она. – Вы простите, вас, кажется, зовут Рудольфио.

– Да, – улыбнувшись, согласился он.

– Я знаю о вас от дочери. В последнее время она много говорит о вас, но я…

Она замялась, и он понял, что ей трудно спросить то, что необходимо было спросить как матери.

– Вы не волнуйтесь, – сказал он. – У нас с Ио самая хорошая дружба, и ничего плохого от этого не будет.

– Конечно, конечно, – смущаясь, заторопилась она. – Но Ио – взбалмошная девчонка, она нас совсем не слушает. И если вы повлияете на неё… Понимаете, я боюсь, возраст такой, что надо бояться, — она может натворить глупостей. И потом, меня пугает, что у неё совсем нет подруг среди одноклассниц и вообще среди сверстников.

– Это плохо.

– Я понимаю. Мне показалось, вы имеете на неё влияние…

– Я поговорю с ней, – пообещал он. – Но, по-моему, Ио хорошая девочка, зря вы так беспокоитесь.

– Не знаю.

– До свиданья. Я поговорю с ней. Всё будет хорошо.

Он решил позвонить ей сразу же, не откладывая, тем более что жены дома не было.

– Рудольфио! – было видно, что она очень обрадовалась. – Какой же ты молодец, что позвонил, Рудольфио, а я опять плакала.

– Нельзя так часто плакать, – сказал он.

– Это всё «Маленький принц». Мне его жалко. Ведь правда, он был у нас на земле?

– По-моему, правда.

– И, по-моему, тоже. А мы не знали. Ведь это же ужасно. И если бы не Экзюпери, никогда бы не узнали, Не зря у него такое же красивое имя, как и у нас.

– Да.

– Я ещё вот о чём думаю: хорошо, что он так и остался Маленьким принцем. Потому что страшно: а вдруг потом он стал бы самым обыкновенным? А у нас и так слишком много обыкновенных.

– Не знаю.

– Зато я знаю, это точно.

– А «Планету людей» ты прочитала?

– Я всё прочитала, Рудольфио. По-моему, Экзюпери очень мудрый писатель. Даже страшно становится, до чего мудрый. И добрый. Помнишь: Барка выкупают на свободу, дают ему деньги, а он тратит их на туфельки для ребятишек и остаётся ни с чем.

– Да, – сказал он. – А помнишь Боннафуса, который разорял и грабил арабов, а они его ненавидели и в то же время любили?

– Потому что без него пустыня казалась бы им самой обыкновенной, а он делал её опасной и романтичной.

– Ты молодчина, если всё это понимаешь, – сказал он.

– Рудольфио… – она замолчала.

– Я слушаю, – напомнил он.

Она молчала.

– Рудольфио, – отчего-то волнуясь, сказал он. – Приходи сейчас ко мне, я один.

Оглядываясь, она прошла к креслу и села.

– Ты чего такая тихая? – спросил он.

– Её правда нет?

– Жены?

– Ну да.

– Нет.

– Мымра она у тебя.

– Что?

– Мымра – вот что!

– Где ты взяла это слово?

– В великом русском языке. Там для неё ничего более подходящего нет.

– Ио, ну нельзя же так.

– Не Ио, а Рудольфио.

– Ах да.

– Я недавно позвонила и попала на неё. Знаешь, что она мне сказала? Если, говорит, ты насчёт резервуаров, то лучше обратись к учителю. По-моему, она ревнует тебя ко мне.

– Не думаю.

– Рудольфио, а правда, я лучше её? Я ведь ещё не оформилась как следует, у меня всё впереди.

Он улыбнулся и кивнул.

– Вот видишь. По-моему, тебе пора с ней развестись.

– Не говори глупости, – оборвал он её. – Я тебе слишком многое позволяю.

– Из любви, да?

– Нет, из дружбы.

Она, насупившись, умолкла, но было видно, что это ненадолго.

– Как её зовут?

– Кого — жену?

– Ну да.

– Клава.

– Ничего себе нагрузочка.

Он рассердился:

– Перестань.

Она поднялась, на мгновение закрыла глаза и вдруг сказала:

– Рудольфио, я ненормальная, прости меня, я не хотела…

– Только не реветь, – предупредил он.

– Не буду.

Она отошла и отвернулась к окну.

– Рудольфио, – сказала она, – давай договоримся так: я у тебя сегодня не была и ничего этого не говорила, хорошо?

– Да.

– Считай, что это «до свиданья» я тебе сказала по телефону.

– Да.

Она ушла.

Через пять минут зазвонил телефон.

– До свиданья, Рудольфио.

– До свиданья.

Он подождал, но она положила трубку.

Она уже больше не звонила, и он её долго не видел, потому что опять уезжал и вернулся только в мае, когда на солнечных весах лето окончательно перевесило весну. В это время у него всегда было много работы; вспоминая о ней, он всё откладывал: поговорю завтра, послезавтра, но так и не поговорил.

Они встретились случайно — наконец-то в трамвае. Он увидел её и стал нетерпеливо проталкиваться, боясь, что она сойдёт, — ведь она могла сойти и на другой остановке, а он бы, наверное, не решился прыгнуть вслед за ней. Но она осталась, и он поймал себя на том, что обрадовался этому больше, чем следовало, наверное, при их дружеских отношениях.

– Здравствуй, Ио, – касаясь рукой её плеча, сказал он.

Она испуганно обернулась, увидела его и, радостно замешкавшись, кивнула.

– Не Ио, а Рудольфио, – как и раньше, поправила она. – Мы ведь с тобой всё ещё друзья, правда?

– Конечно, Рудольфио.

– Ты уезжал?

– Да.

– Я однажды звонила, тебя не было.

– Я уже целую неделю здесь.

Народу в трамвае было много, и их беспрерывно толкали. Пришлось встать совсем близко друг к другу, и её голова касалась его подбородка, а когда она поднимала лицо и он, прислушиваясь, наклонялся, приходилось отводить глаза – настолько это было рядом.

– Рудольфио, хочешь, я тебе что-то скажу? – спросила она.

– Конечно, хочу.

Она опять подняла лицо, совсем близко к его лицу, так что ему захотелось зажмуриться.

– Я всё время скучаю без тебя, Рудольфио.

– Глупышка ты, – сказал он.

– Я знаю. – Она вздохнула. – Но ведь не скучаю же я по всяким мальчишкам, они мне сто лет не нужны.

Трамвай остановился, и они сошли.

– Ты пойдёшь к своей Клаве? – спросила она.

– Нет, давай погуляем.

Они свернули к реке, туда, где начинался пустырь, и шли без дорожки, перепрыгивая через кочки и кучи мусора, и он взял её за руку, помогая перебираться через завалы.

Она молчала. Это было непохоже на неё, но она молчала, и он чувствовал, что она, как и он, тоже полна волнения – сильного, гудящего и ничему не подвластного.

Они вышли к яру и, всё ещё держась за руки, смотрели на реку, и куда-то за реку, и снова на реку.

– Рудольфио, – не выдержав, сказала она. – Меня ещё ни разу никто не целовал.

Он наклонился и поцеловал её в щеку,

– В губы, – попросила она.

– В губы целуют только самых близких людей, – мучаясь, выдавил он.

– А я?

Она вздрогнула, и он испугался. В следующее мгновение он вдруг понял – не почувствовал, а именно понял, – что она ударила его, закатила самую настоящую пощёчину и бросилась бежать, снова туда – через пустырь, через кочки, через волнение и ожидание.

А он стоял и смотрел, как она убегает, и не смел даже окликнуть её, не смел броситься за ней и догнать. Он ещё долго стоял – опустошённый, ненавидящий себя.

Это случилось в субботу, а в воскресенье рано утром ему позвонила её мать.

– Рудольфио, простите, пожалуйста, я, наверное, подняла вас…

Голос у неё был сбивчивый, дрожащий.

– Я слушаю, – сказал он.

— Рудольфио, Ио сегодня не ночевала дома.

Ему надо было что-нибудь ответить, но он молчал.

– Мы в отчаянии, мы не знаем, что делать, что предпринять, это впервые…

– Сначала успокойтесь, – сказал, наконец, он. – Может быть, она заночевала у подруги.

– Не знаю.

– Скорей всего так оно и есть. Если часа через два не придёт, будем искать. Только успокойтесь, через два часа я позвоню вам.

Он опустил трубку, подумал и сказал сам себе: ты тоже успокойся, может быть, она заночевала у подруги. Но успокоиться он не мог, наоборот, он почувствовал, что его начинает бить нервная дрожь. Чтобы унять её, он пошёл в чулан и, насвистывая, стал рыться в своих старых, ещё школьных учебниках. Задачник по алгебре где-то запропастился, и, отыскивая его, он немножко отвлекся.

Телефон, притаившись, молчал. Рудольф закрыл за собой на кухне дверь и стал листать учебник. Вот она: если из одного резервуара в течение двух часов перекачивать воду в другой резервуар…

Зазвонил телефон.

– Она пришла. – Не сдержавшись, мать заплакала.

Он стоял и слушал.

– Рудольфио, придите, пожалуйста, к нам.

Она опять заплакала и уж потом добавила:

– С ней что-то случилось.

Не спрашивая разрешения, он снял плащ, и мать молча показала ему рукой на дверь её комнаты.

Ио сидела на кровати, поджав под себя ноги, и, раскачиваясь, смотрела прямо перед собой в окно.

– Рудольфио! – позвал он.

Она обернулась к нему и ничего не сказала.

– Рудольфио!

– Перестань, – брезгливо сморщилась она. – Какой ты Рудольфио, ты самый обыкновенный Рудольф. Самый обыкновенный Рудольф, понимаешь?

Удар был настолько сильным, что боль сразу охватила всё тело, но он заставил себя остаться, он подошёл к окну и оперся на подоконник.

Она всё раскачивалась взад и вперёд и всё смотрела перед собой, мимо него, и тихо скрипели под ней пружины кровати.

– Ну, хорошо, – соглашаясь с ней, сказал он. – Но объясни, где ты была!

– Иди ты к чёрту! – не оборачиваясь, устало ответила она.

Он кивнул. Потом снял с вешалки свой плащ и, не отвечая на молчаливые вопросы её матери, спустился с лестницы и пошёл к чёрту. Воскресенье только ещё начиналось, прохожих на улице было мало, и никто его не остановил. Он перешёл через пустырь, спустился к берегу и вдруг подумал: а куда же дальше?..

1965

ИМЕНА

Жила-была мать, и было у неё четыре сына, четыре славных молодца…

На этом сказка кончается.

Если хочешь – можно начать со сказки любую историю. Но потом сказка в этой истории, как детство в жизни человека, вдруг кончается и начинается то, что было в действительности.

Извини, пожалуйста, сказка, прощай, детство, – в сорок первом началась война и сказки вместе с детьми увезли на восток, а с востока трёх материных сыновей повезли на запад. Четвёртый сын был ещё маленький и для войны не годился. Он мог читать сказки, но сказки в ту пору были глухими и немыми – глухонемыми, они не звучали, и не откликались – видно, их оглушило войной, как тогда говорили, контузило, и они лежали на полках, как на больничных койках.

Вместо сказок четвёртый сын слушал сводки. В сводках говорилось о погибших – и их нельзя было спасти никакой живой водой, упоминались сёла и города – по ним можно было учить историю и географию, сводки звучали как заклинания: сегодня, завтра и во веки веков – не упади, не отступи, не умри.

В сорок первом – летоисчисление в войну шло своим чередом – под Москвой погиб первый материн сын. Его звали Василием – такое у него было имя, и оно ему шло.

– Под Москвой, под Москвой, – шептала мать, пытаясь соединить в себе оборванные клетки, но они никак не соединялись. Москву мать знала, и это её немного успокаивало.

В сорок третьем году под Курском погиб второй материн сын. Его звали Петром, и после его осталось только одно это имя, будто сам он вышел, из вагона номер двенадцать и пропал, а поезд, не дождавшись его, ушёл дальше. Казалось бы, ничего страшного: в вагоне номер двенадцать поехали другие пассажиры – мало ли людей с именем Пётр продолжали жить на свете, но у матери был один Пётр, и она, потеряв его, потеряла полмира.

А война, как поезд без расписания, всё шла и шла. Были и у неё свои станции, которые объявляли в сводках, но когда она дойдёт до конечной точки – знали плохо. Она и не торопилась доходить – война никогда не торопится.

В сорок пятом году под Берлином погиб третий материн сын. Ему оставалось сделать всего один шаг до мира, всего один из тысячи, когда он упал и уже больше не поднялся. Его звали Никитой, и имя его потом записали на гранитной плите, обращённой к солнцу, – маленькая записка, которую можно читать даже жителям других планет. После войны остался порох, и остались снаряды, но от материнских сыновей, ушедших на войну, ничего не осталось, словно они пришлись друг другу как раз впору – война и сыновья, и только- только друг на друга на их хватило. Мать собрала их имена – эти стреляные гильзы калибра года рождения, которые бренчали, задевая друг друга, будто стонали об утрате своей сути, – мать собрала их и оставила себе, чтобы мальчишки, случайно подобрав, не могли играть ими в войну.

Было у матери четыре сына, а остался один. После войны он вырос и в один и тот же год стал ровесником всех своих братьев, потому что они рождались и умирали через два года друг после друга, а он, родившись позже, продолжал жить. Его звали Андреем, и только одно это имя сохранило полный смысл и полное звучание, без пустотелости и эха.

Все его звали Андреем – все, кроме матери. Мать тоже хотела бы назвать его так, как зовут другие, но одно его имя у неё никак не получалось. Сначала ей на ум приходили имена её погибших сыновей, эти стреляные гильзы калибра года их рождения, которые бренчали, задевая друг друга, и она называла их, словно стреляла холостыми патронами, и только потом, когда оставалось одно имя, она называла и его – живое, счастливое имя своего четвёртого сына.

– Василий – Петра – Никита – …Андрей, – говорила она. – Василий – Петра – Никита – Андрей.

Четвёртый сын сердился:

– Почему ты на можешь называть меня нормально?

Мать собирала имена и где-то там, у себя в память, раскладывала их по отдельным ящичкам: тут Василий, погибший под Москвой, тут Пётр, погибший под Курском, тут Никита, погибший под Берлином – тря ящичка можно замкнуть на ключ, а четвёртый надо держать открытым. Но когда приходило время, взять из четвёртого ящичка одно только имя, вдруг сами собой раскрывались ящички, замкнутые на ключ, и имена, как невольные слёзы из глаз, вырывались наружу.

– Василий – Петра – Никита – Андрей, – говорила мать и, пугаясь, опускала глаза.

– Ты издеваешься надо мной, – злился её четвёртый сын.

– Нет-нет, Василий – Петра – Никита – Андрей.

Потом мать умерла и взяла с собой имена всех своих погибших сыновей. Четвёртый сын остался один. Все называли его только Андреем, его собственным именем, записанным в паспорте. А ему вдруг стало не по себе. Он вздрагивал, когда слышал одно своё имя, без защиты имён погибших братьев. Только теперь он понял: у матери эти холостые выстрелы были выстрелами предупреждения, что есть ещё один сын, живой и здоровый, что есть ещё у матерей сыновья живые и здоровые…

1966

Валентин Распутин